Половина солнца

Белый (?) Ворон

Приближался конец декабря.

Новый год, Рождество, Ханука, что там ещё празднуют? В общем, наступало «волшебное время», как это называли люди. Запах мандаринов, разноцветные гирлянды, рождественские ёлки, украшения, тепло, горячий шоколад.

Никогда не чувствовал счастье настолько далеким.

Я знал, чего они хотят. Мои друзья.

Было невероятно странно называть их так... Но мне нравилось. Из саркастических убеждений, разумеется.

Коул наверняка хотел наконец-то додумать свой чертёж полностью и найти возможность воплотить свой план в жизнь. Дэмиан хотел бы проехаться на лошади вместе с братом. Дрю же наверняка хотел одного на Рождество — праздника.

Не гулянки, не попойки, не криков и не веселья. Он хотел тепла, уюта, хотел, чтобы мы, его новая «семья», были счастливы хотя бы во время каникул.

Да, их, к сожалению, укоротили из-за незапланированных выходных после пожара.

В память снова врезался образ. Он тогда праздновал с моей семьей.

Я отогнал мысли про человека из прошлого и подумал о людях, которые окружают меня сейчас.

Легче было не думать вообще ни о чём. И в то же время это было занятным испытанием для самого себя. Ни о чём не думать.

Пожалуй, в этом может отлично помочь одна вещица.

Я посмотрел в окно. Шёл снег. Лёд же, напротив, подтаял. Я задумался о возможности метели.

Встал с постели. Ступил в тень. И погрузился во тьму, готовясь блуждать по её несчетным коридорам.

Волк

Утро выдалось довольно необычным. Нет, я не впервые проснулся не в своей комнате на собственный день рождения. Когда-то похожее уже случалось: в лагере. Так получалось вечно, что каникулы зачастую выпадали на мой день рождения.

Вот мне и шестнадцать.

Это осознание пришло с запозданием. Только когда я разлепил глаза и посмотрел на экран телефона.

Усталый вздох слетел с моих губ.

Мне было всё равно. Даже, может быть, немного грустно. Нет, несомненно, день рождения — это не пустой звук. Ты становишься старше, «официально» взрослеешь, всё ближе...

Хотелось бы сказать «к смерти», но все мы знаем, что для нас смерть теперь.

И я задумался: а есть ли смысл нам теперь праздновать день рождения? Мы вообще будем расти? На одном из уроков нам говорили об этом. Что, возможно, бессмертный может продолжать расти, даже получив уже бессмертие, изменяться. Но расти он будет до какого-то определенного момента, а  дальше — всё. И тут уж кому как повезет. Все так же зависит и от аномальной, от того, сколько сил она отнимает.

Ладно, может, пока что был смысл праздновать дни рождения. А что потом?

«А что потом?» — это тот самый вопрос, который каждый из нас задавал себе каждый день. Каждый. Почти по всем поводам.

Мне надоело размышлять о нужности или ненужности дней рождений, праздников и прочего... Стоп. Праздники. Верно. Правильно! Праздники.

Да, они нужны, думаю.  Как фактор отдыха. Иначе народ просто сошёл бы с ума. Окончательно.

Но в то же время — они бесполезны теперь. Потому что все разучились чувствовать и дышать. Разучились жить.

Я встал, накинул на себя футболку и, решив одеться полностью уже после душа, убрал ширму и бросил взгляд на Олеана. Он не спал. Удивительно. Сидел за столом и читал книгу в блеклом утреннем освещении. На улице персонал развешивал какие-то гирлянды. Они казались слегка жалкими. Впрочем, наверняка такое ощущение создавалось у меня только потому, что я был только спросонья.

Олеан часто читал, но чтобы рано утром... Скорее всего, просто-напросто не ложился. Вот в это я готов был поверить, да и подобное уже случалось.

— Доброе утро, — проворчал я, проходя мимо него в ванную комнату.

Он не оторвал взгляда от книги и как-то беззлобно, что было ужасно подозрительно, ведь обычно по утрам, тем более когда не спал, Олеан довольно раздражённый, ответил мне:

— Доброе.

Чтобы он ещё и отвечал «доброе»! Да даже я не верил в эти слова. Кто вообще придумал говорить людям «доброе утро»? Впрочем, скорее всего, если выспаться или просто не быть таким унылым, это приветствие может поднять настроение.

Но сегодня я планировал пробыть таким унылым, насколько это возможно. Весь день. Было бы неплохо, если бы про мой день рождения никто даже не вспомнил. Да и куда им? Откуда? Праздновать я его не собираюсь, администрации решительно плевать, так что всё должно быть в шоколаде...

Но не писал ли я это в дневнике? Писал ли?..

А, да всё равно. Думаю, Олеан бы забыл. Даже если бы мы были «лучшими друзьями», он бы забыл.

Я помню, да, помню. У нас был разговор об этом.

«Я не люблю дни рождения с тех пор, как закончилось моё детство. А закончилось оно довольно быстро, пускай и было ярким, беззаботным, как и любое детство. Впрочем, нет, заботы у меня были... Да и несчастия. Но я будто бы забывал об этом. А потом резко вспомнил, стоило мне чуть-чуть подрасти».

Я записал это в один из своих дневников-тетрадей. Нет так уж и давно. И я помню эту запись.

Да. Забывать мелочи, но помнить подобное. Моя память начинала меня самого пугать.

«Мне всегда не везло на день рождения. Я ненавижу этот день».

Кажется, настроение Олеана относительно этого передалось теперь и мне.

Нет, день рождения я свой не презирал. Мне было просто всё равно, и я надеялся только на небольшие подарки и позволение делать что хочешь: «Ну у меня же день рождения!».  Уверен, что все так делали. «У меня же день рождения»...

Как жаль, что теперь это не прокатит.

Я думал об этом всём уже стоя под душем. Вода стекала по плечам, по спине. Обычно говорят: «смывала остатки сна», но... Что же, со мной было иначе. Мне наоборот хотелось спать. Просто уснуть прямо здесь, стоя под тёплыми струями воды, уснуть и не идти ни на какие уроки, даже по аномальной магии, и видеть никого не хотелось.

Я посмотрел на свои запястья.

Интересно, останутся ли шрамы? Или...

Нет, разумеется, я не допускал такой мысли. Обычно. Кажется, люди, которые в шестнадцать всерьез хотят порезать вены — просто ещё не выросли, или же всё реально дерьмово. Но разве не было всё прямо сейчас реально дерьмово? Так или иначе, я бы выбрал не такой способ, если бы мог умереть и мне надо было бы покончить с собой. Не такой, уж точно. Но в любом случае суицид — такой двусмысленный поступок... Даже суицид взрослого, подростка и ребёнка — это довольно разные вещи. Абсолютно разные. А всему дано одно слово «суицид». Прямо как со словом «любовь». Разные значения подогнали под одно слово, будто бы сами не понимали что и как, будто бы им было лень, будто бы не хотелось понимать, что у всего этого столько значений.

И чёрт бы побрал эти двухсторонние поступки, слова, действия. Иногда я понимаю Олеана — почему он ненавидит математику. Потому что там всё точно. Потому что там всё совсем не так, как в жизни, пускай нам и твердят: «математика — везде, она повсюду в нашем с вами бытие».

Разумеется, она везде. Но она явно не жизнь.

Жизнь вычислить никак нельзя. По формуле, не по формуле, функции — да нереально это.

Так если жизнь вычислить нельзя, могу ли я создать новое солнце? Могу ли я создать жизнь?

Но ведь мой отец создал.

Он создал меня. Да, именно так: я не был роботом, меня родила моя мать, но так сказать «главный» орган в моём теле был искусственным.

Я твёрдо верил в то, что тогда и я смогу сделать так. И я смогу подарить живому неживое, чтобы оно продолжало функционировать.

И теперь я сомневался.

Я сомневался.

— Хэллебор, ты там уже полчаса. Опоздаешь на завтрак.

Я сморгнул воду с глаз и уставился на дверь, будто бы Олеан стоит прямо там и смотрит на меня. Разумеется, дверь была закрыта, да и заперта, а сам Олеан говорил вроде как издалека — со своего стула, кровати или стоя возле окна.

Я выключил воду и вылез из душа.

Нет. Всё же двухсторонние поступки раздражали меня. Я их не понимал, но сам мог поступать так же.

Жизнь — не математика. Жизнь — это бесконечное количество определений, и ни одно из них не верно. Почему? Да потому что жизнь никак не вычислишь. И литературными терминами — тоже. И философией. Да ничем.

С жизнью я определился. А вот со смертью...

Я вышел из ванной, обмотав полотенце вокруг пояса. Пока я переодевался, я заметил на кровати толстую книжку. Надевая штаны, я скакал на одной ноге и, запнувшись об штанину, рухнул на кровать так, что мои глаза уперлись прямо в неизученный предмет.

Как оказалось вблизи, это была записная книжка. Самая настоящая. Да чтоб тебя, это ясное дело, не искусственная же... У моего отца была такая, только более дешёвая. Оставшись сидеть только с одной надетой штаниной, я взял в руки находку и принялся разглядывать.

Возле ширмы показался мой сосед.

— С днём рождения, — тихо сказал он, будто бы не был уверен, стоит ли ему вообще это говорить. Всё же принципы у него были одни, а других поздравлять он был не против. Я посмотрел на ла Бэйла.

— Ого. Ты знаешь... Но откуда? И помнишь.

Олеан выгнул бровь, а после загадочно продекламировал:

— Я знаю всё. Обо всех.

— Неужели? И какой у меня размер ноги?

— Ладно, может быть, не совсем всё.

— Мистер загадка, блин!

Я сам не заметил, как начал улыбаться, поглаживая толстую записную книжку по обложке. Тёмно-синяя — красивый цвет. С закладкой. И разными дополнительными материалами, которые я подробно изучил.

А он подумал. Мало того, что узнал откуда-то — неужели поинтересовался у учителей? У них ведь есть документы. Так вот он ещё и купил то, что мне было нужно.

Ведь до этого я писал свои дневники в тетрадках, которые постоянно терялись или мялись, и их было много, потому что я быстро всё исписывал. А теперь у меня есть одна толстая книжка. Которая никуда не денется. И в которой Олеан по-прежнему будет оставлять свои саркастичные комментарии, судя по всему...

— Спасибо, — сказал я, осторожно кладя приобретение рядом с собой. — Спасибо, Ол.

— Не зови меня так. И не за что. А вообще неудобно ты родился — придётся ещё и подарок на Рождество тебе дарить.

Я хмыкнул, почёсывая влажные волосы на затылке.

— Не стоит. Этого вполне достаточно. Спасибо тебе. Только... Не говори остальным, пожалуйста. О моём дне рождении. Дрю уже пытался его узнать, и я сказал только то, что он зимой. Я просто не хочу никого тревожить, тем более что купить из нас что-то вне лицея можешь только ты. Эндрю будет переживать из-за того, что ничего подарить не сможет.

Олеан пожал плечами.

— Эндрю Куин придумает всё, что угодно, чтобы доставить другому немного радости. Рисунок, поделка, собственная старая, но полезная вещица — он может всё. Так почему бы не рассказать?

Я отрицательно повертел головой.

— Не надо.

Олеан прищурился, но вскоре кивнул.

— Ладно, я подумаю.

— Вот спасибо.

Олеан отвернулся и прошёл на свою часть комнаты, оставив меня наедине с собой.

Завтрак был обычный. Эндрю смотрел с каким-то подозрением, будто интуитивно всё понимая. Олеан ухмыльнулся, перехватив мой предостерегающий взгляд, но молчал.

На завтраке сделали объявление:

— С сегодняшнего дня у вас начинаются каникулы. В честь приближающегося праздника мы согласились пригласить ваших родителей на наш остров. Они отправились сюда ещё неделю назад и в ближайшие дни прибудут. Об этом, скорее всего, сами родители вас известили.

Я подавился хлопьями, которые жевал, и уставился на ребят.

— Ну, да, — пробормотал Эндрю. — Ты что, не знал?

Олеан пожал плечами.

— Я тоже не слышал об этом. Наверняка всё потому, что мой папа захотел устроить сюрприз, — он закатил глаза, показывая этим самым свою любовь к сюрпризам.

— Почему вы мне...

— Да я думал, что ты знаешь. С твоими родителями что-то случилось?

Я опустил ложку и уставился на еду, как на страшного врага. Аппетит резко пропал.

— Да, они снова заняты. Забыли или не захотели тратиться на разговоры. Ничего страшного.

Дрю подарил мне сочувствующий взгляд, я же вышел из-за стола.

Так, значит, отлично. Можно пойти и поспать. Никаких уроков. Впервые этому рад. Мне почему-то казалось, что каникулы начнутся завтра... Да, всё потому, что я забыл про свой день рождения.

Лучше бы и не вспоминал.

Меня невольно поразило то, как сильно мне не нравился сегодняшний день. Раньше такое случалось не особо часто.

Впрочем, раньше много чего не случалось.

Много чего.

Белый (?) Ворон

Мирно протекла первая половина дня, во время которой мы успели прогуляться вокруг лицея, посмотреть на птиц, разнять Дэмиана и какого-то другого парня, чье имя я решительно не помнил, посмотреть, как украшают остров. Это натолкнуло меня на мысль.

Я выкрал со школьного склада пару гирлянд и повесил их над окном, да и где только получилось ещё сделать это по стене. Висели, в итоге, они неопрятно, но я был доволен. Это «новогоднее» или «рождественское настроение» мне всегда было чуждо. А потому я старался воспринимать всё это с иронией.
Ведь этот праздник всегда навевал воспоминания.

Те воспоминания, о которых мы не любим помнить не потому, что они плохие. Потому, что слишком хорошие.

И слишком ушедшие.

И слишком навсегда.

Коэлло смотрел на меня, выглядывая из-за своей ширмы. Я пожал плечами, разглядывая свою работу.

— Что, тебе не нравится? Не любишь праздники?

Коул отрицательно повертел головой.

— Нет. Я просто считаю их не особо нужными, — в голосе его звучало сомнение.

Я хмыкнул.

— Не суди о вещах по себе, Хэллебор.

Он поморщил нос.

— Кто бы говорил мне это.

Да, на фоне пустынной стены в нашей комнате выглядели эти гирлянды гибло. Они были единственным вроде как будто бы живым здесь. Мне было смешно и грустно с этого. Почти как сатира — это грустная правда в смешной и яркой обёртке, и порою ты не понимаешь, смеяться тебе или плакать.

Ну, разумеется, плакать я не собирался, а потому ухмыльнулся. Стандартный жест, когда не можешь выбрать между смехом и страданием. Усмехайся.

Нашу смиренную тишину прервал стук в дверь. Я позволил стучащему войти — по терпеливости можно было смело заявить, что за дверью стоял Эндрю.

Рыжий действительно вошёл в комнату, поглядывая на Коула с неким подозрением. Уверен, он чувствовал что-то неладное. Все эти художники такие.

Он негромко поинтересовался:

— Коул, с тобой всё в порядке?

Он кивнул.

— Да, Дрю. О чём вообще речь? У нас же каникулы. Скоро Рождество... Все дела.

Он кивнул.

— Да, Рождество. Я люблю этот праздник. Мама обещала привезти то, что я попросил, в подарок вам! Но это сюрприз.

Его обычно спокойное и миролюбивое лицо сейчас выглядело даже немножко... счастливым. Я отвёл взгляд.

— Эндрю, не стоило. Я бы с удовольствием принял в подарок от тебя рисунок или вроде того. К чему тратиться? Тем более в наше время.

Он смерил меня непонимающим взглядом, нахмурился и даже показался обиженным.

— Никаких отказов. Примешь мой подарок и всё. Подарки для того и преподносятся — чтобы просто сделать человеку приятное.

— А я думал, дарить надо то, что полезно...

— Это тоже, но не все могут так. Например, дети — маленькие совсем, ну что они подарят? Правильно, ничего полезного. Но рисунок или открытка — а уже приятно. Так что подарки — не только польза. Это удовольствие! Честное слово, ребята, вы оба как бесчувственные киборги. Не слышали слова «веселье»? Хотя, нет, даже не так... Просто «счастье»? Мимолетное такое, знаете, еле заметное... Но оно есть. И лично я вижу его в подарках. Я очень хочу, чтобы и вы это увидели...

Он замялся, и голос его слегка сел от непривычки говорить так много за один раз. Я поднял руки.

— Сдаёмся, сдаёмся, наш рыжий Санта-Клаус. Ты выиграл. Пока Эндрю не подарит мне подарок на Рождество — ни за что не покину этот мир!

Иногда мои шутки про смерть доставали меня самого, но это всё получалось как-то само собой. Что у человека болит — о том он и говорит.

Он удовлетворено, мягко и чуток откашливаясь, улыбнулся.

— Вот и хорошо. Наконец-то ты меня услышал. Ладно, я просто хотел зайти узнать, как вы тут... И я вижу эти... огоньки, — он смерил безысходным взглядом наше унылое украшение. Что же, самое красивое развесили на деревьях на улице, я взял всё, что отрыл.  — Знаете, я ведь у матери ещё и гирлянды попросил. Наши с Дэмианом, детские... У нас они всегда висели дома. Круглый год, мы их даже не снимали. Ему они нравились очень... И у нас их довольно много. Я и вам принесу, чтобы было более, что ли... эм... празднично. Да, именно, празднично. Ладно, вы, наверное, хотите прибраться перед приездом родителей завтрашним, так что я пойду. Зовите, если нужна помощь... Ну и пыль у вас тут, почему вы не пускаете к себе уборщицу? Кошмар. Надо бы попросить её к вам зайти попозже, ну и бардак... — с этими словами он, достав из кармана носовой платок и вытерев им пыль с подоконника, ушёл, продолжая что-то сосредоточенно бормотать себе под нос.

Время клонилось ближе к вечеру, резко начинало темнеть. Коул, кажется, был погружён в свой мир. Я снова вспомнил о его дне рождения и задумался.

— Знаешь, ведь сегодня праздник. У тебя. Устроим-ка именно его вместо уборки?

Сосед окинул меня взглядом своих волчьих глаз и, немного подумав, уточнил:

— Так у тебя даже это есть в закромах?

Заговорщическая улыбка, кажется, не часто озаряла моё лицо, но сейчас я решил передать Хэллебору всё именно через неё. Он вздохнул, пробормотав «что ты за человек такой, Олеан ла Бэйл», и вышел из-за своей ширмы, закрыл дверь в нашу комнату на ключ и сел на мой стул.

Я отодвинул кровать, неплотно придвинутую к стене, порылся там и выудил из неё бутылку виски.

— Хм, всухую выпьешь или тебе нужна кола?

Он неопределенно пожал плечами.

— Никогда не пробовал такое... Отец пил только вино или довольно дешёвое виски. Очень странный вкус. Но средств особо не было.

Я кивнул. Кажется, Коул хотел спросить, украл я это или же купил и каким образом?

— Ну, мистер Хэллебор, за ваше шестнадцатилетие.

После этих слов мы напились.

Конечно, пить виски всухую без колы для подростков было делом диким, а потому, выбравшись из комнаты и слегка шатаясь, я добрался до ближайшего автомата и кое-как смог купить пару бутылок апельсинового сока и той самой колы.

Вернувшись, я обнаружил Коула в туалете возле унитаза. Оставив его наедине с собой, я, как ни в чём не бывало, налил нам ещё, на этот раз разбавив посильнее соком, чтобы совсем не убить именинника. Приползая обратно ко мне, он сначала отказался, но я заставил его выпить ещё стакан. Пьяным Коул не смеялся и не вёл себя глупо — скорее, как-то потерянно. Я же чувствовал себя счастливым.

Да, это было точно не то счастье, о котором говорил Дрю.

Это было ложью.

Но мне она нравилась.

Коул же, кажется, готов был заплакать, но рассмеялся. Я слышал крики в этом смехе, а потому запил это всё ещё одной порцией.

Перед глазами начало плыть с большей силой. В какие-то моменты меня ужасно тошнило и хотелось умереть, и в то же время мне было до безумия весело.

Все проблемы казались пустым звуком по сравнению с тем, как меня мутило.

И мне было смешно.

Очнулся я на полу в ванной где-то ближе к утру.

Поднявшись и умывшись, размяв затекшие конечности, я уставился в зеркало.

Ужасно чесался глаз. Я попытался исправить это дело, начав тереть покрасневшие веки, но это не помогло. Не понимая, в чём проблема, и будучи в ужасном состоянии после выпивки, я почувствовал, что меня снова тошнит. Раковине в этот раз повезло не меньше, чем унитазу.

Хотелось сдохнуть. К сожалению, всё, что ненавидят все в алкоголе, — это не порча здоровья впоследствии, нет. Это то, как ты ощущаешь себя после эйфории.

Да. Только это, пожалуй, останавливало большинство от становления кончеными алкоголиками.

Включив воду, я снова умылся. Глаз вдруг начало ужасно сильно жечь. Я почувствовал, как что-то копошится там.

Копошится. Живое. В глазу.

Меня снова начало тошнить.

Я вспомнил о том, чего пытался не вспоминать больше никогда.

Чёрт побери. Я захотел умереть ещё больше. Кажется, меня бы вырвало снова, но было уже нечем.

Дрожащей рукой я потянулся к глазнице, пытаясь выскрести то, что там шевелилось. Эту тварь. Эту поганую тварь.

Боль. Я вскрикнул и закусил губу.

Оно выползло дальше самостоятельно. Будто бы ему уже надоело рыться в моём теле и хотелось выбраться наружу, изучить этот мир.

Чёрт подери. Почему сейчас? Почему сейчас? Это реакция от алкоголя? Почему сейчас? Он их взбудоражил?

Оно выползло дальше. Я закусил губу сильнее, чувствуя вкус крови. Мне захотелось плакать, так это было отвратительно и больно. Кричать, хотелось кричать.

Я вытащил его. Пошла кровь. Глаз болел адски. Я слышал своё тяжелое дыхание, с отвращением глядя на червя, беспомощно скользящего в раковине.

Я был в бешенстве.

Схватив стакан, который стоял для полоскания рта, я начал с яростью давить проклятого червяка на мелкие кусочки. Из глаза текла кровь, вниз по щеке, капала на пол. С каждым ударом двигающихся кусков червяка становилось всё больше, но после долгих, как мне показалось, усилий он превратился в кашу, а стакан — в осколки. Я отбросил остатки стекла на пол, отшатнулся назад, ударившись спиной о стену душевой, и рухнул вниз, закрывая лицо ладонями. Мне было тяжело дышать. Паника. Мне было невозможно дышать. Я не мог заплакать и не мог закричать — я пытался успокоиться, но мне хотелось исчезнуть.

Я лёг на бок, пытаясь закрыть лицо руками. Ладони были в крови от порезов о стекло, лицо было в крови, и весь кафель был в крови.

Я открыл рот в крике, но молчал. Я кричал, но делал это неслышно.

В голове же звенел шум пустоты.

Коул за стеной спал как убитый и не слышал моих немых возгласов.

Он ничего не слышал.

И это было к лучшему.

Волк

Проснувшись на следующий день, я понял, что мне хочется выкурить сигарету.

Серьёзно.

Я ненавидел алкоголь и сигареты, а потому возникло желание просто добить себя этим всем окончательно.

Но, собрав себя в руки, я переоделся, почистил зубы, принял таблетку от головной боли. Забавное дело, пока я находился в душе, мне показалось, что пол в каких-то местах испачкан кровью. Олеан порезался чем-то? Ещё и стакан исчез. Может быть, разбил случайно. Всё же мы были пьяными.

Сначала я помнил произошедшее смутно, потом, к моему удовольствию, вспомнил всё. Мы пили, разговаривали и шутили. Кажется, в какой-то момент мы открыли его ноутбук и смотрели фильм, вернее, пытались. Ничего у нас не вышло, разумеется, так что болтать и пить дальше было легче.

Иногда мы молчали. Можно сказать, часто. Кажется, даже алкоголь не спасал нашу комнату от внезапных приступов тотального молчания.

Но мне нравилась тишина. И даже пьяная тишина меня манила. Она успокаивала и убаюкивала помутнённое сознание.

Самого Олеана в комнате не было. Видно, убежал на завтрак, проголодавшись после попойки. Впрочем, всё было не так уж и плохо — наверняка просто с непривычки нас относительно сильно задело этим всем.

Я со спокойной душой подумал о том, что мой день рождения прошёл. Правда, Эндрю всё равно узнает об этом рано или поздно, так что обманывать его было бесполезно, но всё же прошлым днём настроения принимать подарки у меня не было.

Взглянув на подаренный Олеаном ежедневник, я погладил его по обложке и переложил с постели на стол. Стоило бы записать в нём что-то после того, как вернусь с завтрака. До приезда родителей. Если, конечно, мои тоже приплывут. Всё же отцу тяжело отлучиться от работы хотя бы ненадолго — так что, к сожалению, они могли и остаться, пускай поездку и оплачивает, как я понял, сам лицей.

В общем, надежда на их приезд была.

Нет, я не ненавидел своих родителей. Я просто не понимал их. И любил своей странной подростковой любовью — не особо открытой, но очень болезненной.

Впрочем, в данном «диагнозе» я не был уверен сам.

Голова болела чуть меньше после того, как таблетка начала действовать. Я обрадовался, что хотя бы печень у меня не искусственная. Иначе сейчас ей было бы очень худо. Или наоборот... Кто знает.

Олеан выглядел воскресшим из могилы. Причем будто бы он умер лет десять назад, провалялся там, пожираемый личинками, и вот только сейчас решил воскреснуть. Вид помятый, толстовка надета наизнанку, опустошенный взгляд, растрепанные и распущенные волосы. Они слегка вились на концах, почти касаясь плеч. Я был точно уверен, что он их стриг понемногу. Потому что раньше его волосы были длиннее и полностью спадали на плечи. С памятью — туго, но мелочи я запоминал.

По-моему, он сейчас даже ботинки надел бы разные, если бы у двери не стояла только одна пара. Другие свои кроссовки он ещё не доставал из чемодана.

Эндрю ничего не спрашивал у Олеана, только подливал ему воды в стакан и подсовывал таблетку от головной боли. Ла Бэйл выпил её, поставил локоть на стол и прикрыл лицо руками.

Странно. Мне казалось, что он пил больше, но опьянел примерно так же, как и я, а сейчас было ощущение, что он при смерти. Конечно, если бы это было возможно. В голову прокралась мысль, что он заболел, но с простудой этот парень уж точно хотел бы справиться сам.

День проходил странно. Нас отправили на какую-то лекцию о том, как надо вести себя при родителях: не пугать их аномальной магией и не показывать свои силы слишком выражено. Сказали прибраться в комнатах и что уборщицы пройдутся после нашей личной «инспекции» и подметут пол, вынесут мусор и так далее. Потом мы, собственно, убирались, застилали постели  — кто как мог, естественно, и у Олеана это получилось очень неуклюже. Я ухмыльнулся, глядя на его постель, но поймав усталый и даже беззлобный взгляд соседа, постыдился и помог ему заправить постель нормально. Видимо, он и правда плохо себя чувствовал.

Запихав наскоро кучу валяющихся на полу вещей в шкаф, я свернул все свои чертежи и отложил их в сторону. Отец этого проекта никогда не одобрял. Говорил, что я сойду с ума, воплощая его в жизнь. Что же, у меня было много времени на то, чтобы справиться со своим вероятным «безумием».

После уборки мы пошли сразу на обед, так как на неё отводилось довольно много времени. Пока мы ели, уборщицы, судя по всему, выметали всю пыль, какую могли — комнаты попросили оставить открытыми, и после этого нас выгнали на улицу, проветриться, так сказать.

Стояла изморозь. Лежал иней, а ближе к ночи, должно быть, и снег мог пойти. Я, Олеан и братья Куины направились в сторону нашего любимого места — пляжной зоны. В толпе учеников я заметил высокого Аарона Мейерхольда, который, как одинокая скала, стоял  у дерева, печально поглаживая и поскрёбывая ногтем кору. Я не был уверен, но, вероятно, Генри любил говорить с деревьями.

И Аарон по нему скучал.

Разумеется, как можно было не скучать по брату, который пропал? Как можно было не переживать за него, когда расследование так быстро замяли и забыли о пропаже парня вообще? Это не укладывалось в голове. И я надеялся, что Генри всё ещё ищут. Или, что было более вероятно, его труп.

Я хотел поздороваться с рыжим, но Олеан одёрнул меня, перехватив взгляд.

— Нет, Хэллебор, — его голос хрипел пуще прежнего, будто он его посадил от усталости и выпивки. — Оставь его. Одиночество порою лечит.

Я не понял этой фразы. Олеан вряд ли был в настроении объяснять, но он почему-то решил оказать мне такую честь.

— Когда ты теряешь кого-то, люди могут отвлекать от боли. Но когда ты снова один — она захлестывает тебя. Так что иногда тебе надо просто смириться с нею и если не побороть, то уметь хотя бы жить с этим. Научиться уравновешивать боль и свои эмоции.

Я кивнул. Олеандр был прав, как обычно. Нет, не то чтобы я всегда был с ним согласен — просто он часто высказывал мои же мысли, только словами и фразами, которых я сформулировать не мог. Интересно, может ли получиться написать о каком-то душевном состоянии цифрами...

Думаю, цифры были проще. Нет, наука — сложнейшая вещь, но в ней не нужно чувствовать. Там всё чётко: вопрос и ответ. До ответа нужно дойти, но чаще всего он уже есть. Определённый. Объяснимый. Изведанный.

С мыслями, чувствами и словами так не получалось. Наверняка именно поэтому большинство ненавидели литературу. Ведь она учит высказывать свои мысли и чувства обычными словами. А словами тоже всего не передать. Тут они схожи с цифрами.

Я отметил то, что иду, пиная какой-то камушек по тропинке. Дэмиан и Олеан вышли вперёд, о чём-то тихо переговариваясь, Эндрю же смотрел вверх, на сероватое небо.

— Тут совсем не чувствуется дух Рождества, — произнес он, выдыхая пар изо рта. — Я начинаю терять веру во всё это. Тебе смешно, да? — он печально улыбнулся. Безумно печально. — Такой взрослый, а всё ещё думает, что люди должны быть счастливы хотя бы в Рождество? Честно говоря, я даже не уверен, что существует бог. Я ни в чём не уверен. Но если он существует, кто мы такие теперь, Коул? Мы архангелы? Бессмертные его последователи? Или же демоны?

Я улыбнулся на его печаль сухостью. Сухой улыбкой. Если можно было так выразиться.

— Мне не смешно, Эндрю. Ты прав... Это грустно.

— Я не говорил, что это грустно.

— Ты почти всегда улыбаешься так, — он вопросительно посмотрел на меня, и я пояснил: — Так, будто бы у тебя болит душа.

Он хотел было снова улыбнуться, но закусил губу и уставился себе под ноги.

Мы молчали.

Олеан обернулся на нас, но не вмешивался, снова что-то ответив Дэмиану.

Дрю, наконец, вздохнул.

— Да, Коул. Олеан прячет боль за ухмылкой и безразличием, Дэмиан — за грубостью, ты — за чертежами... Прости, — я пожал плечами. — А я за улыбкой. Твой способ самый необычный.

Я тихо засмеялся.

— Спасибо за комплимент, — я пихнул его локтем в бок, и он пихнул меня в ответ.

Тут я вспомнил о парне, стоящем возле дерева. И задал Эндрю вопрос:

— А за чем прячет боль Аарон?

Дрю устремил взгляд куда-то в пустоту. Мне показалось, он вздрогнул. Он формулировал мысль, и, наконец, я получил ответ:

— Ни за чем. Он своей боли не боится и не стесняется. Правда, думаю, он всё же немного ненавидит свои чувства. Страдания. А потому кажется слегка холодным. Но в общем и целом Аарон ничего не скрывает. Одновременно с этим — он не открытая книга. Очень интересный человек...

Я с ним согласен.

Аарона нельзя было прочесть, но и нельзя было сказать, что он что-то скрывает. Аарон был абсолютно не таким, как мы все.

Может быть, когда-нибудь я тоже стану таким, как он.

Мне показалась смешной эта мысль.

Нашёл себе авторитет и кумира.

Эндрю снова печально улыбнулся. Я понял, что наша компания начала сбавлять шаг и в итоге совсем остановилась.

Мы стояли возле берега. И чайки пели свои крикливые песни над нашими головами.

Все сидели и молчали некоторое время. На камнях. Потом, разумеется, говорили. Дэмиан и Дрю рассказали немного о своих родителях. Что жива у них осталась только мама, и они любят её. В общем-то этих знаний нам было достаточно. Олеан о своих родителях не говорил. Я только повторился, что, может быть, мои приедут, а может, и нет.

Вскоре мы заметили подплывающий корабль. Наш остров находился достаточно близко к другой суше, так что от ближайшего порта до нас плавание составляло не более недели.

И когда корабль был уже близко, нас позвали. Впрочем, все и так сбежались в одно место — мы давно не видели родителей. Ещё с лета, а кто-то — и того дольше. Да и вообще давно не было видно именно кораблей: одни вертолеты с детективами и полицией.

Которые, в общем-то, оказались бесполезны.

Мы столпились перед нашим маленьким островным портом и ждали, когда же наконец высадят пассажиров.

Из нашей «банды» первым повезло именно Куинам. Их мать несколько секунд смотрела то на одного мальчика, то на другого, потом, еле сдерживая слезы, обняла обоих одновременно, вставая на цыпочки и прижимая их рыжие головы к себе, поскольку она была ниже, и это выглядело безумно трогательно. После появился мужчина лет тридцати пяти в пальто, слишком лёгком для нынешней погоды, с тёмными волосами. Олеан, заметив его, сам подбежал к своему, как я понял, отцу — не брату же, и мужчина без раздумий его обнял, похлопав по спине.

— Олли, дорогой мой!

От этого мне стало немного смешно.

— А где...

— О, он не смог приехать. Дела-работа... Ну, думаю, он бы и не выдержал хаоса в твоей комнате, не так ли? — мужчина подмигнул Олеану, и тот согласно ухмыльнулся.

Все обнимались, целовались, кто-то здоровался с родителями, опекунами или другими родственниками за руку, кто-то плакал, а кто-то смеялся. Я же, кажется, прождал вечность — ну конечно, именно я, сомневающийся в том, приедут мои родители или нет, ждал их выхода чуть ли не дольше всех.

Пока я разглядывал толпу, мой взгляд снова скользнул в направлении Аарона. Он стоял напротив пары — женщина лет за сорок закрывала лицо руками, мужчина же обнимал её, и глаза его были наполнены печалью.

Аарон смотрел в сторону. Ему было больно. Больно самому по себе, а тут ещё и видеть родителей в таком состоянии...

Я снова уставился на перрон. И неужели! Наконец-то знакомое лицо. Я энергично замахал рукой своему отцу, аж подпрыгивая, чтобы он разглядел меня в толпе. Кажется, в моей груди будто бы растекалось некое тепло, радость от того, что они всё же приехали, что они про меня не забыли и даже скучали.

Я налетел на него, впервые, кажется, в своей жизни крепко обняв. Он осторожно взъерошил мои волосы, будто бы не был уверен в том, что это я или что я позволю к себе прикасаться, не укусив. Отпустив его, я стал оглядываться в поисках мамы.

— Где она? Отстала? Или не приехала? Странно, мне казалось, если кто и не приедет, так это...

Я замолчал, когда он положил мне ладонь на плечо. Вокруг было шумно, потому он наклонился и своим привычным басом проговорил мне на ухо:

— Коэлло, она умерла.

Никаких тебе «я расскажу позже» или хотя бы «не здесь». Прямо. В лоб.

Это было правильным с какой-то стороны. А с другой...

— Каким. Образом.

Слова еле-еле срывались с языка.

— Инфекция. Это проклятое солнце... Долбаное, уродское...

Он замолчал.

Я тоже молчал.

Инфекция.

Мне хотелось спросить, что это за чёртова инфекция. Как она называется. Как именно от неё умирают.

Ведь отец учёный. Он сможет выдержать этот расспрос.

Или же прежде всего он личность, потерявшая любимого человека?

Выбрав второе, я решил промолчать.

Мы молчали ещё десять минут. Словно в память о маме.

Снова этот пляж. Эти камни.

Мне захотелось удариться головой прямо об них. Но я подумал об отце. Нет. Это глупо. Даже думать о таком.

— Это тяжело, — он говорил в лоб. Снова. — Но лучше нам будет в первую встречу за несколько месяцев поговорить хоть о чём-то хорошем. В этом аду. У тебя ведь был день рождения. Вчера?

— Вчера.

— У меня есть подарок, — он опустил взгляд. — И скоро Рождество. На это есть сюрприз от твоей мамы. Она сделала его, как только ты уехал. Ей было так легче... пережить очередную потерю.

Я сглотнул. Но посмотрел на то, что он достаёт из своего чемодана.

Это была небольшая коробочка, и отец протянул её мне. Я принял подарок, снял крышечку и достал содержимое.

Небольшой механизм. В виде солнца.

— Пап...

— Да, Коэлло, я знаю. Знаю, что говорил, будто это нереально, что это бред. Но мне хотелось воплотить твою мечту хотя бы в макете. А не чертежах. Потому что с макетами мы становимся на один пункт ближе к реальности.

Он устало улыбнулся. Очень измученно, несчастно: ещё хуже, чем Эндрю.

Я улыбнулся в ответ, стараясь не заплакать. Выкрутив рычажки, я смог запустить механизм. Металлические «лучи солнца» начали крутиться, как и шестеренки внутри, и создавалось ощущение движения, выработки энергии.

— Я не стал делать всё слишком реалистичным, так как по твоей задумке такое солнце должно не только крутиться, но и греть. А с таким макетом ты бы сжег себе ладони.

Я кивнул. Выключил механизм.

— Это потрясающе, пап.

— Потрясающе то, что мой сын верит в подобную чепуху. Но если ты когда-нибудь воплотишь это в жизнь, ты будешь самым великим изобретателем в мире. Всех времен.

Я убрал механизм в коробочку и сжал её в руках, как самую важную драгоценность.

— А подарок от мамы... Откроешь его потом, ладно? На Рождество, — он сунул мне свёрток в руки и встал. — Нельзя сидеть на холодных камнях. Пойдём уже, покажешь мне свою комнату. Надеюсь, твой сосед и его родители не будут против моей компании.

— С чего бы. Может быть, они тоже гуляют.

Мы направились в лицей. Я отвлёкся на мысли о солнце, но это было настолько мимолетно, что я не успел нормально поразмыслить над подарком отца: в голову сразу же врезался образ матери.

Мне хотелось говорить об этом. И не хотелось одновременно. Я не знал, что сказать. Я не знал, что я чувствую.

Внутри меня будто бы умерло что-то. Я бы сказал: сердце. Но оно было у меня мертво уже давно.

Мы шли по коридору, и мне хотелось убиться об стены.

Отец вряд ли чувствовал себя лучше. Ведь теперь у него оставался один я.

Я, желающий убиться об стену.

Я, бессмертный.

Родитель Олеана довольно любезно поздоровался с моим отцом, и мы друг другу особо не мешали. На кровати моего соседа скопилась куча пакетов, включая какие-то подарки, сладости и прочее. Он улыбнулся и спросил, тяжело ли выживать рядом с Олеаном.

— О, знаете, это довольно занимательно.

Мужчина потрепал меня по волосам, и они ушли на прогулку, мы же с отцом снова остались в тишине.

Он начал рассказывать мне, как они жили без меня. И, конечно, о своей работе.

Работа.

К нам успел зайти Эндрю с его мамой, и они развесили над моей кроватью и кроватью Олеана гирлянды в виде звездочек. Это, наверное, выглядело мило. Я ничего точно не знал в данный момент. И мне было всё равно. На всё.

Мама. Она правда умерла? Была ли она счастлива? Она плакала?

— С днём рождения, Рождеством и Новым годом, Коэлло, — я очнулся только на этом моменте. Мы стояли у перрона. Как мы тут оказались?

— Да, пап, — я откашлялся. — Я люблю тебя.

Он как-то хрипло вздохнул и обнял меня. В его объятиях раскрывалась вся боль и всё одиночество.

— Я бы забрал тебя. Обратно. Но они найдут нас. Они всегда находят.

Я обнял его в ответ.

— Да, пап. Они находят. Но мы ещё встретимся. Обещаю.

— Мама была бы рада слышать это.

Да. Она была бы рада.

— Неделя пути только ради одного дня вместе?

— К сожалению, в лицее нам ночевать нельзя. Я бы остался здесь с тобой, если бы это было реально. Прости, сын.

— Да ничего, «отец».

— Извини, просто захотелось так сказать.

— Я понимаю.

Он обнял меня ещё раз, и теперь у меня даже слегка заболели ребра. Но это было ерундой.

— Удачного плавания, — я попытался изобразить улыбку.

Он попытался тоже.

— И тебе хорошей учёбы.

— Да уж.

— Держись.

На этих словах он поднялся на борт корабля и скрылся внутри.

Я же, замёрзнув, отвернулся и пошёл в темноте обратно в обитель уныния и боли.

И думал о матери.

Думал, думал, думал.

Захлебываясь в этих думах.