15: Дом. Выхода нет?
Конь
— Ну куда он мог деться? Может быть, снова издевается над всеми нами? В этот раз прятки закончатся плачевно, — Аарон светил фонариком вокруг, будто пытаясь выискать затаившегося Генри в траве. — Полный идиот... Да где он может быть?
Я задумался. Кое-что глупое пришло на ум, и я известил об этом беспокойного брата:
— Я иногда видел его, прячущегося в кустах напротив «пляжной зоны». Мы туда ходим иногда с ребятами, да я и один хожу, а он... наблюдает. Всегда делаю вид, что не замечаю этого, не хочу обижать его.
Разумеется, я не считал, что Генри прячется в кустах. Если уж на то и были причины — прятаться в кустах так долго, что даже невозмутимая скала в виде Аарона начала волноваться открыто, то вряд ли старший брат не отыскал бы своего младшего.
Старшие братья...
Я вздохнул. Моё предположение, кажется, совсем немного позабавило шведа, и я был рад этому. Хотя бы на секунду отвлёк его от мыслей, которые могли преследовать.
Что с ним что-то очень плохое.
С Генри.
Они ведь так часто ходили вместе, такие непохожие, совершенно. Они вечно ворчали друг на друга или даже ссорились — по пустякам, конечно, но я знал, что Аарон, будь Генри в беде, вытащил бы его оттуда хоть зубами.
Ведь он был старшим братом.
А я знал, что это такое.
Конечно, старшие братья бывают разные. Некоторым плевать на своих младших — слишком большая разница в возрасте, и оттого совершенно разные жизни для того, чтобы хоть немного интересоваться проблемами родственника. Защищают они друг друга изредка либо только потому, что являются людьми «одной крови». Как по контракту.
Но в случае с Аароном — ему явно было трудно не замечать жизни брата. Я не знал, выросли ли Лаллукка и Мейерхольд вместе или вдали друг от друга, но теперь уж точно не представлялось возможным двум бессмертным родственникам жить порознь.
Бессмертием заражались, как болезнью. Неким ударом, необъяснимой инфекцией, только передававшейся не воздушно-капельным путем. Просто кто-то оказывался, как говорят, «не в том месте и не в то время», и зачастую, когда люди были в какое-то время и в каком-то месте вдвоём или втроём, заражались бессмертием все. Но, конечно, бывают исключения: кто-то получал «силу», а кто-то — нет. Почему? Необъяснимо. Непонятно.
Легко на самом деле отмахиваться этим — ничего не ясно, ничего не знаем.
Но люди и правда не могли ничего объяснить. Только предположения, догадки. И ничего определенного.
Сказали лишь, что у родственников, особенно братьев и сестер, оказавшихся вдвоём в том самом «ненужном» месте и в «ненужное» время, шансов заразиться и тому, и другому — намного больше, чем у простых знакомых или друзей. Гены? Возможно. Этого не знал никто.
Может быть, если наш мир просуществует достаточно долго, учёные найдут ответ. Не всё же сразу.
Я шёл за Аароном, изредка слыша крики других людей из «поискового отряда», но, естественно, в основном было тихо. Это и понятно: Генри бы позвал на помощь, если бы свалился куда-то, сломав ногу, или что-то в этом роде. А если он без сознания или того хуже...
Я зажмурил глаза и помассировал пальцами переносицу.
— Tusan också! Var är den dumma jäveln?⁷ — судя по интонации, ругался Аарон, подходя к каменному утёсу и стуча фонарем об него. — Чёрт бы его забрал!
Будь тут Олеан или Август, они бы пошутили на тему его слов, но я молчал. Вместо этого я разглядывал обрыв в воду, светя вниз фонариком и, честно признаться, не надеясь там ничего найти.
Пусть лучше он пропадёт, чем найдётся мертвым. Впрочем, я не уверен, что меня травмировало бы сильнее на месте Аарона.
— Ты бы... почувствовал, Аарон, — негромко сказал я, опустив фонарь светом в землю. — Я так думаю.
— Почувствовал? Ха. Может быть. Но я не верю в эти внеземные связи и прочий бред про «чувствование» другого человека на каком-то высшем уровне. Так что если он сейчас... кормит... рыб или ещё что подобное — я это не почувствую.
Он бросил фонарь себе под ноги и сел на камень.
— Ох... Я не говорю о чём-то сверхъестественном, Аарон. Я тоже не верю в это. Ты же знаешь, материнское чутье, всё такое. У друзей и братьев тоже есть похожее. Особенно когда они переживают и думают об этом человеке. Просто... задумайся. Послушай себя. Ты чувствуешь, что он мёртв? Что он до сих пор, при этом, не возродился, остаётся в этой туманной пустоте?
Юноша поднял голову, глядя на меня как-то прищурившись, неодобрительно. В итоге он слегка упростил выражение лица и, прикрыв глаза широкой ладонью, выдохнул:
— Нет. Я не могу пока что представить себе его бездыханное тело. Но это и понятно... Мы даже суток не искали. Надо не рассиживаться, а идти дальше! Идём. Проверим этот участок.
Аарон встал.
Я следил за тем, как он поднимает свой фонарь, щелкает им пару раз и движется вперёд. Окинув взглядом местность ещё раз, я пошёл за ним.
Эта уверенность в себе никогда просто не даётся. Или даётся, но это, скорее всего, глупость, а не уверенность. Самовлюбленная убежденность в том, что все на свете хуже тебя.
Вряд ли Аарон считал так. Подобная уверенность, даже сила, как сила этого широкоплечего шведа, была выстрогана собственными ногтями, выгрызена собственными зубами и вычищена собственной кровью.
Он, старший брат для того, кого мы сейчас искали, напоминал мне моего младшего брата.
Только Дэмиан себе эту силу и уверенность ещё не выстругал, не выгрыз и не вычистил. Он, скорее всего, душил самого себя, пытаясь заставить быть сильным. У него пока что получалось стать таким, каким был Аарон, лишь на одну десятую долю.
Пускай он и был невероятно волевым человеком.
А вот я...
Я был художником.
Художником, у которого всё валится из рук.
Всегда.
Художником, разумеется, я называл себя с иронией. Не считал я себя творцом или даже просто хорошо рисующим — я считал себя человеком, который своими рисунками пытается заполнить собственную пустоту внутри, пустоту, которую писатели всегда заполняли внутри себя историями, музыканты — музыкой, алкоголики — алкоголем, и так далее. Только в конце концов каждый из них становится именно тем, кем я их назвал — писателями, музыкантами, алкоголиками.
Пока ты не называешь себя так — значит, ты правда заполняешь дыру внутри себя.
Как только ты представился: здравствуйте, я алкоголик...
Значит, всё.
Теперь ты пьешь, потому что алкоголик.
Не ради заполнения пустоты.
Разумеется, есть исключения. Замечательные художники, вкладывающие в произведения «душу», истинные писатели, «чувствующие» своих персонажей, настоящие алкоголики, обожающие любую новую и изысканную поверхность барной стойки, на которой засыпали после очередной выпивки.
Но это исключения.
Я слегка удивился наличию в себе такого количества размышлений сейчас... Ведь я должен был думать о Генри.
Так вот, я никак и ни за что не мог начать считать себя художником...
Тем более, что художники должны создавать.
А я разрушал.
Я был...
Падшим создателем. Уничтожал ненамеренно, в силу своей глупости, но уничтожал, так ничего и не создав.
И, калякая каждый новый рисунок, я ни за что не мог восполнить то, что случилось тогда.
Я посветил фонариком в кусты, вглядываясь, не видно ли какого-то ошмётка одежды или красного волоса.
Я снова перевёл взгляд на землю.
Лежал иней.
Да, тогда тоже была зима...
Я опустил фонарь.
Мне придётся вспомнить это. Снова. Иначе я просто не смогу сосредоточиться на поисках Генри дальше. Просто пробегусь по воспоминаниям... И забуду на ещё какое-то время, пока что-либо мне вновь не напомнит об этом, а подсознание не подскажет моё тайное имя: «падший ангел».
Когда-то в прошлом, за пределами острова, до начала этой истории
В доме было холодно. Руки — словно ледышки, и я не чувствовал тепла ни от чего. Всё будто остыло.
Поздняя ночь.
Я выбрался из постели и увидел, что покрывало младшего брата сползло на пол. Подойдя к его кровати, я поднял одеяло и накрыл им Дэмиана: и задумался, не заболеет ли он. Однако, кажется, он не так сильно продрог, как я, чтобы проснуться.
Я вообще странно чувствовал себя в последние дни. Всё время мерещилось что-то, а когда я пытался разглядеть это — тут же исчезало. Это было очень странно и очень страшно.
Мамы не было дома — взяла ночную смену, а отец, как обычно, мирно спал в своей комнате, выпив кучу снотворного. Так что вряд ли мне удалось бы сейчас поднять его с постели, чтобы он разобрался с отоплением в доме.
Да, дом был маленький, а потому быстро прогревался и так же быстро остывал. Тем более зимой. Но у нас было проведено электричество... Неужели у них что-то случилось?
Я попытался включить свет в комнате. Не работало.
Тогда я взял с полки свой дешёвенький телефон и набрал номер мамы, выйдя в коридор, чтобы не разбудить Дэмиана, и прикрыл за собой дверь.
Гудки. Она должна ответить... Работает, конечно, но мне она ответит. Я не стал бы звонить так поздно ночью просто так.
Она взяла трубку.
— Что случилось, Эндрю?
— Прости, мам, но у нас отключили электричество. Очень холодно, ничего не работает, Дэмиан может простыть...
Она вздохнула.
— Снова какая-то авария случилась. Такое было раньше у нас, но не повторялось последние лет семь... Ох, Эндрю, я не могу приехать, попробуй растопить камин. Дрова лежат во дворе, но отец должен был запереть дом на ночь. Попробуй поискать деревяшки за камином, там должно было их немного остаться после того, как папа вырезал вам с Дэмианом из них мечи. И будь очень осторожен с огнём! Подожги бумажку и брось её внутрь к дровам, используй кочергу, и запомни — очень осторожно! Подкидывай бумагу некоторое время. Если не получится, просто укрой Дэмиана, отца и себя ещё парой одеял.
Я выслушал её, иногда тихо говоря «угу» и «ага». Задание не казалось сложным, но уже слегка настораживало: огонь... Вдруг я сделаю что-то не так?
— И ещё одно, Эндрю: я доверю тебе это только потому, что ты умный мальчик. Не балуйся и не играй с огнём. Это не шутки. Всё, мне пора, целую.
— Пока...
Я опустил трубку. Подумав, нашёл фонарик в телефоне, включил его и тихо спустился вниз, стараясь не упасть с крутой деревянной лестницы. Меня всегда пугали эти штуки — будто бы я сейчас провалюсь под ступень или кто-то из темноты утащит меня к себе...
Стояла непроглядная тьма, а потому, выйдя из коридора в гостиную, где стоял камин, я нащупывал проход с вытянутыми руками: одна к стене, другая вперед, с фонариком. Я прошёл без происшествий, разумеется, а дальше сделал всё, как велела мама: отыскал дерево за камином, закинул его внутрь печи, нащупал кучку газет в туалете и зажигалку, которая лежала на подоконнике, где отец обычно курил. Я поджёг бумажку и кинул её внутрь камина, который у нас закрывался стеклянной дверцей: чтобы можно было наблюдать за стихией, бушующей внутри. И наблюдал.
Огонь разгорался медленно и как-то вяло. Тогда я взял кочергу и расшевелил ею потухающее пламя: искры только показались, а затем всё потухло.
Я повторил процедуру несколько раз, но у меня никак не получалось разжечь огонь.
Я представил, как и без того хворающий папа заболевает и не может подняться с постели, как мёрзнет младший брат, как я сам замерзаю даже под горой одеял.
И меня начал злить этот огонь, который никак не хотел меня слушаться.
Я не мог понять, что не так делаю: может, был слишком робок, а потому эта стихия не слушалась меня? Почему огонь никак не хотел загораться, почему?
Я представил, что зажигаю его. Что пламя наконец горит, да так ярко, что весь дом бы прогрелся, что все были бы в тепле и безопасности от мороза.
Это действительно было очень странно. Обычно в наших краях «мороза» вообще не было, и самая низкая температура, которая могла угрожать, — это минус четырнадцать градусов по Цельсию. И, собственно говоря, сейчас, как я помнил из дневного прогноза погоды, повсюду на «вечнозелёном острове» были такие вот заморозки от минус шестнадцати до минус двадцати градусов. Постоянно шёл снег, все были в ужасе и называли это самой холодной зимой за последнее время. Никогда у нас не было таких сильных перепадов температуры — и, конечно, все только и делали, что говорили о приближающемся конце света...
Я задумался об этом феномене, который открыли всего пару недель назад: солнце начинает умирать...
Мама старалась не говорить с нами об этом, но мы с братом часто подглядывали за отцом, пока он смотрел новости.
Так что сейчас мне было очень страшно. Что, если они правда умрут от холода, не привыкнув к нему? Да нет, глупо, конечно, но вот сильно заболеть и умереть от болезни — это они могут!
Я злился. Не могу даже защитить семью, просто разжечь этот камин. Ничего не могу.
И тогда я снова представил, как внутри горит огонь, очень хорошо себе вообразил, как загораются дрова.
И... они загорелись.
Я сделал шаг назад.
Да, я видел, как горит огонь... Это было так завораживающе. Будто я вижу его в первый раз.
Но я не понимал, как так вышло? Да, я рисовал в воображении картинку горящего пламени, я видел это почти наяву, но я не... Не создавал его. Этого не было. Это словно сон...
Я было начал радоваться: выходит, я прям как какой-нибудь маг? У меня есть суперсилы? Или мне кто-то помог?
Огонь разгорелся сильнее. Я громко втянул в себя воздух и попытался затворить заслонку — но пламя обожгло мои пальцы, не дав даже прикоснуться к ней. Я вскрикнул.
А пламя разгоралось всё больше. Оно выбралось за пределы камина — прямо на газеты, а я с каждым мгновением приходил в больший ужас. Мне показалось, что пламя уже везде...
И оно было везде.
Как это произошло? Я не знал.
Мой восторг превратился в панику. Я чувствовал, что это всё сделал я.
— Дэ... Дэмиан! Папа! — я бросился наверх, ощущая легкую боль от покусывания огня, когда я задевал его.
Пламя будто захватило всё... Всё в огне. Будто бы кто-то полил бензином каждый предмет, а пламя наслаждалось кушаньем, и на этот пир весь огонь пригласил я.
— Дэмиан! Папа! Проснитесь... По... пожар!
Я споткнулся о ступеньку, но схватился за перила — и они тоже горели. Я истошно завопил, ощущая, как пламя обжигает ладонь. Но я удержался и, уже перескакивая сразу через две ступеньки, кинулся в комнату брата.
Я открыл дверь и увидел, как Дэмиан зачарованно смотрит на пламя, открыв рот. Наша комната была окружена огнём, и я был в полнейшем шоке: как? Как он мог пробраться сюда так быстро, опережая меня?
— Дэмиан... Нам... Надо бежать... И разбудить папу... Скорее!
Я схватил его за руку, когда он было потянулся к огню, и сжал его ладонь в своей.
— Давай, Дэмиан! Ты ведь герой, правда? Нам надо спасти папу...
Кажется, я был готов заплакать от паники. Но на это не было времени. Дэмиан же хранил какое-то подавленное молчание. Я предположил, что он в шоке.
— Ты... обжёгся? — он смотрел на мою руку, когда мы бежали по горящему коридору прямиком к комнате отца. — Тебе больно?
— Ох, ну конечно мне больно, Дэм... Щипит!⁸ Но я переживу! А папа... Ну ничего, сейчас мы его разбудим...
Я остановился перед его дверью и хотел уже её открыть, но это не понадобилось. Дверь сама рухнула на нас, приглашая внутрь.
Я вскрикнул в который раз за последние несколько минут, казавшиеся вечностью, и, схватив Дэмиана, отскочил в сторону. Ожог на руке, кажется, кровоточил или просто очень сильно болел.
Везде стоял грохот. Кажется, что-то обвалилось.
— Па... папа! Проснись, папа...
Дэмиан посмотрел на меня, хлопая своими ошеломленными голубыми глазами. Я взглянул на него в ответ и, сжав его руку сильнее, закричал:
— Очнись, Дэмиан! Давай же... приди в себя! И стой тут. Я сейчас вернусь.
Я отпустил его руку, бросившись в горящую комнату отца. И остановился.
На месте его кровати валялись горящие доски. Я кинулся к ним, веря в то, что он ещё жив.
— Папа, папа, — только и мог, что повторять, я.
Но он спал. И я не был уверен, что проснётся. Из-под груды досок я видел лишь его одеяло. Рядом валялась баночка с его лекарствами — и она была пустой. Должно быть, отцу было так плохо, что он выпил слишком много... Даже такое не разбудило его.
Я зарыдал.
Кто-то аккуратно потянул меня за ворот ночнушки. Младший брат отодвинул меня в сторону и попытался сам убрать хотя бы одну доску, но они были слишком горячими. Кажется, он слегка обжёг пальцы, так как зашипел от боли, рывком отодрав руки от горы этого хлама.
Я схватил его за предплечье и с силой вытащил из комнаты. С улицы послышались крики. Кажется, пожар начал набирать такие обороты, что заметили дальние соседи — мы жили в довольно уединенном местечке, так что другие могли, возможно, ещё долго не заметить дыма.
Я чувствовал, что мне тяжело дышать. Дэмиан кашлял, прикрывая рот ладонью. Я чувствовал, как слёзы катятся по щекам, очищая их от копоти.
Дверь была заперта. Из дома было невозможно выбраться.
Я подошёл к большому окну размером с половину стены на кухне и дрожащей, раненой рукой, а второй держа брата, нашёл в верхнем ящичке с приборами отбивной молоточек для мяса, схватил его и, сказав Дэмиану держаться за моей спиной, с пяти ударов разбил стекло.
— Я вылезу, а потом помогу тебе, ты сам поранишься...
Я выбрался на улицу, оцарапав плечо, и протянул руки брату. Как раз в это время ко мне побежали люди и помогли вытащить его. Дэмиан поцарапался о стекло, но не сильно.
Я сел на землю и, позволив взрослым оттаскивать себя от огня подальше, слушал крики, вопросы, гул пожарной машины. Приехала скорая. Тушили пожар. Выносили тело отца.
Сказали, что он был жив до какого-то момента, но задохнулся от дыма.
Дэмиан сидел рядом со мной, когда мне обрабатывали ожог. Уверили в том, что до свадьбы заживёт.
Мать плакала над телом папы.
Дэмиан пусто смотрел куда-то вдаль, держа у рта маску для дыхания.
Я беззвучно плакал, глядя на землю, пока врач перебинтовывал рану.
Когда тело убрали в машину, мама оставалась на том же месте. Она посмотрела на меня.
Я замер. Никак не мог понять её взгляд: ненависть, отчаяние, боль? Скорее всего, второе. И третье.
Злилась она и на меня, и на себя...
Дэмиан не верил, что это устроил я. Да и никто не верил. Говорили, что ребёнок десяти лет неспособен на такое. Что это, скорее всего, было вызвано аварией, которая отключала в доме электричество.
В конце концов мать им поверила.
Однако со мной она после этого не говорила месяц. Да и вообще пропадала на работе, а потом, когда её заставили взять отпуск, просила посидеть с нами нашу тётю и уезжала.
Дэмиан же только и делал, что спрашивал, как моя рука.
А потом, когда тётя засыпала, просил показать ему... показать ему «фокус».
Его это успокаивало. Так он отвлекался от мира и верил в чудеса, забывал об этом страшном пожаре, который поразил его даже больше, чем меня.
Я немного понял это проклятие, которое было мне даровано, и научился использовать его.
— Покажи ещё раз, покажи, Дрю.
— Ну и имя ты мне придумал. Хорошо, сейчас...
Я сосредоточился на ковре под ногами. На нём были вышиты изображения цветов. Я положил на него руку, погладил поверхность и, ощущая колющую боль в голове, сосредоточился. Пришлось прикрыть глаза, чтобы представить себе это... Воплощение. В реальность.
— Вау... — в который раз шептал брат, завороженно глядя на живые невиданные цветы, выросшие прямо на нашем полу, лозами распускающиеся по ковру в различных ярких расцветках.
Я улыбнулся, и, когда Дэмиан уже потянулся к одному из цветков, чтобы сорвать его, в коридоре послышались шаги проснувшейся «няньки».
Цветы растворились.
Дэмиан огорчённо вздохнул. Он снова выглядел потерянным и несчастным. Он стукнул кулачком об пол и упал лицом в ковёр.
Я сидел рядом, глядя в сторону. Тётя открыла дверь, убедилась, что мы в порядке, и сказала, чтобы мы ложились спать через пятнадцать минут.
Брат продолжал прятать лицо в пушистом ворсовом ковре, прикрывая глаза кулаками.
Я сидел рядом, глядя на забинтованную руку.
Дэмиан всегда делал это молча: еле слышно, с еле-еле вздымающейся грудью: совсем как взрослый. А ему было всего девять лет.
Но он плакал.
Я гладил ковер, не слыша его всхлипов, и понимал, что заплакал бы, если бы слёзы оставались. Я плакал в горящем доме, плакал возле машины скорой помощи, плакал на допросе, плакал на похоронах. Дэмиан всё это время держался за рукав моей куртки и смотрел в пустоту, и в то же время за всеми таким образом наблюдая. И молчал. Он был бледным, не ел и не говорил ни с кем, кроме меня и мамы, а на всех других, кто пытался поговорить с ним, огрызался или просто игнорировал.
Врачи сказали, что это посттравматический синдром и что это пройдёт со временем.
Но прошлое со временем не проходило.
Оно держалось за нас, заставляя помнить о себе и каждый день в любом человеке, месте или действии напоминая о страшном дне, причиной гибели которого был ты сам.
Только потом, после, я задумывался: держит ли прошлое нас или же, в конце концов, мы его?
И надо ли мучить себя виной тому человеку, который действительно во всём виноват?
Я не хотел отвечать себе на эти вопросы.
Просто я жил дальше.
И продолжал бояться лестниц.
Волк
Я столкнулся с Дрю и Аароном, которые ближе к утру вынуждены были вернуться в здание: учителя не могли позволить слишком долго расхаживать по острову в неположенное время.
Аарон выглядел раздражённым, Эндрю — задумчивым. Он часто думал о чём-то своём, отдалённом, но сейчас был словно в другом мире, где-то совершенно не здесь.
Никто не спрашивал их, нашли ли они что-то. Всё и так было ясно.
Мы стояли в коридоре, и Аарон, буркнув что-то вроде «спасибо за помощь или типа того», удалился.
Его уже допросили и это совершенно ничего не дало. Последний раз Генри видели на ланче, а после — он пропал.
Нам сказали отправляться по комнатам. Когда я вернулся, Олеан уже был на месте — стоял у окна, но не курил, а выглядывал внизу учителей. Они обходили остров в последний раз, так как всем ученикам велели идти в постели. Было около четырёх часов.
Я прошёл в свою комнату и сел на кровать, не закрывая ширмы. Я вспомнил, что Ол, как и Эндрю, своей силы не показал. Олеандра поставили в пару с Юлианом — наш одноклассник, обладатель пиропсионеза, то есть способности изменять силу огня и придавать ему форму животного, человека или другого объекта. Он сразу же, не церемонясь, постарался показать свою аномальную, и потому ла Бэйл даже не успел использовать свои навыки, хотел он того или нет. Его отправили в лазарет.
Мой сосед тем временем прикрыл окно и посмотрел на меня.
— Весёлый выдался денек, — саркастично выдал он, снимая рубашку. — Пожалуй, запишу пару строчек на компе и лягу. А тебе удачи с чертежами, — он кивнул с сторону моего стола. — Давно ты с ними, знаешь... Не возился.
Я вспомнил, что не садился за стол с тех пор, как Олеан попытался меня задушить за «работой».
Встав, я пожелал ему доброй и продуктивной ночи и задёрнул ширму. Олеану надо было побыть наедине, ровно как и мне.
Я сел за стол, включил настольную лампу и, достав карандаш, калькулятор и ручку, погрузился в чертежи.
Что пишет Ворон, вместо того, чтобы спать
Ты веришь в лучшее, потому что не верил в него до этого. Ты спишь по ночам, потому что раньше не спал.
Ты видишь небо, потому что раньше оно было закрыто тучами. Ты смотришь на рассвет, потому что раньше его не существовало.
Ты чувствуешь дрожь, потому что раньше ты был бесчувственным. Ты ощущаешь холод, потому что раньше тебе было жарко.
Твои глаза слепнут, потому что раньше ты мог видеть. Твоё дыхание не останавливается, потому что ты никогда раньше и не мог дышать.
Твои звёзды гаснут, потому что всё в мире смертно. Звёзды снова зажигаются, потому что они — не часть мира. Они часть вселенной.
Они часть бесконечной пустоты.
Ты не веришь в худшее, потому что оно уже случилось. Худшего не существует, потому что ты живешь в нём.
Ты не видишь радости, потому что зеркало сломано. Зеркало сломано, потому что ты увидел в нём когда-то чудовище.
Чудовищ не существует, потому что не существует того, чего мы не можем увидеть. Мы не можем видеть того, что закрыто внутри нас.
Ты не смотришь в потолок, потому что ты уже прожёг дыру в нём. Ты прожёг в нём дыру, потому что отчаянно хотел увидеть небо. А небо мертво.
Мертво, как твои мечты, мертво, как твои возможности. Мертво всё и внутри, и снаружи, и сбоку, и позади. Ты не можешь убежать, потому что ты врос в землю. Ты врос в землю, потому что тебе всегда хотелось почувствовать деревья.
Ты не веришь в худшее, потому что ждёшь лучшего, которое никогда не настанет без твоей помощи.
Лучшее не настанет без твоей помощи, потому что ты рассказал все истории на одном дыхании.
А ты ведь не можешь дышать.
Волк
На следующий день все ещё были взбудоражены. Разговаривали о новом происшествии, строили теории и догадки. Находясь на завтраке, я обратил внимание на Августа, который сидел за столом возле Саши и выглядел каким-то уставшим и подавленным. Александра же, видимо, зная Генри лично, была обеспокоена и донимала с этим залипающего на тарелку с кашей друга.
Я не видел Аарона.
На его месте я бы тоже не пришёл. Но у меня не было младших или старших братьев. К счастью или сожалению.
Если быть точнее — это лично я считал, что их у меня нет.
Дрю тоже выглядел тухло. Он лениво пил кофе, поглядывая на людей как-то пусто и разбито.
— Эндрю, ты не спал? — я отодвинул чашку с чаем, глядя на парня. — Кто бы сомневался.
Он неопределённо пожал плечами.
— Да, совершенно без понятия, как так вышло. Просто очень сопереживаю Аарону. Да и Генри — вряд ли он в полном порядке неизвестно где...
Я кивнул. Это было очевидным: наверняка он хорошо понимал, как старший брат, беду другого старшего брата.
Но меня, откровенно говоря, волновала не его бессонница, а тайна его аномальной магии.
— Знаю, что раз ты устал, то это не время... Но послушай, — Дрю посмотрел на меня, отпивая ещё кофе. Я вздохнул: — Ты всё же расскажешь нам про свои силы?
Дэмиан, намазывающий себе до этого масло на тост, тоже поднял взгляд. Я задумался: а знает ли Куин-младший про силу Эндрю? Или же разгадка этой тайны скрыта ото всех?
Дрю допил свой кофе. Кажется, стук кружки о стол был чуть громче, чем обычно.
— Коул, я понимаю, что ты у нас очень любознателен, но... Для начала, может быть, ты покажешь нам свою силу?
Я замялся.
— Но я ведь сам пока ещё не совсем её понял. Я как бы... вроде как умею получать информацию, но совсем не понимаю, чем это вызывается, от чего происходит... Последний раз так было только тогда, когда я увидел испуганного мальчика, которого хулиганы загнали в угол. Наверняка у меня получилось это, потому что малец был испуган да и слаб, а я... не знаю. Я совсем не понимаю, что это такое. И пока что мне кажется это бесполезным, потому что самое сокровенное наверняка не узнать ни с какой аномальной магией.
— Возможно, но получить информацию о друге или враге бывает полезно. Если ты не проникаешь в мысли людей, вероятно, ты просто находишь информацию о них по всемирной паутине? Ты же у нас любишь всё это, связанное с интернетом и техникой.
Я сконфузился ещё больше. По версии Эндрю я и правда, как любил меня называть Олеандр, выходил киборгом.
— Киборг! — подтвердил мои опасения ла Бэйл, бессовестно ухмыляясь.
Я отвёл взгляд, признав, что иногда не стоит лезть в дела тех, кто не хочет о них говорить.
Но рассуждения Куина-старшего о возможностях моей аномальной натолкнули меня на другие мысли: если это так, я могу... Самостоятельно узнать о силе Эндрю?
Он строго посмотрел на меня, и его серо-голубые глаза, которые были тусклее, чем глаза Дэмиана; задумчивее, туманнее, одарили меня молчаливым намёком «даже не думай».
Я, понимая, что дело, и правда, не моё, посмотрел на Олеана.
Он, ковыряя еду, так и не съев ничего, кисло улыбнулся.
Мне казалось, что он знает что-то. Нечто большее. Может быть, даже ненамного — но знал.
Олеандр озвучил взгляд нашего рыжего друга:
— Даже не думай.
Сегодняшним первым уроком была «Практика применения аномальных сил», на которой вчера моему соседу чуть ли не поджарили руку. К слову, тот парень, видимо, осознал свою оплошность и вёл себя довольно тихо.
Впрочем, на этот раз все были слегка насторожены из-за исчезновения ученика. Ведь в ситуации с Дэмианом всё обстояло иначе: поймали его сразу же, и он реально сбежал сам. А вот Лаллукка... провалился сквозь землю. Мне порою думалось, что для такой школы, даже «лицея», где мы учились, громких событий происходило слишком много, и не в угоду местным организаторам.
Нас снова заставили делать то же самое упражнение — но на этот раз не просто ради пробы своих сил, а уже учась их именно контролировать.
На этот раз меня поставили напротив Юлиана Мордерлена — парня, способного контролировать огонь, и он уступил мне право быть первым «нападавшим», а точнее, позволил использовать свои силы сначала мне.
Я напряг мысли, направляя их в голову моего одноклассника. Юлиан же слегка поморщился от моих действий, но боли особо это не причиняло, насколько я понимал. Может быть, если я смогу стать более сдержанным, то человек, данные о котором я ищу своей силой, вообще ничего не заметит...
В любом случае одно я точно понял — читать мысли я не умею. Я могу только считывать информацию. Как читать документы о ком-то, но каков мой предел — без понятия. И какие именно сведения я могу достать, а какие сокрыты слишком глубоко — неизвестно.
Я закрыл глаза, и перед внутренним взором, в голове, появилась некая зеленоватая сеть. Тьма начинала приобретать в себе очертания различных букв и цифр, каких-то значений. Я представил, что иду дальше, словно по коридору библиотеки, отодвигая ненужные мне буквы и слова, факты. И вот я наткнулся на что-то интересное, что-то более важное, чем «имя», «родители» и «дата рождения»...
— Дьявол меня побери!
Я распахнул глаза, очнувшись от своего транса. И устремил взгляд на учеников, пытаясь отыскать того, кто это крикнул. Голос был смутно знаком.
Наконец я обратил внимание на сидящую в углу комнаты девочку, которая обнимала свои колени и, кажется, всхлипывала. Вдали от неё, как будто его оттолкнули, растерянно стоял Август. Из носа парня текла кровь, и он даже не вытирал её, глядя на девушку потерянно и огорчённо. Я понял — кричал он.
— Что стряслось? Что ты сделал? — спросил у него наш учитель-практик, Бенджамин Преображенский.
Да. Ему доверили учить нас. Разумеется, если что-то случится — ему Совы ещё срок накатают. Но, в общем-то, как бы это всех не смущало, объяснял он суть неплохо.
Про концентрацию и всё такое прочее.
Гоголь, как мы продолжали про себя звать нового учителя, довольно стремительно подошёл к Сорокину, переводя несколько весёлый взгляд с Августа на пострадавшую ученицу и обратно. На его голове всё ещё был капюшон, но на этот раз Преображенский не прятал лицо под ним так усердно.
— Я... просто недооценил её чувства. Она... очень переживает по этому поводу. Её сестра умерла от паразитической болезни, которая распространилась с приходом половинчатого солнца, и, видимо, это было страшное зрелище.
Он замолчал. Вероятно, это один из тех случаев, когда человек недооценил свои силы, а если быть точным — когда недооценил слабость другого.
Девушка еле заметно тряслась и всхлипывала. Я плохо помнил её имя — она была из объединенного с нашим класса. Да и сейчас это не было важным. Правда, я мог узнать, как её зовут, попробовав снова применить свою магию...
Гоголь слушал пояснения Августа, пока наша одноклассница продолжала рыдать. Она заплакала громче, когда весь класс обратил на неё внимание.
Эндрю явно не мог смотреть на всё это. Он подошёл к девушке, схватив по пути со скамьи свою сумку, достал из неё альбом и, распахнув его на одной из страниц, указал на рисунок.
— Эй, Севил, — он сказал это относительно громко, чтобы та обратила внимание, а дальше перешёл к своей обычной, еле различимой манере разговаривать. Больше нам ничего не было слышно.
Но, пожалуй, слова не требовались. Эндрю закрыл глаза, как делал и я, сильно напрягаясь, а все присутствующие наоборот широко их распахнули.
В комнате потемнело, поскольку мы занимались в чем-то наподобие зала, и все устремили взгляды наверх.
Трудно было поверить в то, что это возможно, но в мире, который погибает всё стремительнее и стремительнее с каждым днём, люди начинали верить во всё, что угодно. Потолок, некогда совершенно обычный, почернел под цвет ночного неба, и на нём засветились звезды. Далёкие, какими видим их мы, люди, с Земли. Будто бы мы находились сейчас где-то далеко от этого места, в совершенно ином мире, таком недостижимом и одновременно том, который мы могли увидеть просто подняв взгляд от собственных ног к небу, находясь на природе.
Я посмотрел на Эндрю. Он сидел возле девушки, опустив альбом, но всё ещё держа его открытым, и прикасался свободной ладонью к полу. Если приглядеться, он преобразил всё помещение — мы будто были на улице в прекрасную звездную ночь. Я снова перевёл взгляд на Куина-старшего и его альбомный пейзаж и понял — да. На бумаге был акварельный рисунок со звёздами и чёрно-синим, слегка светящимся небом.
Вот оно что. Вот кем он был.
Иллюзионистом.
Неужели он скрывал свою способность только потому, что она, подобно тьме Олеана и биовампиризму Августа, считалась тёмной аномальной магией? Путающей сознание, подобно туману, заставляющей заблуждаться и бояться темноты и неизвестности?
Или были иные причины?
Я был слишком поражён красотой висящего над моей головой небосвода, чтобы выпытывать из своего друга информацию. В конце концов, у каждого свои причины бояться своих способностей. Своей сути, себя самого.
Однако, в отличие от ла Бэйла и Сорокина, Эндрю был способен творить прекрасные вещи.
Плачущая и потерянная от ужасных воспоминаний, ненароком вызванных Августом, Севил перестала лить слезы. Она была зачарована тем же, чем и остальные. Губы Дрю слегка тряслись, и под его глазами запали тени. Это явно стоило ему усилий, но Куин-старший знал, что делает. И ему удалось не только успокоить Севил, но и поразить всех остальных, открыв тайну своей аномальной магии.
Тишину, вызванную очарованием абсолютно всех этой выходкой, прервали хлопки в ладоши. Не саркастичные или драматичные — вполне искренние, быстрые, громкие.
— Браво, браво, Эндрю! — восклицал Гоголь, подходя к виновнику всего этого. — Невероятные способности и мастерство их применения. Ты мог бы тут всех заместо меня поучить, друг, — он улыбнулся, заглядывая в альбом парня. Эндрю же заметил это и поспешно прикрыл иллюстрацию, посмотрев на девушку.
— Тебе лучше?
Она, не отводя взора от звёзд, кивнула. Куин расслабился, убрал руку от пола и встал, слегка горбясь. Бенджамин похлопал его по спине, и парень выпрямился, а иллюзия рассеялась. Все опустили взгляды, смотря только на Эндрю.
— Ну, что стоим? Давайте дальше тренируйтесь усвоению магии. Как вы видели по примеру Эндрю: может быть, вам надо прикасаться к определенным предметам для получения эффекта. Подумайте над этим.
Я посмотрел на Сорокина. Он улыбнулся рыжему, наконец вытирая кровь из носа, и я только теперь заметил, какого цвета у него были глаза.
Ало-вишнёвые, как кровь. Не яркие, но они были неестественного цвета, как у необычного альбиноса или... вампира.
Последствия аномальной магии. Да, они преследовали всех.
Олеан тоже смотрел на Эндрю с некой заинтересованностью. До сих пор я не обращал на него внимания во время урока, но сам Олеандр пристально следил и за Августом, и за новоиспеченным иллюзионистом. Он засёк, что я смотрю на него, и поднял руку, будто бы держа в ней что-то. Спустя мгновение в его ладони появился сгусток тьмы, окутывающий его пальцы, как перчатка.
Олеан мне улыбнулся.
Призрак
Эта мука закончилась будто бы спустя вечность. Да, когда страдаешь — что угодно покажется вечностью, даже пара минут. Когда ты чувствуешь себя настолько раздавленным, что не можешь делать абсолютно ничего, кроме как терпеть своё страдание. Люди подвержены этому и в обычной жизни — что же до «ящика Пандоры»? Это было адской мукой. Идеальные слова, чтобы описать пережитое.
Это чувство не покидало — будто бы выворачивают кишки наизнанку, вырывают их из тела, разрезая кожу и плоть, как бумагу.
Заслужил я это? Я заслужил?
Вопрос этот терзал меня до самого конца и терзает до сих пор.
Я сидел в отведённой мне комнате-тюрьме, глядя в стену. Мне всё продолжало казаться, что я мёртв. Непередаваемое ощущение болезненной опустошенности.
Кровать. Серые стены. Окон не было — это подвал. Только маленькая форточка на самом верху, зарешеченная, до неё даже не добраться, чтобы просто вдохнуть воздуха. И там уже было темно — ночь наступила быстро.
Отсюда не было спасения. Хотелось кричать, но комок застревал в горле. Я будто бы слышал чужие голоса, голоса помимо моего собственного и голоса Райана.
Это всё правда. Я навсегда заложник в этой комнатушке? Что они собираются делать со мной? Где мой приговор?
Да, я уродлив. Душой и телом. Я должен быть здесь. Да, мне говорили это с детства. «Спасения нет».
Спасения нет. Я один.
Единственное отвлечение от собственной безнадёжности было в моей аномальной магии. Я лёг на твёрдой постели, уставившись в потолок. Сосредоточился на одной точке, что в моём состоянии сделать было легче легкого.
И отсоединился от тела.
Я обернулся на него — тонкий шрам на шее, будто бы голову оторвали и пришили обратно или как от неудачного повешения. Волосы грязные, растрепанные, отросшие ещё длиннее, чем раньше. Пустой взгляд в потолок, будто бы передо мной лежал мертвец.
Труп самого себя.
Выхода нет.
Я отвернулся и в виде духа проскочил сквозь стену, направившись искать своих мучителей.
— Выхода нет. Я уверен в этом. Шестьсот шестьдесят шестой существует, и он, подобно предсказанному об Антихристе, придёт, даруя якобы надежду и спасение, а на деле... Да вы все знаете это. Почему игнорируете? Ясно же, что этот человек — тот, кто умрёт примерно столько раз. Наверняка, если его ещё не существует — то появится скоро. Не верите? Почему?!
Крозье хлопнул ладонью по столу, за которым стоял. Прочие учителя сидели в классе и неодобрительно смотрели на него, кто-то, вроде Эрнеста Юнигана, даже улыбался глупости этого человека. На вопли рыжего «командира» ответил сам директор.
— Простите, Арчелл, но это и правда очень и очень сомнительно. Совы забирают после семи смертей — дабы бессмертный осознал важность жизни, даже умирая из раза в раз. Чтобы ценил это, ведь с каждой смертью он сходит с ума всё больше и больше. Умереть шестьсот шестьдесят шесть раз — это же просто... Да любой, стерпевший такое, непременно будет заметен своим сумасшествием. И к тому же не вижу поводов для волнения, даже если такой человек может существовать — разве можно сделать хуже?
Директор сидел напротив Арчелла, мрачно оглядывая его серыми глазами из-под стёкол очков.
Я наблюдал за ними из своей тени, в своём же обличии. Они знали о моей способности и не могли её окончательно ослабить — если бы я владел огнём, в силах были бы запихнуть в морозильник, но мою «призрачную» способность никак не перекрыть. Это я осознавал. В любом случае даже со своей аномальной я никуда не сбегу. Ведь в чужие тела вселяться не умею.
Выхода нет.
И о ком они говорят, действительно... Разве есть «куда хуже» для этого мира?
— Разумеется, может быть ещё хуже. Всегда может! — грозно продекламировал Крозье, снова стуча по столу кулаком. Бенджамин Преображенский согласно кивнул.
— Смерть не только сводит с ума, она наделяет мудростью и опытом. Такой человек — это мощнейшее оружие, способное управлять другими людьми.
Бенджамина особо никто не слушал, так как он считался тем ещё психом и преступником. Как и я... Поверить не могу, что он так вот сидит среди учителей. Впрочем, на нём всегда наручники, и наверняка другие взрослые предусмотрели меры безопасности в использовании преступника как учителя и живой рабочей силы.
Директор отрицательно качнул головой.
— Тема закрыта, Крозье. Антихристов не существует, а вот надежда очень бы не помешала. Только не ложная, которую, как вы считаете, дарует этот «шестьсот шестьдесят шестой», а настоящая. Потому что пока иного выхода, кроме как использование детей в качестве механизма поддержания жизни нашей планеты, я не вижу. Никто не видит. Совы — тем более. И правительство. А если используют детей, нас — тоже, не сомневайтесь. И мы обязаны подчиняться. Иначе будет хуже.
— Это бесчеловечно, — сухо заметил Юниган, скребя стол ногтем. — Мы что, отдадим ребят, от мала до велика, на топливо? Они будут очередными рабами и расходным материалом? Возвращаемся назад, господа, очень сильно назад.
Директор кивнул.
— С приближением конца света человечество всё ближе и ближе к своим первичным «достижениям».
Я не мог больше слушать это. Развернувшись и побежав сквозь стены и помещения, я потерял контроль и моментально возвратился в своё тело.
Форточка была заперта. Серость комнаты убивала.
Выхода нет.
Волк
«Возвращайся домой».
Я помню, мать часто говорила это после того, как не вернулся мой старший брат. Она так долго ждала его — мы все ждали. Но он не возвращался.
Мы не были как Аарон и Генри и не были как Дрю и Дэмиан — он был постарше, и, когда он не вернулся домой, мне было четырнадцать.
Позже он написал моим родителям, что устал от них, их бедности и криков. Да, они часто ссорились. Да, у нас всегда было мало денег.
На звонки — не отвечал. Лишь однажды он взял телефон, и мать кричала на него. Она выронила трубку и заплакала, а я подобрал аппарат тогда и спросил его:
— Почему ты не возвращаешься домой?
Он засмеялся так несчастно и одновременно обречённо, что я испугался. Это был смех моего брата? Он всегда был таким весёлым, пускай и приходил часто с разбитым носом или фингалом, он играл со мной. Веселил.
И брат ответил мне:
— Потому что это не мой дом. И ты беги оттуда поскорее, Коул.
Плохо помню мои чувства тогда. Кажется, будто бы я был огорчён, но не так, как моя мать или мой мрачный отец.
Я плохо помнил его, и мы никогда не произносили его имени. Кажется, он многого добился, стал хорошим врачом. Я не знал точно.
Мой отец был учёным, но тем учёным, которому никто не верил. И, скорее всего, он был просто бездарным — его проекты часто проваливались, и преследовал он совершенно недостижимые идеи.
Он часто не возвращался домой с работы.
«Возвращайся домой», — часто повторяла мне мать.
Она потеряла моего брата. Частично — отца. И боялась потерять меня.
Какого же было её отчаяние, когда она узнала, что я бессмертен. И что всех бессмертных забирают на далекий остров в закрытый лицей для таких же, как я.
Она не плакала, но тогда её прощание обрело новый смысл.
«Возвращайся домой», — с горечью шептала она, обнимая меня за плечи.
Я не ответил.
Не потому, что знал, что не вернусь, или не хотел вдаваться в сентиментальность. Я просто не хотел возвращаться домой.
Видеть её вечно раздражённое и усталое лицо с морщинками, как она шутливо ругает моего отца, а потом закуривает сигарету и ругает его уже не в шутку.
Не хотел снова слышать это «возвращайся домой», когда каждый раз, выходя за порог, мечтал убежать куда-то далеко-далеко, куда угодно, подальше от этой бедной, пустой жизни.
И уезжать на этот остров было страшно и здорово одновременно.
И что же я ощущал теперь...
«Аномальных» уроков, как и вчера, было три. Нас не решили перегружать необычными предметами сразу, но помимо магии сегодня мы занимались также химией и литературой вдобавок, чтобы не совсем деградировать. Происходило это в кабинетах, конечно, оборудованных для других занятий, так как прочие были сожжены.
Олеан расхвалил Эндрю за обедом, на что он печально опускал глаза, не в состоянии выдавить улыбки. Заметив это, Ол замолчал и даже как-то помрачнел. Август тоже не выглядел особо весёлым после случая с Севил. Наверняка было тяжело причинять кому-то боль ненароком. Просто потому, что ты получил такое вот «проклятие».
Жизнь несправедлива. Как бы часто кто-то не задавал себе вопрос «за что», ответ один — да ни за что. Ведь жизнь несправедлива.
Сейчас мне было даже смешно из-за былых проблем внутри меня, былых проблем, терзавших обычных людей. Плохую оценку там получил, не поладил с человеком, потерял работу — а сейчас что? Апокалипсис близко, проблемы в отношениях — это бессмертный и смертный, неспособные дружить из-за вечной жизни одного из них. Просто какая-то концентрация драмы и чёрной поэзии.
Я смотрел на свои чертежи на столе. Как же сильно они раздражали. Как же я ненавидел сейчас их всем своим существом.
Чётко прорисованные, без единой оплошности, аккуратные линии — всё было прекрасно.
Только вот времени и средств на это не было.
Это всё было мечтами. Такими же мечтами, как мечты моего отца, и я был таким же, как и он. Так же бежал за тем, чего мне не догнать. И так же наивно полагал, что я смогу стать чем-то бо́льшим, чем просто бедным мальчишкой из несчастной семьи с помешанным на науке отцом.
Я был бы рад сжечь все чертежи или вонзить в них нож, но всё из этого лишь воображал себе, с наслаждением разрывая план механизма на кусочки, разрезая его, выбрасывая в окно... Тщательно насладившись выдуманным зрелищем, я аккуратно погладил пальцами бумагу.
«Возвращайся домой».
Пожалуй, я вернусь.
Да. Я вернусь.
И покажу вам, чего смог добиться. И обниму вас обоих. И подарю вам новенького робота.
Хоть бы вы отучились от сигарет...
Ведь воздуха всё меньше.
[Примечания:
7: Проклятье! Где этот долбоёб? (швед.)
8: Маленький Эндрю неправильно сказал слово — правильно говорить «щиплет»].