Половина солнца

Белый (?) Ворон

РШК: Олеандр ла Бэйл

Мне было интересно, почему именно «Волк».

Из-за глаз?

Может быть, собачей верности, но лёгкой волчьей отчужденности? Как стайные волки. И волки-одиночки.

Он себя ещё не выбрал.

Не выбрал. Нет.

Я не уверен, когда сам решил всё для себя. О себе. Про себя. Когда я решил, что кличка птицы, которая в древних мифах и сказках — предвестник смерти, это то, что надо, хотя изначально даже не я её себе дал? Почему я пришёл к этому, к согласию? Что меня до этого довело? Кто стал провокатором таких сильных изменений в моей личности?

Кто-то выбирает одного-единственного человека, если вдруг задастся этим вопросом. Кто-то — общество, будь оно неладно. А кто-то выбирает самого себя.

Я выбрал в ответ на это всю жизнь.

Забавно в этом, правда, то, что я на этот вопрос ответил не себе.

Я задавал его себе множество раз, а ответа не находилось.

И вот в уже потёртые для меня времена, которые будто бы были и происходили тысячу лет назад, он спросил меня:

«Кто тебя так изменил? Кто стал провокатором?»

Незнающий подумал бы сейчас о Хэллеборе. О его странной кличке, о которой он сам даже не догадывается.

Нет. Нет. Мои мысли скачут, бесятся в урагане и погибают, если я думаю без сигареты в руках.

Сейчас у меня её не было.

Потому мысли не структурировались.

Полезно иногда посходить с ума.

Думал я о другом. Времена, когда не было никаких Коулов, лицеев, даже чёртовой начавшей становится реальностью «антиутопии», не побоюсь полностью раздеть и посмеяться над этим оголённым словом в своём подсознании.

Тогда было ничего не понятно.

Тогда был вопрос.

«Не заслужил?»

Чего не заслужил? Не буду томить самого себя. Это слово, правда, намного хуже «антиутопии». Оно такое мерзко-приторное, как если обычно ты пьёшь чай без сахара, а в гостях тебе отсыпают аж три ложки. И тебе приходится пить. Потому что тогда ты ещё относительно понимаешь, зачем тебе притворяться перед другими хорошим.

Пытаться.

Пытаться делать это.

Так что за слово-то? Счастье.

Да, чёртово, сладковато-солнечное, как жаркий летний день, когда наше светило ещё было целым, раздражающе обжигающее кожу словечко.

В моём понимании — вот что такое это «счастье».

Теперь.

А когда-то я думал о нём, скорее, как о море. Как о тихом лесу в четыре утра.

Не важно.

Был тогда этот вопрос, теперь же я хочу вернуться к предыдущему.

Который задавал себе я, но ответить смог лишь тогда, когда спросил кто-то другой. Он спросил.

Я погружаюсь в воспоминания, не боясь того, что будет дальше.

Ведь это уже было. Иногда надо вспоминать. Просто чтобы не забывать, насколько ты заслуживаешь всех ненавидеть.

— Кто стал провокатором?

Я не думал долго. Кто толкнул меня стать другим. Почему я изменился. Да. Почему? Бессмертие? Рушившийся вокруг нас мир? Окружающие, такие же разрушающиеся люди?

Я ответил, не затягивая паузу. Иначе он задал бы другой вопрос. Или начал бы говорить о погоде.
Что за идиот.

— Скорее всего, вся жизнь была провокатором.

Он задумчиво кивнул.

Этот идиот.

Имя ещё у него было забавное — «солнечный» обозначает.

Он говорил, это судьба.

Верит в неё. Что всё связано и что мы встретились, потому что так велели звёзды.

Фаталист.

Что моё имя, обозначающее смертельный яд, и его, обозначающее солнце, — это всё и стало причиной апокалипсиса.

Яд отравил солнце.

Я смеялся, когда слушал это.

А когда был один, думал. Думал: и правда.

Совпадения забавные.

Если их не существует, я не могу сказать, за что так вышло. Именно «за что». Не «почему».

Мои родители дали мне это имя, как прекрасному цветку. А то, что он смертелен — ну слишком поэтично, не смогли удержаться.

Кто бы подумал.

Что поэзия убивает.

Людей. Солнце.

Не помню точно, о чём мы говорили после. Но он отозвался мне собственной историей.

И вспоминаю я только то, что именно ответил ему на собственный вопрос. Вопрос, который прозвучал из его уст, хотя вертелся в уме всегда только у меня.

Так и бывает с людьми. Один думает, думает, а сказать не может.

А другой хоть раз подумал об этом? Вряд ли. Скажет и не запнётся.

Ценности для каждого разные.

Думаю, он всё ещё винит во всем меня.

Яд. Да.

Всем плевать, почему ты яд. Факт один: ты убиваешь.

Я убивал.

В каком смысле — прямом или переносном, тогда я ещё не знал. Но был уверен в одном: себя в гроб я заколотил уже давно.

Шум. Коул выходит из-за ширмы, смотрит на меня.
Я смотрю на него.

Воистину волчьи глаза. Похожи на глаза моего отца Эйна.

Странное совпадение.

Совпадение. Совпадение...

Как они достали.

Он проходит через всю комнату. Встаёт напротив. Смотрит на меня.

Я лежу на кровати: ноги положив на подушку, голову — на обычное место нахождения ног. Волосы у меня в разные стороны — в последнее время они начали слегка ломаться. Он говорит:

— Джонатан.

Я разглядываю синяки под его глазами, которым до моих ещё далеко, но, если он не перестанет косить поведением и отсутствием сна под меня и дальше, скоро догонит.

Впрочем, это лишь мысленные шутки. На деле синяков таких, как у меня, ему не найти.

Я же не только псих, но и просто больной.

Больной. Не только на всю голову.

Мне нравилось себя так называть. Это приносило болезненное удовольствие.

Больной.

В прямом или переносном смысле — я тогда ещё не знал...

— Что с ним?

Коул садится на стул. Ноги у него дрожат. И руки.

Я невольно снова вспоминаю другого человека. Коул кладёт ладони на мой стол и сжимает кулаки.

На меня уже не смотрит.

Ему страшно.

— Ты его боишься, что ли? — сжимаю зубы. Хотелось бы ухмыльнуться и рассмеяться ему в лицо, но я не могу. Он потревожил меня не вовремя. Когда мысли были такими, и были они такими без сигареты. Я мог бы прикончить его сейчас за неверные слова.

Он это знал. А ещё знал то, что я в курсе, кого он боится на самом деле.

Коул тяжело выдохнул. Я видел, как его тошнит. У него даже лицо позеленело. Я огляделся по сторонам, раздумывая, успеет ли он добежать до унитаза.

— Будь честен, — вижу, как он поднимает на меня взгляд, но, столкнувшись с моими, свои глаза снова опускает. Как ребёнок перед взрослым. — Ты всё понимаешь.

Я улыбнулся ему.

От этой улыбки самому стало неприятно.

Я не помнил точно, когда научился улыбаться так.

Как будто бы улыбаешься ты только потому, что тебе так рот разрезали. Или потому, что подавился лимоном и сейчас собираешься вырезать ножницами язык человеку, который заставил тебя это сделать.

Странные сравнения.

Я обозвал себя «ёбнутым», шёпотом.

— Я предельно честен с тобой, Хэллебор...

И снова эти «судьбы».

Хэллебор.

Снова растение. Морозник.

Никогда не стоит искать в интернете значение имён твоих дружков. Будешь разочарован.

Вычитал, что морозник — растение, которым в древности лечили безумие.

Я ухмыльнулся этому факту.

Вот так подходящее имя. Да ему самому сейчас не помешало бы этого морозника, да побольше.

Да, вот так вот надо выбирать имена. Правда, разница между нами огромная. Мне дали имя при рождении. Он же приобрел свою фамилию задолго до него. Он уже был Хэллебором, всегда. И навсегда им останется.

Я продолжил.

— ...Так что перестань нести чушь, выбирайся из своей необъяснимой внезапной депрессии и иди учить Куинов математике. Совсем от рук отбились в силу отсутствия уроков.

Он поднял взгляд. Снова. На этот раз не отвёл.

Не люблю это. Знаю, что всегда надо выдержать чужой взгляд. Иначе проиграл. Сразу же. Но я ненавижу смотреть в душу. Или как там это ещё называют.

— Олеан, — он замолчал. Ненавижу, когда просто произносят моё имя, как факт, как приветствие или что это вообще? В чём смысл предложения? Ни начала у него, ни конца.

Он тоже любил так делать.

Я раздраженно сел, уперевшись локтями в колени.

— Что, Коул?

Молчание.

Ненавижу.

Говорят, что такие, как я — необщительные, это они разговаривать с людьми не умеют.

Ложь.

Не умеют такие, как Коул. Те, кто легко болтает о простом, повседневном или о том, что им интересно — вроде науки, но когда дело доходит до разговоров «по душам»... Нет. Лучше даже не пытаться. Только нервы. Нервы тратишь на этих детишек, не научившихся понимать не только других, но и себя.

— Не надо.

Он встал, задвинул стул и ушёл к себе.
Вот так просто.

Ушёл.

Стульчик подвинул.

И всё.

Я какое-то время смотрел на задвинутый стул. В голове было пусто. А потом, когда вдруг пришло осознание, что он тупо убежал от меня, я встал с кровати, сам прошёл в часть комнаты Коула, где он уже сидел и пялился в свои чертежи, подошёл к нему, дотронулся рукой до его горла, затем также второй и сдавил. Он схватил меня за руки и начал задыхаться. В глазах у меня потемнело.

Дальше всё происходило ужасно медленно. Хэллебор никак не хотел задыхаться, пытался вырваться, ударить. Медленно. Очень медленно. Я видел его волчий взгляд и то, как он не может спастись от простого ворона. Который может выклевать тебе глаза. Чувствовал пульсирующую вену на его шее под моими пальцами. Жизнь. Течёт. Переливается.

И, разумеется, конечна. Но с нами ли? С людьми в этом лицее ли?

Совпадения.

Именно сейчас Аарон Мейерхольд и Генри Лаллукка решили зайти к нам в комнату за ещё одной пачкой сигарет для первого, именно чертов Аарон оттащил меня от задыхающегося Коула, именно Генри растерянно рылся в своём рюкзаке в поисках ингалятора, ведь тот всегда у него есть, так как Лаллукка страдает астмой.

Чёртовой. Астмой.
Совпадения.

Или же вселенная ненавидит меня.

Аарон прижимает меня к себе, больно и крепко держа за запястья: не вырваться, не пнуть. Я пытаюсь дышать, будто душили не Коула, а меня самого.

Генри, мальчик с крашеными, но уже несколько выцветшими красными кучерявыми волосами, помогает Коулу получить порцию лишнего воздуха.

Начали они, чёрт возьми, делать карманные ингаляторы, в которые можно как вливать нужное астматику лекарство, так и опустошать прибор, с целью помочь пациенту получить нужную порцию воздуха. Например, если оказался в горящем здании.

Грёбаные учёные.

Я перестаю дёргаться, слушая, как размеренно стучит сердце Аарона, который абсолютно спокойно стоит и смотрит, не ослабляя хватки. Всё вообще было как-то спокойно и медленно. Слишком. Только не для Коула.

Аарон молчит. Или... нет.

Только теперь, когда кровь перестает стучать в ушах, я слышу его тихий шепот:

— Не надо. Не надо.

Я вспоминаю, из-за чего так сильно взбесился.

«Не надо».

Им не совсем понятно, что произошло.

Не прошу отпустить меня. Знаю, что не отпустит, пока этого не разрешит сам Коул.

Смотрю на него. А он — на меня, хоть и обращается к Генри, благодаря его за помощь.

Смотрю. Сверлю. Душу. Взглядом. Насколько это было возможным.

Он трёт горло. Ему больно. В его звериных глазах море страха. Его загнали в угол. Волка поймали. Волка потрепали за уши.

Генри заботливо придерживает его за плечи и что-то без умолку тараторит, говорит и говорит, испуганно и в панике. Теперь Аарон произносит «не надо» громче и не мне.

— Не надо, Генри. Успокойся сам. Вечно ты психуешь в таких ситуациях. Пора бы уже привыкнуть.

Генри забавно шмыгает носом и отвечает:

— Но А-арон! — он раздражающе растягивал первые буквы имени своего брата. — Он же... чуть его не убил! — уже обращается ко мне. — Ты просто чудище. Хуже Вейдера! Хуже Джоффри! Позор какой, надо рассказать учителям...

— Нет, — прерывает его Аарон. Он держит меня слабее, но я всё ещё не пытаюсь вырваться. Аарон намного выше, я рядом с ним как кошка возле тибетского мастифа.

И раздумываю над словами Генри. Такие древние картины вспомнил...

Аарон продолжает:

— Не лезь в чужие дела.

— Но он же его чуть не...

— Я тоже убивал тебя, — Аарону, видимо, скрывать нечего. — Было приятно.

— Ну спасибо! — он шумно выдыхает, и у него смешно краснеют уши. — Просто ужас... Да, ладно, это ваше дело. Ваше дело.

У него дурацкие браслеты на руках и исцарапанная кожа. Я приглядываюсь и замечаю шрамы, видные из-под джемпера. У Аарона такие же. Я знал.

Коул молчит. Наконец он смотрит на Мейерхольда. Всё ещё трёт шею.

— Отпусти его.

Аарон не переспрашивает. Он выпускает меня из своих лапищ, и я опускаю руки, демонстративно растирая запястья, пускай не нуждаюсь в этом.

Коул смотрит на меня. Я пытаюсь улыбнуться ему. Хотя бы гадко. Не чтобы утешить. Чтобы напомнить. Чтобы молчал.

Но вместо этого я делаю другое.

Подхожу. Он делает шаг назад с каждым моим шагом вперед. Хлопаю по плечу и опускаю голову.

— Извини, Коэлло, — он чуть дрожит. — Не знаю, что на меня нашло.

Я поднимаю голову. Так, чтобы моё лицо видел только он.

И улыбаюсь.

Не гаденько. Обычно. Обычная улыбка. Вымученная, может быть. Улыбка.

Улыбаюсь ему.

Он смотрит в мои глаза.

Всё понял.

— Ничего, — подумав, добавляет. — С тебя бутылка сока из аппарата у столовой.

Я киваю.

Генри облегчённо вздыхает.

Аарон наблюдает.

Я отпускаю его плечо. Возвращаюсь к своему столу. Достаю пачку сигарет из ящика. И отдаю их Мейерхольду.

Бесплатно.

Он смотрит молча. Не спрашивает, нужны ли мне деньги.

Он умён. Я это вижу. Он тоже видит меня.

Потому берёт. Тянет Генри за рукав, и тот что-то ещё мелет нам вслед, упоминая снова каких-то древних персонажей из древних историй, и после его ор стихает вдали коридора.

Я закрываю за ними дверь.

Раздумываю.

Захожу в тень. Смотрю в сторону, на Коула. Он стоит у себя. Чешет шею. Смотрит мне под ноги. После хмурится. Бросает в лицо:

— Ты полный псих.

Я соглашаюсь. Молча.

Псих. Да.

— А ты слабак.

Достаю до темноты рукой. Прячусь в неё. Таю в её ледяной пустоте. Прохожу внутрь.

Комната исчезает. Коул исчезает. Лицей исчезает.

Всё отправляется в пекло.

Создаю в голове образ. Точнее, воссоздаю.

Руки чешутся. Но я думаю только об образе места.

Скольжу по теням, не раскрывая глаз. Прочь отсюда, прочь, прочь, прочь, в тенях и вдаль, прочь, подальше отсюда, туда, где начиналось разрушение, туда, где потерялись ориентиры.

И вот я стою под деревом.

Небольшой двор. Далеко уже не остров и не лицей. Испуганная собака лает на меня: взявшегося из ниоткуда в темноте. Я улыбаюсь ей. И слышу, как гремит гром.

Вовремя.

Дурацкая необъяснимая погода.

Лежит иней. Гремит гром. Всё странно. Дождь ещё не начинается.

Я подхожу к дому. Смотрю вверх, на балкон одной квартиры. Размышляю.

Вспоминаю.

Задыхаюсь.

Я.

Собака лает на этот раз уже на гром. Я молча понимаю её страхи, молча же принимаю эту безрассудную смелость. Лаять на небо... На природу.

Да. Коул был похож на пса. На волка.

Так бросается на то, что может его убить.

Безрассудно. Глупо.

Я смотрю сквозь балкон. В комнате горит свет.

Он выходит, потому что чувствует. Смотрит.

Я стою внизу. Улыбаюсь.

Он боится.

Как Коул.

Боится.

И тоже задыхается.

Все мы задыхаемся. Всё задыхается.

Особенно тут. В городе. Он душит. Тут меньше воздуха, чем там, на острове. Тут его надо покупать. Респираторы, вернее.

Иначе точно задохнешься.

На самом деле это лишь вредит здоровью. Примерно как никотин.

Человек из далекого-далекого прошлого смотрит на меня, а я на него. И я размышляю над тем, что он иногда хотел меня убить.

Я его — никогда.

Злился? Да. Ненавидел? Может быть.

А убить хотел лишь он меня. Не наоборот.

Я предлагаю.

— Убьёшь меня?

Он открывает окно, хватается трясущимися руками за раму. Улыбаюсь. Как тогда Коулу. Но более искренне. Может быть, я бы заплакал.

Может быть.

Он молчит. Молчит, а глаза у него, человеческие, не волчьи, не ледяные — тёплые, зеленые, тоже молчат. Ничего в них не отражается для меня, и отражается всё, что было, одновременно.

Почему я пришёл сюда? Не знаю. Сознание само принесло.

Ответа я не получил. Разворачиваюсь. Медленно бреду прочь. Гром отвечает мне вместо моего слушателя.

Но за ним повторяет и «солнечный»:

— Ты сам сделал это, — голос у него тоже дрожит. Он тоже мог бы заплакать. Мог бы. — И я тебе в этом помог.

Я думаю.

Верно. Да. Он прав.

Он помог мне в этом.

Оборачиваюсь. Разглядываю знакомое лицо.

Смертный.

Тот, кто может умереть. Кого легко убить. Кто умрёт навсегда.

Умрёт.

Смертный человек. Таких нет в лицее.
У них другие лица. Смотрят они по-другому. Боятся чуть больше либо не боятся совсем. И ещё выглядят болезненно и с тем же — куда более живыми.

Впрочем, они и были живыми.

Мы — нет. Из лицея — нет.

— Конечно, сам сделал. Какая мне разница? — отвечаю, сам слегка запинаясь. Но беру себя в руки. — Я же бессмертный.

Эта фраза.

Он помнит.

Слышу в его голосе сухие слёзы.

— Прости...

Машу рукой. На прощание.

Больше не вернусь.

Только вспоминать.

Вспоминать можно, не навещая могилу.

Он смотрит вслед. Чувствую. Чувствую, как ненавидит меня за то, что пришёл. Напомнил о себе. И себя ненавидит. Потому что слабак.

Слабак. Такой же. Слабак.

Ненавижу их.

Слабых.

Они мучают других этим. Своей слабостью. Неспособностью принять. Понять. Они мучают.

Сами того не хотя. Желая лишь лучшего. А в итоге... только для себя.
Да. Слабые. А не слаб ли я?

Я выглядел жалко. Идя мимо лающей псины, прочь по когда-то знакомой улице, прочь от когда-то знакомой жизни. Прочь. Под шум грома. Без дождя.

Было сухо.

Дождь всё выплакал ещё вчера.

Собака замолкает. Окно закрывается.

И гаснет свет.

Гасну с ним и я. 

Призрак

РШК: Джонатан Эрланд

В кабинете было душновато. Странно. Не понять мне этой новой погоды. Ничего вообще не понятно, на самом-то деле...

Я ёрзал на стуле. Но директор и Крозье внимательно следили за мной. Вернее, Крозье — с вниманием, директор же листал бумаги. К слову, новые. Недавно распечатанные. Я слышал, что старые пропали. И знаю об этом только я, конечно. Я ужасен... Подслушивать плохо.

— Что же, молодой человек, — директор всегда выглядит усталым. Эта работа явно не доставляла ему удовольствия. — Вы сказали нам, что примерно предполагаете, кто устроил пожар. Откуда подобные сведения? И да, вы же в курсе, что сами являетесь подозреваемым? Не вижу смысла скрывать это, — добавил он, когда на него выразительно посмотрел Крозье.

Я кивнул. Сглотнул.

— Конечно, — я снова киваю. — Да. Но я хочу... Хочу просто помочь вам. Если моя информация неверна — вы всё равно сможете найти действительно виновного.

Директор кивает. Знак: «продолжай».

— В общем, незадолго до того, как начался пожар... Я видел. Ну, видел кое-кого. Странного... Мне показалось это странным. Я тогда не обратил внимание особо, потом только понял, насколько всё странно...

Очень много слов «странно». Я переборщил. Да и врать я учился прямо на ходу. Но всё же говорить правду о том, как именно я увидел то, о чём хотел рассказать — глупо.

— Ну, я случайно заметил, как один из учеников был на этаже, где, как позже выяснилось, и обнаружили очаг возгорания. Туда никто уже давно не ходил, да? Этот этаж ведь служебный.

Кивок. «Продолжай».

— В общем, я не видел лица, ничего не видел... Но я могу сказать точно: мантия Сов и довольно светлые волосы. Не очень высокого роста, по-моему, но я не уверен...

Крозье и директор переглянулись.

Учитель по выживанию мерзко улыбнулся.

Но директор снова посмотрел на меня.

— Один вопрос, Джонатан. Что вы сами забыли на данном этаже?

Я почувствовал, как сухо в глотке. И, запинаясь, промямлил:

— Моя... способность... иногда меня выкидывает из моего тела, и я брожу, как приведение, непонятно где... Вот.

Директор задумался, поскрёб ногтем стол, а после — взял трубку и набрал номер.

— Здравствуйте. Да, найдите и заведите ко мне, пожалуйста, Александру Преображенскую.

Крозье как-то изменился в лице. Я слегка побледнел.

Она сестра Гоголя? Который как раз так нашумел? Гоголя...

Я почувствовал мурашки по коже.

Гоголь. Поджоги. Как же много огня в историях всех бессмертных...

Директор посмотрел на Крозье.

— Гоголь ведь был всегда с вами, так, мистер Крозье? Только вот... — он замолчал, глядя на меня. — Не думаю, что вы смогли бы опознать её, так что вы свободны. Спасибо за информацию, юноша, и да... — он слабо, устало и еле заметно улыбнулся мне. — Ничего не бойтесь.

Я сглотнул.

Да. Не бояться было тяжело.

Встал. И вышел.

Разумеется. Сестра Гоголя. Она же могла помогать ему...

Я задумался. Там было темно. Может быть, я неверно разглядел? Могли ли волосы быть не светлыми или, к примеру, накидка вовсе не прислужников Сов, а простая мантия?

Не важно. Они допросят эту девушку, и, если она невиновна — всё в порядке.

Но я задумался о другом.

Райан.

Я. Другой я.

Он... он же мог.

Мог.

Мог ли он?

Райан?

«Райан Третий, придурок жалкий», — смешок. «Чего мечешься? Свалил всю вину на другого и радуйся».

«Но ведь это же не ты? Не ты устроил поджог? Как ты мог? Зачем, Райан?» — разум кипит.

«А зачем ты спрашиваешь? Ты всё равно никогда не мог ответить на собственные вопросы».

«Но ты — это не я. Ты — не я».

«О, тупица. Как же ты ничтожен. Конечно же, я — это ты. Хватит нюни распускать. Ты отделаешься от всего этого. И мы будем невиновны».

Я шёл по коридору, разрываясь от непонимания и недоумения. Шёл, разглядывал пол, продолжая беседу, как вдруг понял, что надо следить за дорогой, и был прав: почти врезался в рыжего парня, который заставил меня тогда вытащить тот самый злополучный предмет из кармана.

Побледнел.

Я, конечно, не он.

Он смотрел сурово. Не злобно. Я удивился. Даже как-то хитро. Хмыкнул.

— От директора идёшь? Надеюсь, не наговорил глупостей.

Он не вёл себя так, будто бы мог мне угрожать. Испытывать отвращение. Нет. Он просто прошёл мимо.

Я не смотрел вслед. Отвернулся и поплёлся побыстрее к себе. Лишь бы скорее добраться!

Но Дэмиан Куин окликнул кого-то, и только придя в комнату я понял, что это он обратился именно ко мне, а также понял, что значили его слова.

«Берегись огня!»

Я облокотился на дверь и стукнулся об неё головой.