BSD «Дар создателя»

Начало дня. Время близилось к 11 часам.

На улице стояла поистине великолепная погода — словно сама природа решила одарить город долгожданным покоем после нескончаемых дней ливней. Уже второй день солнце беспечно растекалось по крышам зданий и тёплым стеклянным витринам магазинов. В небе — белые, словно взбитые сливки, кучевые облака неспешно плыли по лазури, а жаркое дневное солнце, хотя и щедро обливало город светом, не вызывало раздражающей духоты. Всё дело было в лёгком северном ветре, проносящемся меж улиц и дворов, — прохладном, почти бодрящем, будто свежем глотке воздуха после душного помещения.

Город жил полной грудью. Людей на улицах было непривычно много — и каждый из них, казалось, был окрылён. Будто невидимая энергия вливалась в прохожих, наполняя их лёгкостью и радостью. Торговцы на уличных лавках со смехом и напором зазывали покупателей, но не раздражающим голосом, а каким-то весёлым, почти дружелюбным. Цены падали под натиском толпы, а выгодные сделки радовали и продавца, и покупателя. Мороженое таяло в детских руках, холодный лёд звенел в пластиковых стаканчиках, а аромат сладкой ваты, уличной лапши, свежих булочек и жареных кальмаров будто сам водил людей за нос по переулкам.

Маленькие компании студентов щебетали на каждом углу, молодые пары смеялись, присев на лавочки в тени деревьев. Туристы щёлкали затворами камер, ловя моменты под сенью исторических зданий, уличных вывесок и декоративных мостиков. Здесь же прогуливались старички: кто-то задумчиво разглядывал прохожих, сцепив руки за спиной, а кто-то — с газетой, неторопливо шагая в сторону парка. А за столиком на углу сидели мужчины, громко что-то обсуждая, жуя рамен с такой жадностью, будто это была их первая еда за сутки. Всё в этом дне напоминало живую акварель — яркую, текучую, но при этом ясную, спокойную и такую живую.

Осаму Дазай прибыл в Осаку два дня назад — быстро, без лишней помпы. Устроился он скромно: маленький, но уютный мотель на окраине, где никто не задавал лишних вопросов. Задача, ради которой он приехал, была решена почти сразу, поэтому уже на следующий день у него оставалось только свободное время.

И всё это свободное время он проводил в неторопливых прогулках, порой сидел в тени деревьев у воды, всматриваясь в прохожих. Он не выглядел так, будто скучает. Скорее — будто отдыхал разумом.

Тем не менее, внутри всё же не покидало ощущение ожидания.

Катя приехала в Осаку совсем недавно. Её поездка не была случайностью — (как мы знаем) за ней стояло личное приглашение Осаму. Для неё это было спланированным и приятным жестом.

Встретились они на набережной. Вокруг — люди, смех, каменные перила, волны, с тихим плеском бьющиеся о борта пришвартованных лодок. Дазай подошёл чуть раньше, и когда заметил приближающуюся фигуру, на лице его появилась лёгкая улыбка.

Они не стали долго стоять. Екатерина давно изложила свою идею — отправиться в парк в префектуре Нара. Всё было так просто и естественно, словно они виделись каждый день. Они двинулись вдоль набережной, не спеша, как старые знакомые, не нуждающиеся в лишних словах.

И город приветствовал их — щебет птиц, плеск воды, звук шагов по плитке. Осака жила, но в тот момент казалось, что она живёт именно для них.

На первом же углу они наткнулись на небольшую передвижную лавку с мороженым. Катя с интересом остановилась, а Дазай, не спрашивая, уже делал заказ. В его руках вскоре оказались два рожка — с насыщенным шоколадным вкусом и нежной клубникой.

— Держи, — протянул он с ленивой улыбкой, глядя, как её глаза засветились от неожиданной радости.

Прогуливаясь дальше, они растворялись в городской жизни. Впитывали в себя ароматы уличной еды, звуки, гул, перекатывающийся от проезжающих машин и разговоров прохожих. Екатерина, ведомая любопытством, то и дело заглядывала в магазинчики. Один из них оказался настоящим раем для фанатов аниме — плакаты, фигурки, кружки, сумки. Она не сдерживала себя, восторженно разглядывая прилавки.

Среди множества лавок, спрятанных в уютных переулках старой части города, одна особенно выделялась своей загадочностью. Её витрина казалась почти забытым реликтом прошлого: покрытая слоем пыли, за стеклом которой — кувшины странных форм, массивные статуэтки, выточенные из дерева или металла, и другие таинственные предметы, будто вынутые из старых сундуков путешественников. Внутри же царил полумрак, освещённый лишь жёлтым светом ламп на длинных гибких проводах, что свисали прямо с потемневших потолочных балок.

Катю тянуло туда, как мотылька на огонь. Следом за ней — с ленивой осторожностью — шагнул и Дазай, скользя взглядом по предметам.

Чуть дальше по улице она заметила ещё одну лавку — уже с минералами и камнями. Вывеска была скромной, зато витрина сияла всевозможными оттенками — от небесно-голубого лазурита до мрачного, почти чёрного обсидиана. Здесь же, в стеклянных колбах, пылились пробирки с цветными порошками и жидкостями, на полках — энциклопедии, фигурки из руды, коллекции засушенных бабочек под стеклом, амулеты и браслеты из натуральных камней. Воздух внутри был насыщен чем-то терпким, почти металлическим, и пахло то ли ладаном, то ли выветрившимся временем.

Среди посетителей, осторожно бродивших меж стеллажей, за прилавком стоял молодой человек — темноволосый, с повязкой на запястье и руками, испачканными в пыли от минералов. Его глаза загорелись, когда он заметил Екатерину и её любопытный взор. Не прошло и пары минут, как завязалась беседа. И словно открыв шлюзы, юноша начал рассказывать. Он говорил быстро, но с такой увлечённостью, что даже окружающие начали оборачиваться и прислушиваться. Описывая камни, он будто рисовал картины: про яшму, которая, как считалось, успокаивает душу; про аметист, что якобы защищал от дурных снов; про лунный камень, связанный с древними японскими легендами. Он называл их по именам, рассказывал о местах, где их добывали, вспоминал мифы и шептал древние поверья, словно боялся спугнуть магию.

Катя слушала с таким живым интересом, что казалась почти заворожённой. Дазай же, стоявший поодаль, опираясь плечом о дверной косяк, хмурился. Он не вмешивался, но его взгляд потемнел, а губы сжались в тонкую линию. Он и сам не замечал, как в его вдохах сквозила тихая, упрямая ревность.

В конце концов, она выбрала пару маленьких огранённых камней — один прозрачный, искрящийся, другой — глубокого, зелёного цвета, как таинственное озеро в тени леса. Всё это уложили в изящную шкатулку из лакированного дерева с вырезанным орнаментом на крышке. Шкатулка легко помещалась в её единственную походную сумку, и Катя выглядела вполне довольной покупкой.

— Зачем тебе эти булыжники? — пробурчал Осаму, когда они вышли на улицу.

Катя хмыкнула, не поворачивая головы:

— Иногда красота не требует объяснений.

Он фыркнул, но больше не настаивал.

Оставив позади каменные улицы и завораживающие прилавки, они вышли к основной трассе. Дорога тянулась вдаль, скрываясь за поворотами, и солнце отражалось на капотах машин. Не прошло и пары минут, как перед ними затормозил микроавтобус. Водитель направлялся в сторону префектуры Нара.

Сев внутрь, Катя заняла место у окна, а Дазай устроился рядом. Машина тронулась, унося их прочь от шумного центра. Город начал растворяться — сначала в линиях домов, потом в зелени. Гул сменился тишиной, в которой слышен был только шум шин по асфальту и щелчки поворотников.

Пейзаж за окном менялся. Деревья становились выше, плотнее. Вдоль дороги мелькали холмы, рисовые поля и поросшие бамбуком склоны. Периодически попадались небольшие поселения — с аккуратными домами и садами.

Поездка длилась два с половиной часа, но время пролетело незаметно, из-за бесконечного потока их беседы.

Гора Сякка, на юге префектуры Нара, величественная и древняя, возвышалась среди зелёного моря деревьев, будто наблюдая за переменчивым миром сквозь века. Она была частью живописной горной цепи, что тянулась недалеко от национального парка Ёсино-Кумано — одного из тех мест, где реальность кажется приоткрывающей завесу к мифам. Катя и Дазай добрались до её подножия во второй половине дня. Первоначально дорога шла вдоль асфальтированной трассы: ровная, с белой разметкой, она петляла вдоль холмов, утопая в зелени. Но вскоре, оставив позади последний дорожный указатель, они свернули на тропу, ведущую в лес.

Тропа поднималась вверх, извиваясь между старых кипарисов и густых зарослей бамбука. Влажная почва мягко пружинила под ногами, то и дело отдаваясь ароматом сырой земли, старых листьев и цветов. Сквозь листву просачивались лучи солнца, превращая лес в мерцающее пространство теней и света. Птицы перекликались в кронах, стрекотали цикады, где-то в глубине журчал ручей.

Иногда путь выводил на выступы, откуда открывались виды: внизу в отдалении лежали деревни, похожие на игрушечные домики среди рисовых полей. В горах царило спокойствие, густое, почти осязаемое. Навстречу им проходили группы туристов — упрямые, крепкие, с походными палками, в высоких ботинках и с рюкзаками почти в их рост. Никто не обратил внимания на странную парочку — словно Кати и Осаму здесь вовсе не было. Они сливались с лесом, с тенью. Прошли мимо, словно духи, и исчезли за поворотом.

Глубже в лесу, когда подъем стал ощутимее, а дыхание тяжелее, тропа вдруг вывела их на открытое место. Полянка была небольшая, овальной формы, окружённая с трёх сторон деревьями, а с четвёртой — обрывалась в обрыв, открывая вид на долину внизу. Воздух здесь был особенно свежий, будто промытый дождём. Казалось, что ни один человек сюда не добирался неделями, — настолько нетронутой была трава, а цветы не примяты.

В стороне стояла старая скамейка — деревянная, с потёртой спинкой, покрытой мхом. Они сели на неё. Перед ними раскидывались зелёные волны гор, уходящие в дымку. Голубое небо, уже склоняющееся к вечерним тонам, расчерчивали белые длинные облака. Где-то вдалеке слышался ветер, проникающий сквозь кроны деревьев.

— Так, что Дазай, в Европе и на юге ничего нового, — продолжила говорить Катя, и её голос прозвучал почти резко, нарушая невидимую границу тишины. — Зря ты говоришь, что за двести лет должно было что-то поменяться. Да что там — на юге уже как пять тысяч лет ничего не меняется, а ты мне такие вещи говоришь! Нет, всё по-прежнему. Все по-прежнему претендуют на земли своих престарых врагов. Так всегда было, и так будет, пока человечество не перестанет обезьяничать.

Она говорила с жаром, руками делала короткие жестикуляции, словно доказывала самой земле свою правоту. Дазай слушал молча, с лёгкой улыбкой, потом кивнул:

— Ладно, ладно. Хах. Не буду соваться в ваши европейские дела. Куда уж мне. Мне бы свои японские как-нибудь решить… а там, может, и посмотрим.

— Нет-нет, интересоваться нужно. А то так и забудешь, что кроме твоей страны есть ещё и другие. Забросишь — и будешь жить как попугай в клетке. А тем временем внешнеполитические дела будут разруливать бестолковые гниды, для которых нет ничего дороже собственной шкуры. Ты, Дазай, не бросай это дело. Вижу, что оно тебе и не по душе… но а что делать? Надо.

Он вздохнул тяжело, опустив взгляд куда-то под ноги.

— Сомневаюсь, что мне это надо. — голос его был тихий, почти с горечью.

И снова они оба уставились вдаль. В ту самую даль, где спали леса, горы и суть всего мира.

Молчание, как лёгкий туман, окутало их. Тем более что сказать было уже нечего. Они давно обсудили всё: и наступление на АЭС, и пути к шахтам, и новые политические альянсы, и переговоры, и закулисные разговоры. Всё это осталось позади, как скомканная карта.

На деле, Дазаю уже было безразлично. Он делал всё по необходимости. Погружался в политику, потому что иначе нельзя. Да, были темы, что цепляли. Были лица, которых он уважал, или презирал. Но внутри — всё это было серым шумом. Он шёл по инерции.

Катя — совсем другая. Её разум не умолкал, не отпускал. Всегда анализировал, сопоставлял, рисовал возможные ходы развития. Её внимание прыгало от одной зоны конфликта к другой, от военной карты к дипломатическим переговорам. Но сейчас… сейчас она замолчала. И казалось — впервые позволила себе забыть обо всём этом.

Всё внутри молчало. Ни стратегий, ни тревог. Только деревья, шум ветра, дыхание рядом.

"А давай забудем политику?"— сказал кто-то внутри.

И, действительно. Нет политики — нет проблем. Даже если это означает, что нет никакого общества и вообще никого.

Дазай смотрел в никуда, и между его бровей вновь проступила знакомая морщина. Он не отрывал взгляда от горизонта, словно выискивал что-то там, в неосязаемой дали.

— Такое ощущение, что мы пришли сюда случайно, — медленно начал он. — Хотя вроде бы собирались сюда с самого начала дня. И магазинчики, и мороженое… всё это случайность. Даже наша встреча, хотя я сам пригласил тебя, будучи у тебя в комнате… Что же это за беспокойное чувство?

Катя взглянула на него с интересом, чуть прищурив глаза.

— Беспокойное чувство, говоришь? Чувство чего?

— Состояния, — ответил он тихо. — Моего состояния и положения. Это чувство уже какое-то время со мной. Словно это что-то как бы есть, но его как бы нет, или его не должно было быть. Чувство, что всё вокруг какое-то ватное и неестественное. Словно происходит то, чего быть не должно, или должно быть, но его нету. Может я схожу с ума? Или это нормальная дезориентация? Я запутался. Совершенно не понимаю, где случайность, а где предначертание. Даже если что-то происходит спонтанно, я чувствую, будто знал, что это случится.

Он опустил голову, задумавшись.

— Не беспокойся, — мягко ответила Катя. — Это чувство в последнее время наблюдается не только у тебя, а у многих других людей. Так что просто наслаждайся непонятными и новыми ощущениями, не пытаясь придать им какое-то значение. А то, действительно... запутаешься и споткнёшься.

— Попробую… Только бы это не помешало работать. А то знаешь, чувства как эмоции — сначала подавляешь, а потом они берут верх.

— Не-е-ет.— лениво протянула она. — Тебя же не просит кто-то подавлять это чувство? Тебе нужно подавлять свои настырные мысли об этом чувстве, которые пытаются дать этому объяснение.

Он усмехнулся.

— Хах. Мозг сам себе ставит палки, потом загоняется из-за них, а потом пытается их игнорировать и игнорировать тот факт, что он их игнорирует. Ну не чудо же?

— Нет, не чудо. Обычное общественное явление перед концом света, — с усмешкой произнесла Катя и хихикнула как-то злорадно. — Психологический барьер. Он будто пытается защитить нас от внешней угрозы. Но ведь рутина никуда не девается. Вот и получается, что у человечества просто нет времени осознанно объяснить происходящее. Да и кто станет задумываться? Люди веками жили, не придавая значения очевидному. Пока беда где-то далеко — о ней не думают. А когда она уже здесь — тогда и бегают.

Повернувшись лицом к ней, Осаму прищурился, словно говорил: «Не умничай». Катя, уловив этот взгляд, лишь опустила голову.

— Нет, Дазай, — мягко, но уверенно продолжила она. — Конец света — это не библейская притча. Как бы ни хотелось в это верить. Он может случиться в любой момент — секунду, миг, вдох — и мы даже не успеем это осознать. Не будет ни знаков, ни фанфар, ни пророков.

Она на мгновение закрыла глаза, будто пыталась представить то, о чём говорила.

— А что самое смешное, так это то, что произойдёт конец света исключительно из-за нас, а не из-за Антихриста или Христа. Мы сами являемся ими, просто человечество сейчас как кот Шрёдингера. Кот либо жив, либо мёртв. У нас в обоих случаях—мы мертвы, но мы мертвы как люди. А вот то, что будет дальше, это как раз-таки и есть определённый исход, к которому мы так или иначе придём.

— Пф, загробная жизнь, — фыркнул Дазай с пренебрежением. — Я пускай тоже, допускаю, что что-то есть. Может перерождение, может вечный ад. — он откинулся на спинку скамейки, запрокинув голову к небу. —Может пустота, может наша жизнь просто будет идти у нас в виде цикла, может квантовое бессмертие, особенно глядя на меня, а может просто исчезновение, что кажется наиболее логичным, ведь это именно то, что мы физически не можем представить. А вообще я считаю, что всё это бред, придуманный нашим видом. После смерти ничего нет. Или даже есть, но мы этого не знаем, не знали и никогда не узнаем, потому что ещё никто не умирал окончательно и не возвращался, чтобы сказать, что якобы там что-то есть. Неопределенность, неизвестность—вот что нас пугает. Мы боимся не смерти—мы боимся не знания смерти. И как мне кажется, тот факт, что мы никак не можем представить себе своё полное исчезновение—как-раз таки сделано не просто так.

— То есть ты понимаешь, — задумчиво спросила Катя, — что «пустота», как утверждают некоторые атеисты, не равна исчезновению?

— Конечно. Хотя, если признаться честно, раньше я думал, что так и есть. Но потом я понял, что видел СЕБЯ в пустоте. В бесконечной пустоте, но я видел себя. Я за что-то себя принимал. Может уже не телесный я, но я был кем-то, или чем-то. И я был там. А если в бесконечной однородной пустоте, есть какой-то ориентир, некая точка, начало отсчёта, то получается, что сама пустота, перестаёт быть пустотой, так как там есть я. А я уже само по себе, что-то представляю. Поэтому такое предположение определённо неверно.

— Но ты всё равно не видишь продолжение себя, после смерти?

— Как человек определённо нет. А вот как что-то внутреннее, то... да, вижу, но не знаю, что это.

— Возможно этим и объясняется парадокс. Человек—не живёт вечность. Но в тебе есть, кто-то внутри, который сопротивляется твоему убеждению, что ты исчезнешь, потому что исчезнет только тело. — Она сдвинулась ближе, почти касаясь плеча Осаму. — А вообще, изначально я хотела сказать, что человечество должно само найти себе продолжение в вечном—так говорил мой учитель. Люди должны найти способ стать бессмертными, очистить своё тело от бремени, которое оно несёт. А в дальнейшем и воскресить предков, так как человечество должно стать огромной и могущественной цивилизацией. Научиться использовать космические ресурсы, может выйти за пределы нашей колыбели—Земли и научиться быть счастливыми. Это я и хотела сказать, что сейчас мы проходим очень важные испытания, которые не могут нас не волновать. Мы проходим экзамены на возможность содержать разум и правильно им распоряжаться. А это тебе не хухрымухры. — она мило похлопала ресницами, а потом, разочаровано хмыкнула. — Жаль только, что есть среди нас животные, которые по прежнему дерутся за гнилой кусок хлеба. Как жалко и низко, считать себя выше других. Это повадки животных — быть сытым, быть в тепле и уюте, а главное убить другого, ради себя. Но не будем об этих нелюдях. Мы ещё успеем наговориться на их тему.

Дазай даже слегка рассердился на мнение Екатерины. Ведь чего плохого в том, чтобы желать укромного местечка в жизни?Желать тепла и уюта? Не чувствовать боли и голода? Но вопреки своему недоумению он также заметил, что Катя решила резко сменить тему. Возможно как раз из-за этого.

— А так, я правда верю своему наставнику, но одновременно... Путаюсь в сомнениях на счёт бессмертия. Ты правильно сказал, что никто не сможет умереть, а потом вернуться и рассказать нам есть ли там что-то, или нет. Смерть—это чёрная дыра. От туда не возвращаются и мы никогда не сможем узнать, что там происходит. Именно это меня и волнует. Что если бессмертие—это приговор мучений? Что если бессмертие—это ловушка для нас, будучи животными? Может не стоит быть бессмертными?

— Так ты всё-таки за смерть?

— Не знаю. Как человек—нет, а как нечто внутри—да. Что-то тянет меня туда, неимоверной силой, которую я не могу объяснить. Жизнь для меня цепь, но не из-за своей сложности, а из-за того что в жизни тесно. В общем... Клаустрофобия высшего класса...

Японец чувствовал как его спутница определённо нащупывает границы в разговоре. Словно она натыкается на темы, на которые она не может, или не хочет размышлять. Ну вот, снова замолчала. Уже думает на какую тему перевести диалог.

— Дазай, а ты читал «Преступление и наказание»? — неожиданно спросила Катя, обернувшись к нему.

Осаму чуть нахмурился и усмехнулся с оттенком иронии.

— *Катя, а ты не задумывалась, что, возможно, ты родная дочь Фёдора? Иначе я не понимаю, почему вы оба пристаёте ко мне с этим вопросом.* — он усмехнулся. — Да, читал. А что?

— Помнишь сон Раскольникова, когда он уже был на каторге и лежал в лазарете, больной?

— Хм... наверное такая мелочь... Нет, не помню. А что там было?

— Да так. Раскольникову приснилось, что неведомые микроскопические существа проникали в людей и вызывали у них болезненный нарциссизм. Каждый стал уверен, что его мнение — единственно верное. Люди сочли себя всесильными, неуязвимыми, непогрешимыми. Начались бесконечные войны, бойни, разрушения. Все дрались за свои взгляды, не признавая чужие. На всей Земле почти не осталось тех, кто остался незаражённым.

— Зомби-апокалипсис адаптация от Фёдора Михайловича?

— Скорее от Родиона Романовича Раскольникова.— смеясь, поправила Катя.

— Хах. Выходит, мы тоже заражены? Раз спорим о смерти, политике и истории?

— Нет. В нашем случае — мы скорее здоровы. Мы ведь не бросаемся друг на друга за разные мнения.

— Это потому что на деле нам безразлично. Не так ли? Мы с тобой плывём по течению, просто обсуждая течение воды.

— По нам и не скажешь. Только и делаем, что углубляемся в детали последних событий и зачастую даже участвуем в них. Сходу и не отнесёшь нас к мирным наблюдателям.

— Участвуем, то участвуем. А вот осознания того, что мы действительно принимаем участие в деле и что-то делаем у нас нет.  Словно мы на автопилоте. Вот и получается, что мы всего-навсего наблюдатели.

Они замолчали. На мгновение оба снова обратили внимание на горные виды — синеву далёких хребтов, медленно ползущие облака, пульсацию тишины.

Катя тоже смотрела вдаль, но в её взгляде промелькнула тень воспоминания. Она слегка дёрнулась, затем повернулась к Осаму. Её глаза были тёплыми, даже несмотря на их холодные оттенки. А взгляд пускай и был мягким, но лукавым, почти провокационным.

— Дазай, — произнесла она почти шёпотом, — почему ты хочешь покончить с собой?

Этот вопрос выбил почву из-под ног детектива. Он мог ожидать чего угодно: вопроса о будущем, инопланетянах или таинственных организациях — но не этого.

Внутри что-то болезненно сжалось, пустив волну мурашек по телу. Он не хотел отвечать. Но, вздохнув, всё-таки заговорил:

— Потому что... — он покосил взгляд куда-то в бок. — В этой жизни нет для меня ничего приятного. Я совсем ничего не понимаю и не осознаю. Может, по мне и не скажешь, но я боюсь людей и их взглядов на меня. А помимо этого, так и ещё постоянное чувство боли. Эта боль, она сумасшедшая. Она раздирает меня изнутри, постоянно напоминая мне о моём теле. Это больно. А ещё больнее, когда понимаешь, что находишься в теле, которое испытывает эту боль. Я просто пытаюсь убежать от своего тела и своей природы. Возможно тебе не понять этого, но это очень больно.

Он вновь выдохнул, сгорбившись.

— Не спать ночами — это не героизм. Это пытка. Быть зависимым от обезболивающих — это не круто. Это ад. Но... это не единственные причины. Как я уже сказал в этом мире для меня нет ничего приятного. У меня нет мечты, кроме того как бы перестать чувствовать боль и нету целей. Я ничем не живу и ни чем не горю, словно я в пустоте. Словом — в этой жизни у меня нет ориентира. Вот и всё.

Он поднял взгляд на Екатерину.

— Ты говорила, что жизнь для тебя — это цепь. Потому что в ней тесно. Возможно, причины у нас разные, но по сути... ты ведь тоже хочешь сбежать, не так ли? Сбежать от сюда и как можно быстрее?

Он придвинулся ближе, перекрывая ей путь. Она не отстранилась — только наблюдала, как его дыхание становится тяжелее.

— Может, сбежим вместе? — прошептал он. — Давай отправимся в тот неизвестный и манящий мир. Вместе. И навсегда.

Он замер, продолжая вглядываться в её лицо.

Катя расслабила брови и неожиданно улыбнулась. Тепло. Почти по-детски. Так как улыбаются дети, гладя бездомную кошку, впервые показавшую доверие.

Она подняла ладонь и мягко коснулась его щеки.

— Нет, моя ласточка, — прошептала она ему на ухо. — Я знаю, чем заканчиваются твои совместные попытки с девушками. Поэтому... давай оставим всё как есть.

Отказ заставил Дазая вновь отстраниться. Он тут же скинул её ладонь со своего лица, отстранился и нахмурился.

— Тогда и не спрашивай о причинах. Зачем тебе знать, почему я хочу покончить с собой?  — резко бросил он.

— Может затем, чтобы помочь тебе? — сдержанно ответила она.

— Помочь? Ха. Почему вас, женщин, так тянет помогать? Это что, болезнь?

— Это обоснованно эволюционно. Помню, где-то читала о природе человека и там как раз-таки была задета эта тема. — Катя склонила голову. — И... ещё помнится, что в тот раз, когда я помогла тебе заснуть... тебе очень понравилась моя техника и ты даже продолжаешь использовать её. Разве моя помощь сделала что-то плохое? Или тебе теперь не привычно по ночам спать?

Она понизила голос:

— И между прочим... та помощь, которая предоставляется тебе, далеко не из того раздела, когда женщина хочет исправить мужчину и поставить его на путь света. Я тебе не Сонечка Мармеладова.

— Хочешь сказать, что это что-то другое? — фыркнул Дазай. — Катя, не смеши меня. Ты просто немного самодовольна, вот и приукрашиваешь свою роль. Ничего, ничего, нам всем свойственно приукрашивать и романтизировать жизнь вокруг себя, особенно в твоём случае. Ты же девочка. Пройдёт лет пять, ты будешь смотреть на всё это иначе.

Он чуть мягче продолжил:

— Хотя, ладно. Признаю, методика со сном — действительно помогает. Но я думаю, что улучшение сна связано ещё и с отказом от алкоголя. И прогулки на ночь стали привычкой. Медицинский журнал попался... Прочёл. Так что — спасибо, но твоя помощь для меня не более чем дружеские советы. А мои раны…

Он посмотрел ей прямо в глаза.

— Не трогай их, пока сама не покажешь свои. Поняла?

— Поняла. Больше не буду. — коротко кивнула Катя.

И вновь наступила тишина.

После этого Катя больше не поднимала личных тем. За одним исключением — однажды она решилась спросить про старого друга Дазая. Японец тут же захотел перевести разговор, а если бы это не удалось, был готов просто встать и уйти. Но Екатерина успокоила его: мол, интересуется не из любопытства, а потому что Ода Сакуноскэ якобы фигурировал в одном деле, связанном с её интересами. Ни подробностей, ни сути дела она так и не назвала — и Дазай, в свою очередь, тоже не стал делиться лишним. Сказал только, что Ода был человеком необыкновенной доброты, обожал детей, и никогда не использовал своё оружие, чтобы отнимать жизни. Для самого Дазая он был скорее наставником — единственным, кто умел не только понять, но и по-настоящему пожалеть. Этим всё и ограничилось.

Екатерина не настаивала на продолжении разговора. Она чувствовала, что одно неосторожное слово может вызвать в нём новую волну раздражения.

Что до остальных их разговоров, то, быть может, многое из них стоило бы опустить. Скорее всего, читатель уже устал от философствований. Но между собой они обсуждали почти всё: от Бога (или, как они договорились — «Создателя») до природы человека. Катя утверждала, что истина человеку недоступна, потому что Создатель защищает себя от вмешательства. Что Бог, возможно, не личность, а явление — подобие большого взрыва или даже мельчайшей частицы.

Дазай, хоть и не спорил напрямую, но задавал те самые неудобные вопросы, от которых Катя злилась. Её теории рушились, логика давала сбои, она краснела и надувала щёки, пытаясь выстоять под напором скепсиса. Однако на самом деле ей это нравилось. Потому что каждый раз, когда она терялась в словах, Дазай улыбался.

Надо сказать, Калинина в целом не блистала структурностью мышления. Её речи были словно потоки сознания: переменчивые, противоречивые, искрящиеся идеями. Она с лёгкостью перескакивала с темы на тему, строила новые теории, разрушала старые, снова начинала — и всё это происходило почти одновременно. Вопросы Дазая были для неё как угли в топке: они поддерживали её мысленный паровоз. Ему было непросто поспевать за ней, но он старался — и временами даже догонял.

Так они перешли от Создателя к понятию "внутреннего наблюдателя", потом — к теме пустоты в людях, к мысли о том, что вокруг всё чаще встречаются просто оболочки, а не личности. Отсюда — обсуждение конца человечества, антропологии, которую Дазай особенно любил и от одной мысли о природе человека почти возбуждённо оживал.

Ух, если бы вы только слышали, до каких интимных тем они добрались! Катя, например, рассказывала, что на основе некоторых исследованиях выяснили, что приближение женского тела к земле возбуждает мужчин на подсознательном уровне, подаёт им сигнал, что женщина ищет благосклонности. Началось с обсуждения ритуалов ухаживания и эволюционных поведенческих моделей: мол, несмотря на века, многое не изменилось. Женщина, по её словам, опускает взгляд, потом — возвращает его или не возвращает вовсе. Катя связала это с ритуалом у некоторых обезьян — самка склоняется, демонстрируя симпатию.

Дазай рассмеялся. Тогда, решив доказать свою правоту на практике, Катя неожиданно припала к его ногам. Японец от неожиданности покраснел как школьник, но её объяснение в итоге принял. После этого оба долго смеялись над этой сценой.

Позже они обсуждали психологию и наблюдения Дазая о людях, сделанные за годы. Но разговор был прерван тем, что солнце окончательно скрылось за горами, на небе зажглись первые звёзды, а лёгкий дневной ветер сменился резким, пробирающим до костей. Стало ясно: пора возвращаться в Осаку.

Дорога до трассы заняла у них немало времени. Но удача была на их стороне — они успели на последний автобус, который шёл прямо в город. Когда прибыли, было уже поздно. Глубокая ночь. Но, странным образом, обоим это казалось даже приятным.

Дазай, выходя из автобуса, лениво потянулся, оглядел безлюдные улицы и с облегчением сказал:

— Ночь прекрасна. Людей нет. Дышится свободнее.

Катя улыбнулась.

Они продолжали болтать и по пути, но уже о чём-то незначительном. Вскоре свернули в спальный район и обнаружили конбини. Купили там лапшу быстрого приготовления — рамэн — и тут же на месте поели.

А потом снова пошли вперёд.

Они неспешно шли мимо района Синсайбаши, когда Екатерина вдруг замедлила шаг. Открытая дверь небольшого бара с тусклой неоновой вывеской "Jazz Bar SUB" манила внутрь теплым светом, живой музыкой и гулом голосов.

— Подожди, — шепнула она своему спутнику и, задержавшись у двери, заглянула внутрь. Оттуда доносился знакомый ритм — "Hit the Road Jack" в живом исполнении, энергичном, почти хулиганском. Воздух был пропитан табачным дымом, ароматом алкоголя и вечерней свободой.

Внутри было тесно, столики заняты, официанты лавировали между людьми, а на крошечной сцене выступала группа музыкантов, полностью отдаваясь ритму. Атмосфера зацепила Екатерину моментально — она невольно стала подпевать, пусть и коверкала слова, качала головой в такт и расплывалась в улыбке.

Дазай внимательно наблюдал за ней. В выражении её лица было что-то детское — восторг, свобода, искренность. Он ничего не сказал, только протянул руку ладонью вверх, слегка наклонив голову, как истинный джентльмен. В его жесте не было напора — только приглашение, полное лёгкости.

Екатерина рассмеялась, кивнула и вложила свою ладонь в его. Они отошли в сторону от двери, туда, где было чуть больше места, но всё ещё слышалась музыка.

Он первым сделал шаг, точно отбивая ритм — плавно, с лёгкой пружинистой подачей. Она подхватила его движение, позволив телу расслабиться. Их ноги двигались в перекрёстном ритме: шаг — полуоборот, лёгкий подскок, вращение. Руки то сцеплялись, то расходились в воздухе, словно линии джазовой импровизации.

Дазай держался легко, но уверенно — его ладонь скользила от её запястья к плечу, а затем обнимала за талию. Он водил её в танце с такой точностью, будто чувствовал не только ритм, но и её пульс. Её движения становились всё смелее, а он отвечал ей тем же. В их танце было больше игры, чем строгости, больше страсти, чем техники.

Когда песня подошла к концу, в баре раздались бурные аплодисменты, а они остались вдвоём, дыша чаще обычного, слегка запыхавшиеся. Оба покачивались, словно музыка всё ещё звучала в их ушах. Екатерина посмотрела на него и, не успев ничего сказать, почувствовала, как его рука крепко обняла её за талию.

Он приблизился, и в следующее мгновение их губы встретились. Поцелуй был тёплым, глубоким, как будто в нём заключилась вся та невыраженная энергия, которую они не успели высказать за танцем. Она сначала отпрянула — от неожиданности — но затем с радостью ответила, положив ладонь ему на щёку.

Когда они отстранились, в их взгляде было всё — и смущение, и огонь.

Они поняли—им необходимо вернуться в мотель.

И в ночной тьме они поспешили прочь от бара, не оглядываясь, точно музыка до сих пор вела их за руку.

Они прибыли в мотель на окраине Осаки наспех, почти бегом, словно опасались, что любое промедление развеет магию, уже закружившую их в своем танце. Уставшие, пьяные от чувств и глупого смеха, с трудом добрались до нужного номера. Как только за ними захлопнулась дверь, всё вокруг перестало существовать.

Внутри комнаты стояла полутьма, только с улицы пробивался слабый свет фонаря, отражаясь на стенах и стекле. 

Дазай не оставил ей ни шанса — ни на размышления, ни на слова. Только поцелуи, объятия и движения, в которых исчезали границы тел. Вскоре воздух в комнате наполнился стонами, прерывистым дыханием и ритмичными, мокрыми шлепками плоти о плоть, в которых чувствовалась отчаянная жажда друг друга.

Всё это длилось долго — мучительно сладко, как будто время решило приостановиться. Тела обессилели, но внутренний огонь не гас. Даже когда сил почти не осталось, они продолжали тянуться друг к другу, уже не различая, где начинается один и заканчивается другой.

В каком-то полубреду, лёжа среди смятых простыней, они вдруг стали перекидываться словами, словно оказались не в заурядной комнате мотеля, а в Олимпе. Екатерина с ленивой грацией Афродиты возлежала на боку, а Дазай, обернувшись в простыню, как в древнегреческий хитон, с иронией и вдохновением вещал:

— О, богиня, ты — гибель для разума и спасение для души. Разве можно устоять перед твоими формами, сотворёнными для того, чтобы сводить с ума?

Он говорил с напыщенной серьёзностью, в то время как она в ответ закатывала глаза и смеялась, будто смеясь не над ним, а вместе с ним — над абсурдом страсти, которая, несмотря ни на что, продолжала править балом этой ночи.

И всё это — в жаркой тесноте простого номера мотеля, где за окнами звучал далёкий ночной город, а внутри кипела маленькая безумная мифология на двоих.

И вроде бы всё было хорошо. Не только у них — но и у других людей. Разве плохо было тем туристам, что днём встречались в городе или бродили по горным тропам? Разве было плохо студентам, наслаждающимся мороженым под жарким солнцем? Разве страдал тот пожилой прохожий, мирно идущий своей дорогой? Нет, не думаю.

И всё же... даже не осмеливаешься предположить, что где-то совсем рядом —  горят человеческие тела, лежат остывшие трупы солдат, стонут раненые в лазаретах, а в тюрьмах — пленные, обречённые на страдания. Неужели это кому-то нужно? Неужели так трудно нашему миру быть везде одинаково добрым и мирным? Неужели война — это обязательный спутник человечества?

Кто-то скажет: да. (И если вдруг скажет — тихо убейте в себе этого человека.) Потому что война нам не нужна. Нам не нужны революции, драки и распри. Откуда всё это? Фёдор Михайлович уже однажды дал ответ во сне Раскольникову.

А вы — ответьте себе: нам разве это нужно? Ведь мы все — люди. Со всеми нашими различиями. Или вы всё ещё думаете, что белый всегда ближе к белому? Ха. Тогда вы либо глупы, либо просто невежественны. Потому что в этом мире один белый может быть ближе к чёрному, или к человеку с узкими глазами, чем к такому же белому, как он сам.

Что вы говорите? Войны возникают из-за политических разногласий? Да, возможно. Политику не вычеркнешь — она управляет устройством общества. Но неужели мы обязаны убивать того, кто с ней не согласен? Дело в территориях? В ресурсах? Конечно. Но тогда посмотрите в зеркало. Уважаете ли вы ресурсы, что потребляете? Сомневаюсь. А я? Я тоже не уважаю. Вот в этом и проблема.

Мы, люди, зациклены на потреблении. Чтобы жить — нужно потреблять. Это так. Но, чёрт возьми, сколько мы потребляем лишнего! "Это мои деньги — хочу и покупаю"? Да. Боюсь, вы правы. Но... как же хочется сказать: не стоит потребитель *ничего*. Мы — потребители. И будем ими, пока не научимся быть создателями.

Создавайте. В этом мире. Для себя. Для других. Не важно — зачем. Не важно — кому. Просто потому что это — дело. Да, и тут есть элемент потребления. Картины не нарисуешь без красок, музыки не напишешь без инструмента. Но лучше уж нарисовать акварельный пейзаж, чем в десятый раз купить пластиковую безделушку из аниме. Лучше сочинить стихотворение, чем увязнуть в пустом.

Творите. Наблюдайте. Относитесь ко всему с мягкостью и вниманием. Цените то, что имеете. И — то, чего не имеете, тоже цените.

Любите ближних. Прощайте врагов. И, возможно, именно этим вы однажды остановите войну.