молчать нельзя говорить
*запятая на ваше усмотрение
Молчание — величайшее из человеческих страданий.
Металл стучал о стенки кружки. Сахар давно растворился, но она продолжала протирать дыру в дне емкости, впав в прострацию.
Как все дошло до этого?
В какой момент внутри вдруг стало болеть так сильно и невыносимо? Когда ее состояние пошатнулось с границы нормального? Когда стало нехорошо?
Саша искала ответ и не находила. Потому что его, наверное, не было. Не было четкого момента, не было этой жирной отправной точки на линии жизни, с которой можно было бы начать отсчет. Эта клякса могла появится в три года, когда ребенок решил, что ему надо занять позицию взрослого и защитить маму от абъюзивного биологического отца. Могла в девять лет, когда переворот жизни с ног на голову в виде переезда в другой город, где все новое и незнакомое, стал большим стрессом. Могла в любой момент несоответствия своим же внутренним идеалам, которые возникли резко и беспочвенно, ведь их, вроде как, никто не прививал. Могла стать следствием накопившихся упреков близких касаемо внешности и лишнего веса. Могла закрепиться, стать жирной настолько, что пропитала собою еще несколько страниц жизни, когда к ней пришел первый траур. Могла становиться больше и ярче после каждого предательства и ухода из жизни людей.
Да в любой момент могла.
И это осознание не помогало.
Уже провожая взглядом скользившие за стеклом улочки и дома, Саша все еще старалась найти этот один момент, может быть, самый яркий, чтобы на предстоящей сессии с психотерапевтом разобрать и расковырять что-то одно травмирующее. На деле же этих моментом было очень много, и каждая мелочь всплывала в голове большой и яркой вспышкой.
Кабинет психотерапевта с мягким креслом уже не вызывал такой тревоги и беспокойства, как в первые разы. И в защитный многослойный кокон Саша не запиралась, боясь, что выдаст и выплывет что-то, за что психотерапевт зацепиться. Сейчас она падала в кресло смело и одновременно устало, выдыхала шумно, готовая копать внутрь себя так глубоко, как это только будет возможно.
Привычная приветственная беседа, начинающаяся со стандартного вопроса «как твои дела?» не длилась долго, и за собой обязательно несла этот страшный вопрос «какой сегодня запрос?», на который она искала ответ еще несколько минут, сортируя мысли по полочкам и пытаясь найти самое важное, что достойно наибольшего внимания здесь и сейчас.
Но сегодня — исключение.
Саша достает из папки заключение психиатра и протягивает Михаилу Евгеньевичу, неосознанно сжимаясь и внимательно наблюдая за тем, как он вчитывается в анамнез, жалобы и детали осмотра, с выделенным жирным диагнозом внизу листка.
— Я согласен с диагнозом, — произносит мужчина через минуту-две, и серые глаза неотрывно смотрят на него. — Как ты себя чувствуешь сейчас?
— Если скажу «нормально», то солгу.
Признаться в этом не только психотерапевту, но и самой себе — уже большой шаг. Признать собственное «нормально» ложью — прорыв.
— Что тебе хотелось бы обсудить сегодня?
И снова растерянность.
— Я... не знаю.
Саша выдыхает, сознаваясь. За эти двадцать с лишним минут в такси она так и не смогла вывести главную тему сегодняшней беседы, продолжая надеяться, что она всплывет сама по себе в ходе незатейливой беседы или жалоб на свое настроение и тревогу.
— Можно я... буду просто рассказывать, а Вы постараетесь за что-нибудь зацепиться? В голове такая каша...
— Можно.
И это — зеленый свет.
Поток слов и откровений льется из нее ручьем, и Филатова вообще не уверена, что Михаил Евгеньевич успевает записывать себе какие-то ключевые фразы или метафоры. Она говорит и говорит, иногда невпопад, путаясь в мыслях, перескакивая, но не замолкает. Говорит обо всем: о состоянии, о боли душевной, что откликается физически, о принятии и осознании своего расстройства, о мамином непринятии, и страхе, что она не поверит, о поиске возможных причин и полной безнадеги вкупе с усталостью. Говорит обо всем, что сидит внутри.
— Быть может... я слишком долго молчала?
Михаил Евгеньевич, записывая какую-то очередную ключевую для него фразу, вырванную из всего этого потока слов, поднимает глаза от блокнота, глядя с легким непониманием. И уточняет:
— Что ты имеешь в виду?
Брюнетка поджимает губы, теребит серебряное кольцо на пальце, нервно почесывает запястье. Раздумывает, и на выдохе начинает говорить:
— Я ведь... По сути, я никогда не говорила откровенно, что мне плохо. Что мне больно, грустно и прочее. Это понимали, когда было заметно внешне, когда заставали меня в истерике, когда выпытывали, потому что беспокоились. Сама я...
Саша смотрит куда-то перед собой и на секунду замолкает.
— А нет... говорила. Не однажды, наверное, но один момент помню красочно. — Девушка хмыкнула. — У меня тогда панические атаки начались, я стала читать в интернете об этом, потому что испугалась, а сказать кому-то не могла. Мне лет семнадцать было. Я к маме подошла, сказала, что чувствую себя нехорошо и что, возможно, нам стоит обратиться к психиатру, хотя бы просто провериться, ведь это может быть и тревожное расстройство, и мне пропишут успокоительные препараты... Мама стала ругаться, что я поддаюсь модному подростковому течению, выдумывая себе панические атаки...
— Она тебя не услышала, — мужчина печально улыбнулся. Брюнетка отрешенно закивала. — И ты выбрала молчание?
— Угу, — осознанный кивок головой, прикусывая внутреннюю сторону щеки. — Вначале я засомневалась, быть может, и правда тут себе надумала, как дурочка, поддалась этой странной моде на страдания. Но панические атаки не ушли, а сомнения со временем исчезли. И я не стала больше ничего говорить, пустила все на самотек.
— Ты боялась, что тебе не поверят.
— Да. Потом страх сменился нежеланием беспокоить и волновать. Затем прикрылся мнимой силой и уверенностью, что я могу вынести и пронести это все в себе сама, что у меня хватит сил...
От осознания, что сейчас этих самых сил едва ли хватило, чтобы заставить себя приехать к психотерапевту, захотелось усмехнуться.
— Меня, кажется, никогда не слушали... Не слушали так, чтобы серьезно, чтобы вдумчиво, чтобы... вникая. Разговаривая с друзьями, когда беседа касалась тем эмоционального состояния или внутренних переживаний, я всегда слушала. И, если не могла дать совета или прокомментировать, то старалась хотя бы поддержать, дать понять, что я слушаю, что это мне не безразлично. А если начинала говорить я, всем было... пофигу. Никто не слушал, не старался поддержать. Отмахивались, да меняли тему. В такие моменты было та-а-ак неловко, — Саша нервно захихикала. — И больше я не говорила. Друзьям.
Уголки глаз стало пощипывать так неприятно, в груди что-то сжалось, а горло стянула невидимая петля, из-за чего просел голос. Филатова продолжала теребить кольцо на пальце, только теперь до боли прикусив губу, чтобы сдержать слезы.
— Наверное, когда меня не услышала мама, это стало каким-то заключительным аккордом. Я выбрала молчание.
— Молчать нельзя говорить, — изрек психотерапевт спустя пару минут тишины.
— Да, и запятую я ставлю в первом случае...
Усмешка вырвалась сама собой. Саша вытерла щеки от слез.
— Может быть, я молчала слишком долго? А это все копилось и копилось, не находило выхода, и вылилось... во что вылилось.
Брюнетка тяжело выдохнула и замолчала. Больше не знала, что сказать. Суть-то вроде донесла. И Михаил Евгеньевич молчал. Лишь тихонько постукивал ручкой по листку, смотря на свою подопечную.
— Говори мне.
— Что? — Саша подняла на него глаза.
— Скажи мне. Сейчас. Все, что гложет.
— Но я ведь итак Вам все расска...
— Саша, скажи.
Серые глаза смотрели на него с легким недоверием и непониманием. Она отвела взгляд. Сказать. Признаться. Быть честной. Сложно... Но при этом, здесь, в кабинете, этому человеку, честно признаться во всем казалось куда более реальным. Михаил Евгеньевич не торопил и не подгонял. А Саша собиралась с мыслями (читай: терзала себя, бегая от «сказать» и «не говорить») несколько минут.
— Я смертельно устала. Моя жизнь не имеет красок, она черно-белая и блеклая. Я не вижу и не нахожу в ней счастья. Я его не чувствую. Я боюсь стать проблемой для близких и этих нескольких друзей, я боюсь, что меня оставят и бросят. Мне страшно, что никто не попытается меня понять, услышать. Я устала от самой себя и этого состояния, я запуталась и потерялась в собственных же мыслях. Мне хочется поддержки, мне хочется взвыть и закричать о том, как все болит внутри, мне надоело молчать. Но в то же время сказать очень страшно и очень сложно. Я как будто разучилась говорить, привыкнув лишь слушать...
Слезы лились по щекам, капая на свитер и руки, голос то оседал до шепота, то возвращался к прежнему тону, слова то прерывались всхлипами, то вылетали так быстро, что, казалось, были вовсе неразборчивы. Но психотерапевт не посмел прервать или перебить. И после окончания этого монолога молчал еще некоторое время, дав ей время немного успокоиться, или же, наоборот, немного поплакать.
— Я тебя слушаю и постараюсь поддержать, — мужчина тепло улыбнулся.
На этом сессия не закончилась. Напротив, продолжилась, разбирая какие-то из этих страхов, распутывая узелки мыслей, те, что поддавались, говоря все больше и слушая все, что было сказано.
Наплакавшись в очередной раз за последнее время, Саша вернулась домой абсолютно обессиленной. Рухнула на стул на кухне, потирая лицо руками, чтобы содрать усталость и головную боль. Кошка замурлыкала в ногах и запрыгнула на колени. Она поглаживала мягкую шерсть одной рукой, уставившись в пустоту.
Саша говорила.
И ее слушали.
Но почему-то должное облегчение она не чувствовала.