Сквозь Бездну Времени

Несмотря на то, что теперь Арти и Майя жили в разных комнатах — комнатах, которые были больше похожи на две самостоятельные квартиры, чем на уютные комнаты в общем доме, — между ними не возникло той дистанции, что так часто прорастает между людьми, когда они начинают жить отдельно. Напротив, именно разлука научила их ценить ту невидимую связь, что оставалась с ними с самого детства: простую, не требующую объяснений, честную, как старый деревянный стол на кухне.

Каждый вечер, не сговариваясь, они собирались за чашкой чая.
Но сегодняшний вечер был не похож на все прежние.

Чай в их кружках давно остыл, а разговор всё не начинался. Послезавтра они должны были отправиться туда, куда мало кто осмелился бы ступить даже мысленно. В блокадный Ленинград.

Они готовились к этому дню долго. Методично. Как положено учёным и наблюдателям. Они читали книги и дневники, смотрели документальные хроники, спорили о деталях и обсуждали тонкости человеческой психики, словно это был не город в осаде, а музейная экспозиция, которую нужно запомнить и изучить.

И всё же, когда теория заканчивалась, оставалось только одно: решиться.

Майя первой нарушила молчание.

— Арти, — произнесла она, всматриваясь в потемневшее чайное стекло, — скажи честно, тебе страшно?

Он не ответил сразу. Немного поколебался, будто пытаясь сформулировать не просто мысль, а истину, за которой стояло нечто большее, чем простое "да" или "нет".

— Нет, — сказал он наконец. — Страх — это когда ты не знаешь, что ждёт тебя за дверью. А я знаю. Настолько хорошо, что порой мне кажется: я уже там побывал. Столько страниц, столько историй, столько картинок в голове...

Майя усмехнулась уголком губ, но в её взгляде пряталась совсем другая эмоция — понимание.

— Читать и видеть своими глазами — не одно и то же, Арти, — тихо сказала она. — Одно дело знать, что где-то кто-то голодал, мёрз, терял родных и друзей. А другое — стоять рядом, вдыхать тот же воздух. Чувствовать ту же боль.

Арти откинулся на спинку стула, сцепив пальцы в замок.

— Мы сами выбрали этот путь, — ответил он. — А когда делаешь выбор сознательно, страх превращается в... любопытство. Понимаешь, это не просто поездка во времени. Это возможность увидеть историю такой, какой она была на самом деле, без прикрас. Люди склонны искажать воспоминания. Мы же — сможем узнать правду.

Майя кивнула, но её беспокоило нечто иное.

— Ты когда-нибудь думал о том, как мы будем общаться с ними? Как сможем понять людей, чья жизнь была в совершенно другой эпохе? Их мир чужд нам. Смогу ли я найти с ними общий язык?

Арти слегка усмехнулся, покачав головой.

— Общение не главная задача, Майя. Борис Степанович ясно сказал: держаться в тени, избегать разговоров. Люди в то время были на взводе. Одно неосторожное слово — и донос. А донос — это билет в один конец. Поэтому меньше слов — больше наблюдений.

— Мы не сможем молчать всегда, — возразила Майя. — Мы поедем не просто наблюдать. Мы должны будем помогать. Это будут живые люди, не из учебника. Их боль будет настоящей, а не напечатанной на бумаге. И нам придётся говорить с ними, Арти. Хотим мы того или нет.

Он замолчал, глядя в окно на черноту за стеклом.

— А ты знаешь, о чём я думал вчера? — произнёс он медленно. — О времени. Мы всегда думали, что оно прямое. Прошлое, настоящее, будущее. Но завтра... Мы окажемся там, где быть не должны...

Молчание между ними длилось, казалось, вечность. Часы тикали равномерно, но время, как назло, будто растянулось, затянулось вязкой пеленой, и каждый тик звучал с особым весом.

Майя подняла взгляд, изучая брата так же внимательно, как если бы впервые увидела его. Ей всегда казалось, что он держится увереннее, чем она, и даже в этой ситуации он не терял привычной спокойной собранности.

— Арти, — начала она осторожно, будто боясь разрушить его внутренний порядок, — а ты думал о том, кем мы будем, когда ...  Если... вернёмся.

Он слегка приподнял брови, но не удивился вопросу.

— Думал, — сказал он сдержанно. — Всякий, кто проходит сквозь такие вещи, не возвращается прежним.

Майя кивнула, будто и сама знала ответ заранее, но ей важно было услышать его вслух.

— И если мы увидим что-то... такое, чего бы не хотели видеть? Сумеем ли мы жить потом, как жили?

Арти провёл ладонью по столу, задумчиво разглядывая след, оставленный её чашкой на дереве.

— Думаю, что нет, — сказал он просто. — Именно поэтому Борис Степанович так долго готовил нас. Чтобы мы научились принимать вещи как факт. Без излишних эмоций. Без самообмана. Люди в те времена жили в условиях, где эмоции — это роскошь, за которую платишь слишком дорого. Нам придётся научиться делать то же самое, если хотим выжить.

Она чуть улыбнулась, но грустно.

— Я думала об этом... Я боюсь не самой войны. Боюсь, что стану такой же, как они. Холодной внутри. Окаменевшей. Боюсь привыкнуть.

Арти посмотрел на неё пристально, впервые за весь разговор с настоящей тревогой.

— Человек ко всему привыкает со временем, Майя, — наконец произнёс он медленно, без лишней интонации. — Привыкнем и мы. Мы ведь попадём туда не в самый эпицентр, не в самую мясорубку... Сначала это будет просто лето. Просто холодный город. Просто люди, которые ещё надеются, что всё скоро закончится. Мы будем... входить в это плавно, понимаешь?

Он чуть опустил взгляд, машинально сжимая и разжимая пальцы, будто прогоняя через себя саму мысль.

— И со временем это станет нашей реальностью. Такой же обыденной, как сейчас наш чай, этот дом, эти стены. Мы будем видеть всё. И будем реагировать так же, как и все ленинградцы. Спокойно. Без надрыва. Потому что по-другому там не выжить.

Он замолчал, и после короткой паузы добавил:

— И да... к сожалению, это повлияет на нас. Хотим мы этого или нет.

Майя слушала, но не отвечала сразу. Она словно примеряла его слова к себе, как старое пальто, которое висело в шкафу годами и вдруг снова оказалось нужным.

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем она нарушила тишину.

— Помнишь сказку про девочку со спичками? — спросила она, не поднимая взгляда.

Арти кивнул едва заметно.

— Конечно.

— Сейчас её даже не читают детям, — продолжила она, задумчиво проводя пальцем по ободку чашки. — Потому что считают слишком жестокой. Но ведь на самом деле эта сказка... она не про страх. И не про ужас. Там девочка просто замёрзла на улице и умерла. Видела образы, грелась ими и умерла. Всё просто.

Она замолчала, собираясь с мыслями, а затем проговорила тише, почти шёпотом:

— Сейчас люди не понимают, зачем Андерсен написал её. Но тогда, в XIX веке, эта сказка не задумывалась как что-то пугающее для детей. Она была написана для того, чтобы подготовить ребёнка к реальности. Чтобы дети понимали: смерть — это нормально. Это просто часть жизни.

Она выпрямилась, опираясь локтями о стол, её голос стал ровнее.

— Быт, который описан в сказке, — это было обычное дело. Бедняки замерзали на улицах, взрослые, дети, старики... Это не был шок. Это была обыденность. Люди выходили утром, видели тела на улицах и шли дальше по своим делам. Это было частью жизни. И поэтому такая сказка казалась нормальной. Она просто готовила детей к жизни, а не к страху.

Майя замолчала и, уже глядя в окно, добавила:

— Та реальность, в которую мы попадём, очень похожа на ту что в сказке. Только будет хуже. Иногда мне кажется, что мы станем... как первобытные.

Её голос дрогнул, но Арти, как всегда, оставался спокоен. Он выдержал паузу, дав её словам осесть в тишине комнаты, и только тогда заговорил:

— Люди, жившие в XIX веке, не были первобытными. И глупыми тоже не были. Так же, как и в сорок первом. — Он взглянул на неё внимательно. — Знаешь, что меня поражает? Мы часто говорим о них, как о «других». О старых, наивных, отсталых. Но эти люди были, возможно, умнее и выносливее нас. Просто у них не было наших технологий.

Он слегка усмехнулся, но не иронично, а скорее с уважением:

— Нам даже стоит у них поучиться. Потому что большая часть той мудрости, той закалки и умения выживать — она ведь давно утеряна. Нам кажется, что мы живём в прогрессе, а по факту — мы просто разучились жить.

Его голос стал твёрже, в нём проступило что-то, что было очень близко к презрению — но не к ней, не к ним, а ко всему, что его окружало.

— Ты вообще видишь проблемы нашего общества? Открой любой ТикТок — просто листай. Господи, да там всё ясно без слов! Все только и ноют о том, как родители их травмировали в детстве. Как они не могут жить настоящую жизнь, потому что когда-то кто-то им сказал грубое слово. Все ходят вокруг да около своих психологических травм, как будто это билет в клуб несчастных, который даёт право жаловаться на жизнь до конца своих дней.

Он усмехнулся, но уже жестко.

— У вас есть тёплая еда. У вас есть крыша над головой. У вас есть будущее, чёрт побери. Вы можете его строить как хотите! Хочешь — работай. Хочешь — уезжай в другую страну. Всё можно сделать, если просто взять и захотеть. Даже в наше время, со всеми его проблемами и кризисами, это возможно.

Он резко выдохнул, как будто только сейчас заметил, насколько увлекся собственным монологом.

— И знаешь, Майя... Я ведь тоже был таким же. Сидел и ныл. Жаловался на то, какой я несчастный, какой у меня был ужасный старт. Родителей не было, детдом. Жертва. Как я любил эту роль.

Он помолчал, его голос стал тише, почти беззвучным:

— И правильно тогда Даня сказал мне. Сказал всё, что надо было сказать. Что вместо того, чтобы жалеть себя, я мог бы давно уже что-то изменить. Мог бы стать кем-то. Просто взять и сделать. Все мы травмированы. У всех есть боль. У всех. Но... мы свободны. А эти люди, о которых мы говорим, они не имели ничего. И при этом умудрялись находить радость. Умудрялись улыбаться, смеяться, дружить, влюбляться, даже когда вокруг был голод и смерть.

Он снова замолчал, смотрел прямо перед собой, будто видел уже тот город, те лица, которые когда-то жили в настоящем, которого они ещё даже не коснулись.

— А мы... Мы просто сидим, смотрим в свои экраны, обсуждаем депрессии и не умеем быть счастливыми. Хотя у нас всё есть. Тёплая постель. Еда на столе. Мирное небо. И при этом мы чем-то недовольны. Всё время.

Он усмехнулся горько:

— После этого осознания я ещё сильнее хочу туда. Хочу посмотреть, как они это делают. Хочу научиться.

Майя слегка покачала головой, её голос прозвучал мягко, но твёрдо, с долей размышлений:

— Ну да, ты прав... Но это ж не значит, что мы теперь должны молиться на каждый кусок хлеба, который у нас есть. Знаешь, даже сейчас, когда у нас всё вроде бы неплохо, в Африке дети умирают от голода. Там хуже. Намного хуже.

Она подняла на него глаза, её взгляд был устремлён не в протесте, а в поиске ответа:

— Но это же не значит, что я должна просто довольствоваться тем, что у меня есть. Потому что где-то кому-то хуже. Это, наверное, самое странное, чему нас пытаются научить. А почему мы не смотрим на тех, у кого лучше? Почему мы не думаем о том, как приблизить себя к тем, у кого больше возможностей? Есть же люди, у которых всё гораздо лучше устроено, и тоже — своим трудом, своими решениями.

Она замолчала на секунду, подбирая слова:

— Я не хочу довольствоваться малым. Я не хочу говорить себе "радуйся тому, что есть", потому что знаю: если бы у нас не было этих лишений, наша жизнь была бы лучше. Это факт. И это не плохо — хотеть большего.

Арти выслушал её спокойно, даже с уважением к той ясности, с которой она говорила. Его голос стал мягче, но не менее твёрдым:

— Я не говорил, что ты должна молиться на буханку хлеба, Майя. И не говорил, что нужно быть довольной всем без остатка. Это было бы глупо.

Он чуть усмехнулся.

— Но и считать, что наша жизнь сейчас — это что-то плохое, тоже неверно. Понимаешь? Она просто есть. И только недавно я понял, как мало мы её ценим

Арти замолчал, опустил голову, глядя в пол, и с тихой горечью выдохнул:

— Ты представляешь, как много в этом мире всего, чему мы могли бы радоваться? Сколько всего, что могло бы сделать нас счастливыми...

Он медленно поднял глаза, будто обращаясь не только к ней, но и ко всему пространству вокруг:

— Закаты. Рассветы. Когда небо медленно меняет цвет, когда воздух пахнет новым днём или прощанием с ним. Вкусная еда. Даже простая — горячий суп, тёплый хлеб с маслом, чашка чая в тишине. Весенние сады, когда деревья цветут, и в воздухе столько аромата, что кружится голова.

Он на мгновение замолчал и, будто на волне этого перечисления, продолжил:

— Летний дождь. Когда всё вокруг мокрое, и запах асфальта становится особенным. Знаешь этот запах? Он такой... родной, тёплый, несмотря на сырость. Или мокрая трава по утрам, когда идёшь и слышишь, как под ногами шуршит ещё не высохшая зелень.

Он усмехнулся, но взгляд оставался серьёзным:

— Тёплый ветер на коже. Солнечные лучи сквозь окно на одеяле. Шуршание листвы осенью. Морозный воздух, когда первый раз в году выдыхаешь и видишь, как пар поднимается в небо. Уличный кот, который заметил тебя и подошёл потереться о ногу. Запах свежескошенной травы. Вкус воды, когда ты по-настоящему хочешь пить. Тот момент, когда слышишь любимую песню случайно на улице.

Он выдохнул чуть слышно, как будто облегчённо, будто сняв с души некий груз:

— И ведь если просто остановиться, если на секунду выключить эту гонку в голове, то всё это видно. И только этого достаточно, чтобы почувствовать себя счастливым. Просто сегодня. Без повода, без достижения, без награды. Просто потому, что ты есть.

Он посмотрел ей в глаза, чуть качнул головой, с иронией, в которой слышалась боль:

— А мы... Ты и я. И все мы, все эти люди вокруг. Грёбаные потребители. Нам всё мало, мало, мало. Всё не так, всё не то. Вечно кто-то чем-то недоволен, вечно всем чего-то не хватает.

Его голос стал чуть жёстче, чуть громче:

— Составляют карты желаний, посылают запросы во Вселенную, бегут за мечтами, считают, что их "недостаточно" благословили, что судьба чего-то им недодала. Как будто нам и так мало дали. Как будто не существует всего того прекрасного что уже здесь, уже сейчас.

Он провёл рукой по лицу и усмехнулся, но в этой усмешке не было ни веселья, ни легкости:

— Ты понимаешь, насколько это мерзко? Насколько это омерзительно вообще — жить так, будто тебе всё время кто-то должен? Как будто счастье — это товар, за который ты заплатишь, когда накопишь достаточно.

Майя молчала, прислушиваясь к этим словам. Она почувствовала, как в груди стало немного тяжело, потому что в этой правде было что-то обидное, что-то очень личное.

— Я не смотрела на это с такой стороны, — наконец сказала она, тихо, почти шёпотом, как признание.

Арти усмехнулся снова, но уже мягче, проще:

— Я тоже не смотрел. Никогда. До сегодняшнего дня.

Он перевёл взгляд на окно, где за стеклом мерцал огнями чужой мир, такой же привычный и в то же время чужой.

— А сейчас вижу так ясно, так чётко, что даже смешно. Смешно и горько. Потому что вся эта простая, настоящая жизнь всегда была здесь. А мы её не замечали.

Они оба замолчали. Сидели молча, каждый в своём осознании, не нарушая тишину, которая в тот момент казалась громче любых слов.
На следующее утро Арти проснулся рано. Было воскресенье. Тот самый, ленивый, тихий день, когда все обычно спят подольше, валяются в постели, листают ленту или лениво смотрят в потолок, оттягивая момент, когда нужно будет вставать.

Но не сегодня. Сегодня мысли не отпускали его с самого рассвета. Он лежал, глядя в потолок, перебирая в голове всё то, что крутилось там со вчерашнего вечера.

«Если всё пойдёт так, как задумано, для меня это будут четыре года. А для него — всего один день. И есть два пути. Либо завтра мы увидимся, но я уже буду совершенно другим человеком. Либо завтра я просто исчезну, и он не узнает, где я, что со мной, и вообще — остался ли я тем же».

Эта мысль не давала покоя. Она давила на грудь тяжелее всего остального. Он чувствовал: нужно успеть. Нужно увидеть его до того, как всё изменится.

Он оделся и, не завтракая, привычным маршрутом пошёл в сторону дома Дани. Город начинал просыпаться, но для него всё вокруг казалось замедленным, отстранённым. Каждый шаг давался будто в другой реальности.

Когда он дошёл до знакомого подъезда, на секунду замер у двери, мысленно прикидывая, стоило ли вообще приходить без предупреждения. Наверное, правильнее было бы позвонить. Но ноги уже сами сделали шаг. Он машинально постучал.

Даня был дома.

Дверь открылась, и он появился на пороге — немного растрёпанный, с лёгким удивлением в голосе:

— Чем обязан, Арти?

— Привет, — сказал он тихо. — Разрешишь войти?

Даня пожал плечами, как будто не увидел в этом ничего странного:

— Входи.

Они прошли в комнату. Арти сел на краешек дивана и несколько секунд молчал, собираясь с мыслями, потом поднял взгляд на Даньку:

— Я пришёл извиниться перед тобой.

Даня нахмурился, но промолчал, давая ему договорить.

— Ты был прав. Ты был прав во всём с самого начала. Я вёл себя, как последний нытик, который зацепился за свою боль и потерял из виду всё, что у меня уже было. Я даже не пытался видеть в этой жизни что-то хорошее. Я не интересовался тобой, твоей жизнью. Я не знал, через что проходишь ты, потому что всё это время думал только о себе. Считал, что мои обиды важнее, чем всё остальное.

Он сжал кулаки и выдохнул, чувствуя, как с каждым словом становится чуть легче и чуть горче одновременно.

— Ты всегда пытался быть рядом. Ты всегда был настоящим другом. А я... Я был просто ублюдком. И я, если честно, не знаю, чем вообще заслужил твою дружбу.

Арти взглянул прямо ему в глаза, спокойно, но честно:

— Я хочу искренне попросить прощения. И сказать тебе спасибо. За всё, что ты для меня делал. Даже за те слова, из-за которых мы тогда в последний раз поругались.

Даня молчал несколько секунд, потом уселся на стул напротив. На его лице появилась знакомая улыбка — та самая, которая почти никогда не исчезала, независимо от того, что происходило внутри. Улыбка у него была разная: иногда мягкая, теплая, иногда грустная, с оттенком безысходности. Сейчас она была какая-то тёплая и печальная одновременно, как у человека, который всё понял, но не может изменить того, что уже было.

— Ты меня пугаешь, Арти, — тихо сказал он. — Ты говоришь так, будто прощаешься. Как будто собираешься что-то с собой сделать. Если это так, я тебя умоляю — не надо. Серьёзно. Всё нормально. Я тоже тебя ценю. И я всегда был готов быть рядом. Я твой друг.

Арти качнул головой, хмыкнул, выпрямился чуть в плечах, чтобы показать, что с ним всё в порядке:

— Нет-нет, Дань. Я не идиот, — голос Арти звучал на этот раз спокойно, без привычной эмоциональной надрывности. — И не собираюсь я ничего с собой делать. Просто... пришло понимание одной простой вещи. Я почти ничего не знаю о тебе. Не знаю, что у тебя внутри, через что ты проходил и проходишь сейчас. Всё это время я приходил к тебе с одним и тем же: своей болью. А ты всегда был рядом. Просто слушал. Просто молчал. И я даже не удосужился спросить, как ты сам.

Даня откинулся на спинку стула. Его лицо не изменилось. Всё та же лёгкая улыбка, ровная, будто нарисованная на лице. Только взгляд стал чуть более тусклым, как будто за привычным спокойствием скрывалось что-то выгоревшее.

На мгновение в комнате повисла тишина. Арти откинулся на спинку кресла, выдохнул.

— Нет, так не пойдёт. Я слышу, что внутри тебя что-то есть. Может, ты не говоришь вслух, но я это чувствую. И знаешь, я бы хотел, чтобы мы сегодня выбрались за город. Просто вдвоём. Без компании, без повода. Взяли бы шашлыков, устроились где-нибудь на поляне. Поговорили. О чём угодно. Или просто молчали, если так будет нужно. Без этих социальных фильтров. Без ожиданий, что нужно подобрать правильные слова, чтобы не выглядеть слишком уязвимым.

Даня провёл рукой по затылку, задержал жест, задумался. Его лицо оставалось почти тем же: лёгкая усмешка, но уже с примесью недоверчивой грусти.

— Я конечно рад что ты наконец решил выбраться из своего панциря и зовешь меня на природу... — Но знаешь, Арти... ты сегодня говоришь так, как будто прощаешься. Как будто... собрался исчезнуть. Это пугает.

Арти усмехнулся, сухо, без настоящего веселья.

— Нет, не собираюсь я исчезать. Просто понял, что всегда приходил к тебе только ради себя. А сегодня пришёл ради тебя. Мне не важно, о чём мы будем говорить. Важно, чтобы ты знал: если есть что-то, что тебя держит внутри — я здесь. И сейчас мне интересно не «как мне», а «как ты».

Арти решил: этот день он не хочет делить ни с кем, кроме Дани. Это должно было быть просто и честно. Без отвлекающих лиц, без городского шума, без суеты.

Они ехали медленно, не торопясь. Дорога вела вдоль широкого луга, где ветер мягко шевелил высокую траву, и дальше, к реке. Туда, где на границе горизонта не осталось домов, лишь прозрачная вода, просторное небо и запах весенней земли, нагретой солнцем.

Когда они нашли место, Даня первым вышел из машины, распахнул двери и широко вдохнул:

— Чувствуешь? Вот оно, счастье, брат. Солнышко, река и никакой учебы

Арти уселся на расстелённый плед, глядя на лениво текущую воду, молчаливо наблюдая за тем, как свет дробится на её поверхности, рассыпаясь тысячами бликов. Даня разжёг мангал и, привычно, на автомате, занялся мясом.

Тишина была настолько мягкой, что она не давила, а словно обнимала. Только треск углей и шелест травы заполняли время.

— Слушай, — внезапно начал Даня, бросив щепку в огонь, — я давно хотел спросить... Ты чего Полину-то так игнорируешь?

Арти чуть приподнял брови, но голос его остался ровным.

— С чего вдруг тебя это беспокоит?

— Ну... — Даня повертел в пальцах длинную сухую травинку. — Просто странно это всё. Она ведь... ну, другая. Ты это и сам знаешь.

Арти отвёл взгляд к реке.

— Я не могу дать человеку то, чего не нашел в себе. Я не устроил свою жизнь. Пока я сам не встану на ноги — уверенно, твёрдо — мне нечего предложить другому человеку. Отношения — это не та роскошь, которую я сейчас могу себе позволить.

Даня усмехнулся, но в его улыбке было что-то большее, чем просто веселье.

— Знаешь, Полина — тот редкий человек, с кем рядом чувствуешь себя как дома. Без этих твоих чертовых заборов и стенок из здравого смысла. Просто... как будто тебя принимают. Без "если", без "потому что". Ей не нужно чтобы ты что-то ей давал, она просто хочет проводить с тобой время. У вас мог бы быть очень теплый союз, если бы ты не был таким упертым бараном.

Арти повернулся к нему и, немного склонив голову, произнес:

— Это интересно слышать именно от тебя. Ты ведь каждый месяц с новой девушкой. Ты мне их показываешь, как призы, как коллекцию трофеев. Все красивые, все, как с картинки. Если бы ты и вправду искал "теплый союз", о котором сейчас говоришь, ты бы давно его нашёл. Странно, что ты меня попрекаешь, хотя сам, похоже, не слишком-то спешишь строить что-то настоящее.

Даня хмыкнул, отвёл взгляд в сторону и покрутил ту же травинку в пальцах.

— Знаешь... Ты прав. У меня полно девушек. Все классные. Но почти каждая из них рядом со мной не из-за того, кто я есть, а из-за того, что у меня есть. Деньги, машина, дом, статус... Я спортсмен, у меня фотогеничное лицо, фигура. Всё это. И если бы всего этого не было, то я бы им, черт подери, и не понадобился.

Арти молчал, внимательно слушая. Его взгляд, обычно строгий, был мягче, чем всегда.

— Только не начинай вот эту затертую шарманку про "все женщины любят только деньги", — сказал он сдержанно. — Это уже настолько банально, что от тебя я этого точно не ожидал услышать.

— Да нет же, я не об этом! Мне не жалко денег на девушку. Мне не жалко времени, внимания, ни капли. Я всегда рад тратить на неё сколько угодно. Но дело не в этом.

Даня взял в руки камешек, повертел его на ладони, будто искал в нём продолжение собственной мысли.

Он сжал травинку, сломал её пополам.

— Знаешь, за всю жизнь... меня никто не звал просто пообедать. Просто так. Без подтекста. Потому что хотелось провести со мной время, а не потому что я что-то оплачу или куда-то отвезу. Никто не звал меня помочь с домашними заданиями. Хотя я учусь неплохо . Я не глупый, мог бы помочь. Никто не писал мне просто так: "Привет, как дела? Как прошел день?" Если звонили — значит, нужно было что-то. Встречались — значит, ожидали что-то взамен.

Он замолчал, а потом выдохнул, слегка усмехнувшись:

— Знаешь, когда я звал кого-то просто посидеть дома, приготовить ужин, завернуться в плед и посмотреть фильм... почти всегда слышал одно и то же: "Да ну, скучно! Поехали лучше на твоей машине покатаемся." Или "Давай сходим туда-то, вон туда, там веселее."

Он отвел взгляд, глядя на горизонт.

— И каждый раз внутри остаётся пустота. Знаешь, ты вроде бы рядом с человеком, а ощущаешь себя будто в одиночестве. Просто картинка: есть я, есть она, есть место. Всё красиво, идеально. А по сути — пусто.

Голос его стал тише, и в нём впервые прорезалась почти детская честность, такая непривычная для человека, который привык шутить о собственных чувствах.

— Со мной... — он запнулся, на мгновение нахмурившись. — никогда не хотели быть просто так, Арти.

Он сжал камешек в кулаке и медленно выдохнул, глядя куда-то в пространство.

— И я всю жизнь это как будто знал. Поэтому и живу так, будто обязан заслуживать любовь. Понимаешь? Деньгами. Щедростью. Успехами. Я за всё плачу. За внимание. За тёплые слова. За чужую симпатию.
Он усмехнулся, но в улыбке этой была совсем не та привычная лёгкость, которой он обычно прикрывался.

— Меня любят, потому что я заслужил. Не потому что я просто есть. А потому что я заплатил за это. Признанием. Поступками. Подарками. Действиями. Я должен быть "тем самым Даней", чтобы меня любили.

Он посмотрел на Арти, в его взгляде не было упрёка — только усталое, честное признание.

— А Полина... Она смотрит на тебя и видит просто тебя. Ей не важно, сколько у тебя денег. Не важно, куда ты её поведёшь или чем удивишь. Она просто хочет быть рядом, даже когда ты ее игнорируешь. Ты ведь ничего не делаешь. Ты просто есть — и ей этого достаточно. Такие как Полина... Они даже не смотрят в мою сторону, думают я поверхностный... безответственный...

Он опустил взгляд, чуть улыбнулся, уже совсем тихо, почти шёпотом:

— Мне бы тоже очень хотелось. Чтобы кто-то однажды... Просто захотел быть со мной. Без условий. Без сделки. Просто потому, что я — это я.

Ветер снова прошелся по воде. Арти долго молчал, глядя, как по реке плывут светлые блики от заходящего солнца. Тишина была не давящей, а скорее честной, как сама природа вокруг. В ней не нужно было искать слов.

Арти продолжал всматриваться в гладь реки, наблюдая, как лучи вечернего солнца разрезают её поверхность мягкими золотыми полосами. Его голос прозвучал спокойно,  с той прямотой, за которую Даня всегда его уважал.

— Не знаю, как насчёт девушек, — произнёс он, чуть наклонив голову в сторону друга, — но я-то тебя вижу. По-настоящему. Ценю не то, что ты для для меня делаешь, а просто тебя. Твою дружбу. Твоё общество. Этого мне всегда было достаточно.

Даня тихо усмехнулся и качнул головой, будто в знак согласия.

— Вот именно поэтому ты мой лучший друг, Арти

Он вытащил травинку из-под ног, покатал её между пальцами и, не глядя на Арти, заговорил дальше, уже тише, теплее, будто вслух вспоминая.

— Ты извинялся за то, что, ничего для меня не делал... А по факту — ты сделал для меня больше, чем кто-либо. Даже не замечая этого. Ты всегда сторонился этих шумных вечеринок, на которые я тебя звал. Хоть я и упирался, хоть я и уговаривал, даже когда говорил, что я всё оплачу, что тебе нужно просто прийти... ты всё равно отвечал "нет". Потому что тебе это неинтересно. Ты всегда предлагал что-то простое, что-то настоящее.

Он усмехнулся, но в этот раз в улыбке была благодарность.

— "Приходи лучше ко мне на работу, выпьем кофе, поболтаем", — говорил ты. Или помнишь, когда я подкалывал тебя, мол, ты унылый ублюдок, который совсем не умеет чувствовать жизнь? А под "жизнью" я тогда имел в виду: вечеринки, шум, дорогие клубы, короткие связи, эти, как я их зову, "сладкие кусочки".

Даня снова посмотрел на Арти.

— А ты всегда выбирал прийти ко мне домой. Сесть на диван. Включить PlayStation. Просто разговаривать. Тебе был неинтересен весь тот фасад, который я предлагал, который показывал миру... И именно это для меня ценно. Потому что ты общаешься со мной не ради того, что я делаю или что у меня есть. Ты один из тех редких людей, рядом с которыми я чувствую... дом.

Арти чуть приподнял брови, как будто эти слова пробрались глубже, чем он ожидал. Он медленно выдохнул, обдумывая услышанное, и произнёс негромко, почти для себя:

— Знаешь, я даже не думал об этом. Для меня это как-то естественно...

Даня смотрел на него молча, а потом тихо, с чуть грустной улыбкой сказал:

— За это я тебя и ценю.