А зори здесь тихие

По­чему нем­цы ук­ло­нились от боя? Ук­ло­нились, опыт­ным ухом на­вер­ня­ка оце­нив ог­не­вую мощь (точ­нее ска­зать, не­мощь) про­тив­ни­ка?

Неп­раз­дные это бы­ли воп­ро­сы, и не из лю­бопытс­тва Вас­ков го­лову над ни­ми ло­мал. Вра­га по­нимать на­до. Вся­кое дей­ствие его, вся­кое пе­ред­ви­жение для те­бя яс­нее яс­но­го быть дол­жно. Толь­ко тог­да ты за не­го ду­мать нач­нешь, ког­да со­об­ра­зишь, как сам он ду­ма­ет. Вой­на — это ведь не прос­то кто ко­го пе­рес­тре­ля­ет. Вой­на — это кто ко­го пе­реду­ма­ет. Ус­тав для это­го и соз­дан, что­бы го­лову те­бе ос­во­бодить, чтоб ты вдаль ду­мать мог, на ту сто­рону, за про­тив­ни­ка.

Но как ни вер­тел со­бытия Фе­дот Ев­гра­фыч, как ни пе­рек­ла­дывал, од­но вы­ходи­ло: нем­цы о них ни­чего не зна­ли. Не зна­ли: зна­чит, те двое, ко­торых по­решил он, не до­зором бы­ли, а раз­ведкой, и фри­цы, не ве­дая о судь­бе их, спо­кой­но под­тя­гива­лись сле­дом. Так вы­ходи­ло, а ка­кую вы­году он из все­го это­го из­влечь мог, по­ка бы­ло не­понят­но.

Ду­мал стар­ши­на, во­рочал моз­га­ми, та­совал фак­ты, как кар­точную ко­лоду, а от де­ла не от­вле­кал­ся. Чут­ко сколь­зил, без­звуч­но и толь­ко что уша­ми не пря­дал по нес­по­соб­ности к это­му. Но ни зву­ка, ни за­паха не да­рил ему ве­терок, и Вас­ков шел по­ка что без за­дер­жек. И дев­ка эта не­путе­вая сза­ди пле­лась. Фе­дот Ев­гра­фыч час­то пог­ля­дывал на нее, но за­меча­ний де­лать не при­ходи­лось. Нор­маль­но шла, как при­каза­но. Толь­ко без лег­кости, вя­ло — так это от пе­режи­того, от свин­ца над го­ловой.

А Га­ля уж и не пом­ни­ла об этом свин­це. Дру­гое сто­яло пе­ред гла­зами: се­рое, за­ос­трив­ше­еся ли­цо Со­ни, по­лузак­ры­тые, мер­твые гла­за ее и зат­вердев­шая от кро­ви гим­настер­ка. И... две ды­роч­ки на гру­ди. Уз­кие, как лез­вие. Она не ду­мала ни о Со­не, ни о смер­ти — она фи­зичес­ки, до дур­но­ты ощу­щала про­ника­ющий в тка­ни нож, слы­шала хруст ра­зор­ванной пло­ти, чувс­тво­вала тя­желый за­пах кро­ви. Она всег­да жи­ла в во­об­ра­жа­емом ми­ре ак­тивнее, чем в дей­стви­тель­ном, и сей­час хо­тела бы за­быть это, вы­чер­кнуть — и не мог­ла. И это рож­да­ло ту­пой, чу­гун­ный ужас, и она шла под гне­том это­го ужа­са, ни­чего уже не со­об­ра­жая.

Фе­дот Ев­гра­фыч об этом, ко­неч­но, не знал. Не знал, что бо­ец его, с кем он жизнь и смерть оди­нако­выми ги­рями сей­час взве­шивал, уже был убит. Убит, до нем­цев не дой­дя, ни ра­зу по вра­гу не выс­тре­лив...

Вас­ков под­нял ру­ку: впра­во ухо­дил след. Лег­кий, чуть за­мет­ный на ка­мен­ных осы­пях, тут, на мша­нике, он чер­нел за­тяну­тыми во­дой про­вала­ми. Слов­но ос­ту­пились вдруг фри­цы, тя­жесть не­ся, и рас­пи­сались пе­ред ним всей раз­ла­пис­той ступ­ней.

— Жди, — шеп­нул стар­ши­на.

Про­шел впра­во, след в сто­роне ос­тавляя. Приг­нул кус­ты: в лож­бинке из-под нас­пех на­вален­но­го хво­рос­та чуть прог­ля­дыва­ли те­ла. Вас­ков ос­то­рож­но сдви­нул суш­няк: в яме ли­цами вниз ле­жали двое. Фе­дот Ев­гра­фыч при­сел на кор­точки, всмат­ри­ва­ясь: у вер­хне­го в за­тыл­ке чер­не­ло ак­ку­рат­ное, поч­ти без кро­ви от­вер­стие; во­лосы ко­рот­ко стри­жен­но­го за­тыл­ка кур­ча­вились, под­па­лен­ные ог­нем.

"Прис­тре­лили, — оп­ре­делил стар­ши­на. — Свои же, в за­тылок. Ра­нено­го до­бива­ли: та­кой, зна­чит, за­кон..."

Плю­нул Вас­ков. На мер­твых плю­нул, хоть и грех этот — са­мый ве­ликий из всех. Но ни­чего к ним не чувс­тво­вал, кро­ме през­ре­ния: вне за­кона они для не­го бы­ли. По ту сто­рону чер­ты, что че­лове­ка оп­ре­деля­ет.

Че­лове­ка ведь од­но от жи­вот­ных от­де­ля­ет: по­нима­ние, что че­ловек он. А ко­ли нет по­нима­ния это­го — зверь. О двух но­гах, о двух ру­ках, и — зверь. Лю­тый зверь, страш­нее страш­но­го. И тог­да ни­чего по от­но­шению к не­му не су­щес­тву­ет: ни че­ловеч­ности, ни жа­лос­ти, ни по­щады. Бить на­до. Бить, по­ка в ло­гово не упол­зет. И там бить, по­куда не вспом­нит, что че­лове­ком был, по­куда не пой­мет это­го.

Еще днем, нес­коль­ко ча­сов на­зад, ярость его ве­ла. Прос­тая, как жаж­да: кровь за кровь. А те­перь вдруг отод­ви­нулось все, улег­лось, ус­по­ко­илось да­же и... выз­ре­ло. В не­нависть выз­ре­ло, хо­лод­ную и рас­четли­вую не­нависть. Без зло­бы уже.

"Зна­чит, та­кой за­кон?... Уч­тем".

И спо­кой­но еще двух вы­чел: две­над­цать ос­та­лось. Дю­жина.

Вер­нулся, где Чет­вертак жда­ла. Пой­мал взгляд ее — и слов­но обор­ва­лось в нем что-то: бо­ит­ся. По-пло­хому бо­ит­ся, из­нутри, а это — хо­рошо, ес­ли не на всю жизнь. По­это­му стар­ши­на вмиг всю бод­рость свою соб­рал, за­улы­бал­ся ей, как дро­люш­ке до­рогой, и под­мигнул:

— Дво­их мы там при­щучи­ли, Га­ля! Дво­их — ста­ло быть, две­над­цать ос­та­лось. А это нам не страш­но, то­варищ бо­ец. Это нам, счи­тай, пус­тя­ки!...

Ни­чего она в от­вет не ска­зала, не улыб­ну­лась да­же. Толь­ко гля­дела, в гла­за вы­ис­ки­вая. Му­жика в та­ких слу­ча­ях ра­зоз­лить на­до: ма­тюк­нуть от ду­ши или по уху съ­ез­дить — это Фе­дот Ев­гра­фыч из лич­но­го опы­та знал. А вот с этой как быть — не знал. Не бы­ло у не­го та­кого опы­та, и ус­тав по это­му по­воду то­же ни­чего не со­об­щал.

— Про Пав­ла Кор­ча­гина чи­тала ког­да?

Пос­мотре­ла на не­го Чет­вертак эта, как на по­мешан­но­го, но кив­ну­ла, и Фе­дот Ев­гра­фыч при­обод­рился.

— Чи­тала, зна­чит. А я его, как вот те­бя, ви­дел. Да. Во­зили нас, от­лични­ков бо­евой и по­лити­чес­кой, в го­род Мос­кву. Ну, там Мав­зо­лей смот­ре­ли, двор­цы вся­кие, му­зеи и с ним встре­чались. Он — не гля­ди, что пост боль­шой за­нима­ет, — прос­той че­ловек. Сер­дечный. Уса­дил нас, ча­ем угос­тил: как, мол, ре­бята, слу­жит­ся...

— Ну, за­чем же вы об­ма­ныва­ете, за­чем? — ти­хо ска­зала Га­ля. — Па­ралич раз­бил Кор­ча­гина. И не Кор­ча­гин он сов­сем, а Ос­тровский. И не ви­дит он ни­чего и не ше­велит­ся, и мы ему пись­ма всем тех­ни­кумом пи­сали.

— Ну, мо­жет, дру­гой ка­кой Кор­ча­гин?... Со­вес­тно ста­ло Вас­ко­ву, да­же в жар ки­нуло, А тут еще ко­мар на­седа­ет. Ве­чер­ний ко­мар, осо­бен­ный. — Ну, мо­жет, ошиб­ся. Не знаю. Толь­ко го­вори­ли, что...

Хрус­тну­ла впе­реди вет­ка. Яв­но хрус­тну­ла под тя­желой но­гой, а он да­же об­ра­довал­ся. Сро­ду он по сво­ей ини­ци­ати­ве во вру­нах не ока­зывал­ся, по­зора от под­чи­нен­ных не хле­бал и го­тов был ско­рее со всей дю­жиной драть­ся, чем уко­ры от дев­чонки соп­ли­вой тер­петь,

— В куст! — шеп­нул. — И зам­ри!...

В куст су­нуть ее ус­пел, вет­ки оп­ра­вить, сам за со­сед­ний ва­лун за­валил­ся, и — вов­ре­мя. Гля­нул: опять двое идут, но ос­то­рож­но, как по рас­ка­лен­но­му, дер­жа ав­то­маты на­из­го­тов­ку. И толь­ко стар­ши­на по­дивить­ся ус­пел, до че­го же упор­но фри­цы по двое шас­та­ют, как по­зади этих двух и ле­вее кус­ты зат­ре­пета­ли, и он по­нял, что по обе сто­роны идут до­зоры и что нем­цы всерь­ез оза­даче­ны и не­ожи­дан­ной встре­чей и ис­чезно­вени­ем сво­ей раз­ведки.

Но он-то их ви­дел, а они его — нет, и по­это­му ко­зыр­ной туз был все-та­ки у не­го. Единс­твен­ный, прав­да, ко­зырь, но тем боль­нее мог он им уда­рить. Толь­ко уж спе­шить здесь нель­зя бы­ло, и Фе­дот Ев­гра­фыч всем те­лом в мох впе­чаты­вал­ся и да­же ко­маров с пот­но­го лба сог­нать бо­ял­ся. Пусть кра­дут­ся, пусть спи­ну под­ста­вят, пусть ука­жут, ку­да по­иск ве­дут, а там уж он иг­рать нач­нет, свой ход сде­ла­ет. С ко­зыр­но­го ту­за...

Че­ловек в опас­ности ли­бо сов­сем ни­чего не со­об­ра­жа­ет, ли­бо сра­зу за дво­их. И по­ка один рас­чет ве­дет, как даль­ше пос­ту­пить, дру­гой об этой ми­нуте за­ботит­ся: все ви­дит и все за­меча­ет. И, ду­мая нас­чет хо­да с ко­зыр­но­го ту­за, Вас­ков ни на мгно­вение ди­вер­сантов с глаз не спус­кал и ни на миг о Чет­вертак не по­забы­вал. Нет, хо­рошо она ук­ры­та бы­ла, на­деж­но, да и нем­цы вро­де сто­роной ее об­хо­дили, так что опас­но­го здесь не пред­ви­делось. Фри­цы как бы лом­тя­ми мес­тность ре­зали, и они с бой­цом ак­ку­рат в се­реди­ну этих лом­тей по­пада­ли, хоть, прав­да, и в раз­ные кус­ки. Зна­чит, от­си­деть­ся на­до бы­ло, ды­шать пе­рес­тав, рас­тво­рить­ся во мхах да кус­тарнич­ке, а уж по­том дей­ство­вать. По­том со­еди­нить­ся, це­ли рас­пре­делить и шу­гануть из сво­ей ро­димой да не­мец­ко­го ав­то­мата.

Су­дя по все­му, фри­цы опять тот же путь про­щупы­вали и ра­но или поз­дно дол­жны бы­ли на Ося­нину с Ко­мель­ко­вой вый­ти. Ко­неч­но, бес­по­ко­ило это стар­ши­ну, но не ска­зать, чтоб слиш­ком: дев­ча­та обс­тре­лян­ны­ми бы­ли, со­об­ра­жали, что к че­му, и сво­бод­но мог­ли ли­бо за­та­ить­ся, ли­бо отой­ти ку­да по­даль­ше. Тем бо­лее, что ход свой он пла­ниро­вал на тот мо­мент, ког­да нем­цы, прой­дя его, ока­жут­ся меж­ду двух ог­ней.

Ди­вер­санты на пря­мую выш­ли, ос­тавляя куст, где Чет­вертак пря­талась, мет­рах в двад­ца­ти ле­вее. До­зоры, что по бо­кам шли, се­бя не об­на­ружи­вали, но Фе­дот Ев­гра­фыч уже знал, где они прой­дут. Вро­де ник­то на них нар­вать­ся не мог, но стар­ши­на все же ос­то­рож­но снял ав­то­мат с пре­дох­ра­ните­ля.

Нем­цы шли мол­ча, приг­нувшись и выс­та­вив ав­то­маты. Прик­ры­тые до­зора­ми, они поч­ти не гля­дели по сто­ронам, цеп­ко всмат­ри­ва­ясь ­впе­ред и каж­дый миг ожи­дая встреч­но­го выс­тре­ла. Че­рез нес­коль­ко ша­гов они дол­жны бы­ли ока­зать­ся в ство­ре меж­ду Чет­вертак и Вас­ко­вым, и с это­го мгно­вения спи­ны их уже бы­ли бы под­став­ле­ны охот­ничь­ему при­щуру стар­ши­ны.

С шу­мом раз­да­лись кус­ты, и из них порс­кну­ла вдруг Га­ля. Выг­нувшись, за­ломив ру­ки за го­лову, мет­ну­лась че­рез по­ляну на­пере­рез ди­вер­сантам, уже ни­чего не ви­дя и не со­об­ра­жая.

— А-а-а...

Ко­рот­ко уда­рил ав­то­мат. С де­сят­ка ша­гов уда­рил в тон­кую, нап­ря­жен­ную в бе­ге спи­ну, и Га­ля с раз­ле­ту су­нулась ли­цом в зем­лю, так и не сняв с го­ловы за­лом­ленных в ужа­се рук. Пос­ледний крик ее за­терял­ся в буль­ка­ющем хри­пе, а но­ги еще бе­жали, еще би­лись, вон­за­ясь в мох нос­ка­ми Со­ниных са­пог.

За­мер­ло все на по­ляне. На се­кун­ду ка­кую-то за­мер­ло, и да­же Га­лины но­ги дер­га­лись за­мед­ленно, точ­но во сне. И Вас­ков еще нед­ви­жимо ле­жал за сво­им ва­луном, не ус­пев да­же по­нять, что все пла­ны его рух­ну­ли, что вмес­то ко­зыр­но­го ту­за на ру­ках ока­залась шес­терка. И не­из­вес­тно, сколь­ко бы он так про­лежал и как бы стал дей­ство­вать даль­ше, но за спи­ной его раз­дался треск и то­пот, и он до­гадал­ся, что пра­вый до­зор­ный бе­жит сю­да.

Со­об­ра­жать не­ког­да бы­ло. Не бы­ло уже вре­мени, и Фе­дот Ев­гра­фыч толь­ко глав­ное ре­шил: увес­ти нем­цев. Ув­лечь их за со­бой, за­манить, от­тя­нуть от пос­ледних сво­их бой­цов. А ре­шив это, не та­ясь уже, вско­чил, ша­рах­нул по двум фи­гурам, что над Га­лей скло­нились, по­лос­нул оче­редью по то­поту в кус­тах и, приг­нувшись, бро­сил­ся по­даль­ше от Си­нюхи­ной гря­ды, к ле­су.

Он не ви­дел, по­пал ли в ко­го: не до то­го бы­ло. Сей­час сквозь нем­цев прор­вать­ся на­до бы­ло, се­бя в це­лос­ти до ле­са до­нес­ти и дев­чат убе­речь. Уж их-то, пос­ледних, неп­ре­мен­но убе­речь он был дол­жен, обя­зан был пе­ред со­вестью сво­ей муж­ской и ко­ман­дир­ской. Хва­тит тех, что по­гиб­ли. По гор­ло хва­тит, до кон­ца жиз­ни.

Дав­но стар­ши­на так не бе­гал, как в тот ве­чер. Ме­тал­ся по кус­там, юлил меж ва­лунов, па­дал, под­ни­мал­ся, сно­ва бе­жал и сно­ва па­дал, ухо­дя от пуль, что сши­бали лис­тву над го­ловой. Жа­лил в мель­ка­ющие пов­сю­ду фи­гуры ко­рот­ки­ми оче­редя­ми и шу­мел. Кус­ты ло­мал, то­пал, орал до хри­поты, по­тому что не имел он пра­ва от­хо­дить, фри­цев за со­бой не ув­ле­кая. При­ходи­лось за­мани­вать, с ог­нем иг­рать.

За од­но он поч­ти был спо­ко­ен: нем­цы в коль­цо взять его не мог­ли. И мес­тнос­ти не зна­ли; и ма­лова­то их для это­го ос­та­валось, и, глав­ное, хо­рошо они ту вне­зап­ную стыч­ку за­пом­ни­ли, тот встреч­ный бой: с ог­лядкой бе­гали. По­это­му лег­ко он по­ка ухо­дил, по­ка на­роч­но драз­нил фри­цев, злил их, чтоб не ос­тавля­ли по­гони, чтоб не опом­ни­лись и не по­няли, что один он здесь, ес­ли стро­го су­дить. Один.

Опять же ту­ман по­могал: та вес­на ту­манис­той бы­ла. Чуть сол­нце за го­ризонт ухо­дило, ни­зины слов­но дым­ком по­дер­ги­вались, ту­ман сло­ил­ся, цеп­лялся за кус­ты, и в гус­том том мо­локе не то, что че­ловек — полк сво­бод­но бы спря­тал­ся. Вас­ков в лю­бой мо­мент мог в об­ла­ко это ныр­нуть — и ищи его! Но бе­да в том бы­ла, что бе­лесые язы­ки эти к озе­рам пол­зли, а он, на­обо­рот, к ле­су но­ровил фри­цев вы­вес­ти и по­это­му ны­рял в ту­ман тог­да лишь, ког­да уж сов­сем нев­мо­готу ста­нови­лось. А по­том опять вы­ныри­вал: здрас­те, фри­цы, я жи­вой...

А в об­щем, ко­неч­но, вез­ло. И в мень­ших пе­рес­трел­ках, слу­чалось, из че­лове­ка си­то-ре­шето де­лали, а тут про­нес­ло. Вдос­таль в са­лоч­ки со смертью на­иг­рался, но до ле­са не один до­бежал: вся эта ком­па­ния за ним вва­лилась, и тут его ав­то­мат щел­кнул в пос­ледний раз и за­молк. Пат­ро­ны кон­чи­лись, пе­реза­рядить не­чем бы­ло, и так он стар­ши­не ру­ки от­мо­тал, что Фе­дот Ев­гра­фыч су­нул его под ва­леж­ник и стал от­хо­дить на­лег­ке — бе­зоруж­ным.

Ту­мана здесь не бы­ло, а пу­ли в ство­лы чо­кали — толь­ко ще­па ле­тела. Те­перь мож­но бы­ло от­ры­вать­ся, те­перь о се­бе по­думать са­мое вре­мя нас­та­ло, но нем­цы, разъ­ярив­шись, все-та­ки взя­ли его в по­луколь­цо и гна­ли без пе­реды­ху, на­де­ясь, вид­но, при­жать к бо­лотам и взять жи­вым. По­ложе­ние у них та­кое соз­да­лось, что будь стар­ши­на на мес­те их ко­ман­ди­ра, то­же бы ор­де­нов за «язы­ка» не по­жалел, от­ва­лил бы хоть при­гор­шню.

И толь­ко он так по­думал, толь­ко об­ра­довать­ся ус­пел, что це­лить в не­го вро­де не дол­жны, как тут же в ру­ку уда­рило. В мя­коть, по­ниже лок­тя, и Фе­дот Ев­гра­фыч впо­пыхах-то не по­нял, не ра­зоб­рался, ре­шил, что сук не­наро­ком за­цепил, как теп­лое по кис­ти по­тек­ло. Не силь­но, но гус­то: пу­ля ве­ну тро­нула. По­холо­дел Вас­ков: с дыр­кой мно­го не на­во­юешь. Тут ос­мотреть­ся нуж­но, ра­ну пе­ревя­зать, пе­редох­нуть, тут сквозь цепь не поп­решь, не отор­вешь­ся. Од­но ос­та­валось: к бо­лотам от­хо­дить. Ног не жа­лея.

Все он вло­жил в этот бег, без ос­татка. Сер­дце уж в глот­ке где-то буль­ка­ло, ког­да к при­мет­ной сос­не выс­ко­чил. Схва­тил сле­гу, за­метил, что пять их ос­та­лось, да раз­мышлять не­ког­да бы­ло. Лес тре­щал под не­мец­ки­ми но­гами, зве­нел не­мец­ки­ми го­лоса­ми и пел не­мец­ки­ми пу­лями.

Как че­рез бо­лото до ос­тро­ва брел — на­чис­то из го­ловы выс­ко­чило. Опом­нился толь­ко там, под ко­рявы­ми со­сен­ка­ми. От хо­лода опом­нился: тряс­ло его, би­ло, зу­бы пе­рес­чи­тывая, И ру­ка ны­ла. Ло­мило ее от сы­рос­ти, что ли...

Сколь­ко вре­мени он тут ле­жал, Фе­дот Ев­гра­фыч вспом­нить не мог. Вы­ходи­ло, не­мало, по­тому что ти­шина вок­руг сто­яла мер­твая: нем­цы отош­ли. Ту­ман уп­лотнил­ся к рас­све­ту, вниз осел, и от мок­рядки той про­бира­ло Вас­ко­ва до са­мой пос­ледней кос­точки. Од­на­ко кровь из ра­ны боль­ше не тек­ла, ру­ка аж до пле­ча в гря­зи бо­лот­ной бы­ла, дыр­ку, ви­дать, за­лепи­ло, и стар­ши­на от­ко­лупы­вать ее не стал. За­мотал свер­ху бин­том, что, по счастью, в кар­ма­не ока­зал­ся, и ог­ля­дел­ся.

За ле­сом уже све­тало, и вы­соко над бо­лотом не­бо по­иг­ры­вало спо­лоха­ми, от­жи­мая ту­ман к зем­ле. Но здесь, на дне ча­ши, бы­ло как в ле­дяном мо­локе, и Фе­дот Ев­гра­фыч, тря­сясь в оз­но­бе, с тос­кой ду­мал о за­вет­ной фляж­ке. Од­но спа­сение бы­ло — пры­гать, и он ска­кал, по­ка пот не про­шиб. К то­му вре­мени и ту­ман ре­деть на­чал. Мож­но бы­ло и ог­ля­деть­ся.

С не­мец­кой сто­роны ни­чего опас­но­го не наб­лю­далось, как Вас­ков ни вгля­дывал­ся. Ко­неч­но, фри­цы и за­та­ить­ся мог­ли, его на­зад под­жи­дая, но ве­ро­ят­ность это­го сов­сем уж бы­ла не­вели­ка: по их по­няти­ям, бо­лото неп­ро­ходи­мым бы­ло, и, зна­чит, стар­ши­на Вас­ков дав­но для них утоп­ленник.

А в на­шу сто­рону, в ту, что к разъ­ез­ду ве­ла, пря­мо к Ма­рии Ни­кифо­ров­не, в ту сто­рону Фе­дот Ев­гра­фыч осо­бо не гля­дел. В той сто­роне опас­ностей ни­каких не бы­ло, в той сто­роне, на­обо­рот, жизнь бы­ла: спир­та пол­кру­жеч­ки, я­ишен­ка с са­лом да лас­ко­вая хо­зяй­ка. И не гля­деть бы ему в ту сто­рону, от­вернуть­ся бы от соб­лазна, но по­мощь от­ту­да что-то не шла и не шла, и по­это­му он все-та­ки ту­да пог­ля­дывал.

Чер­не­ло там что-то. Что чер­не­ло, не мог стар­ши­на ра­зоб­рать, В миг ка­кой-то да­же дой­ти до пят­на это­го хо­тел, пос­мотреть, но за­пыхал­ся от под­ско­ков сво­их и ре­шил от­ды­шать­ся. А ког­да от­ды­шал­ся, рас­све­ло уже дос­та­точ­но, и по­нял он, что чер­не­ет в бо­лот­ной то­пи. По­нял и сра­зу вспом­нил, что у при­мет­ной сос­ны ос­та­лось те­перь пять вы­руб­ленных им слег. Пять — зна­чит, бо­ец Брич­ки­на по­лез­ла в топь эту, триж­ды кля­тую, без опо­ры...

И ос­та­лось от нее ар­мей­ская юб­ка. А боль­ше ни­чего не ос­та­лось — да­же на­дежд, что по­мощь при­дет...