А зори здесь тихие

Жда­ли нем­цы Со­ню или она слу­чай­но на них на­поро­лась? Бе­жала без опас­ки по дваж­ды прой­ден­но­му пу­ти, то­ропясь при­тащить ему, стар­ши­не Вас­ко­ву, ма­хор­ку ту, триж­ды кля­тую. Бе­жала, ра­дова­лась и по­нять не ус­пе­ла, от­ку­да сва­лилась на хруп­кие пле­чи пот­ная тя­жесть, по­чему прон­зи­тель­ной, яр­кой болью рва­нулось вдруг сер­дце. Нет, ус­пе­ла. И по­нять ус­пе­ла и крик­нуть, по­тому что не дос­тал нож до сер­дца с пер­во­го уда­ра: грудь по­меша­ла. Вы­сокая грудь бы­ла, ту­гая.

А мо­жет, не так все бы­ло? Мо­жет, жда­ли они ее? Мо­жет, пе­рехит­ри­ли ди­вер­санты и дев­чат не­опыт­ных, и его, сверх­сроч­ни­ка, ор­ден име­юще­го за раз­ведку? Мо­жет, не он на них охо­тит­ся, а они на не­го? Мо­жет, уж выс­мотре­ли все, под­счи­тали, при­кину­ли, ког­да кто ко­го кон­чать бу­дет?

Но не страх — ярость ве­ла сей­час Вас­ко­ва. Зу­бами скри­пел от той чер­ной, ос­ле­питель­ной ярос­ти и толь­ко од­но­го же­лал: дог­нать. Дог­нать, а там раз­бе­рем­ся...

— Ты у ме­ня не крик­нешь... Нет, не крик­нешь...

Сла­бый след кое-где пе­чатал­ся на ва­лунах, и Фе­дот Ев­гра­фыч уже точ­но знал, что нем­цев бы­ло двое. И опять не мог прос­тить се­бе, опять каз­нился и ма­ял­ся, что не­дог­ля­дел за ни­ми, что по­наде­ял­ся, буд­то бро­дят они по ту сто­рону кос­тра, а не по эту, и сгу­бил пе­ревод­чи­ка сво­его, с ко­торым вче­ра еще ко­телок по­полам де­лил. И кри­чала в нем эта ма­ета и би­лась, и толь­ко од­ним ус­по­ко­ить­ся он сей­час мог — по­гоней. И ду­мать ни о чем дру­гом не хо­тел и на Ко­мель­ко­ву не ог­ля­дывал­ся.

Жень­ка зна­ла, ку­да и за­чем они бе­гут. Зна­ла, хоть стар­ши­на ни­чего и не ска­зал, зна­ла, а стра­ха не бы­ло. Все в ней вдруг за­пек­лось и по­тому не бо­лело и не кро­вото­чило. Слов­но жда­ло раз­ре­шения, но раз­ре­шения это­го Жень­ка не да­вала, а по­тому нич­то те­перь не от­вле­кало ее. Та­кое уже бы­ло од­нажды, ког­да эс­тонка ее пря­тала. Ле­том со­рок пер­во­го, поч­ти год на­зад...

Вас­ков под­нял ру­ку, и она сра­зу ос­та­нови­лась, все­ми си­лами сдер­жи­вая ды­хание.

— От­ды­шись, — еле слыш­но ска­зал Фе­дот Ев­гра­фыч. — Тут где-то они. Близ­ко где-то.

Жень­ка груз­но опер­лась на вин­товку, рва­нула во­рот. Хо­телось вздох­нуть гром­ко, всей грудью, а при­ходи­лось це­дить вы­дох, как сквозь си­то, и сер­дце от это­го ни­как не хо­тело ус­по­ка­ивать­ся.

— Вон они, — ока­зал стар­ши­на.

Он смот­рел в уз­кую щель меж кам­ней. Жень­ка гля­нула: в ред­ком бе­рез­ня­ке, что шел от них к ле­су, чуть ше­вели­лись гиб­кие вер­шинки.

— Ми­мо прой­дут, — не ог­ля­дыва­ясь, про­дол­жал Вас­ков. — Здесь будь. Как я ути­цей крик­ну, шум­ни чем-ли­бо. Ну, кам­нем ударь или прик­ла­дом, чтоб на те­бя они гля­нули, И об­ратно зам­ри. По­няла ли?

— По­няла, — ска­зала Жень­ка.

— Зна­чит, как ути­цей крик­ну. Не рань­ше. Он глу­боко, силь­но вздох­нул и прыг­нул че­рез ва­лун в бе­рез­няк — на­пере­рез.

Глав­ное де­ло — на­до бы­ло ус­петь с сол­нца за­бежать, чтоб в гла­зах у них ря­било. И вто­рое глав­ное де­ло — на спи­ну прыг­нуть. Об­ру­шить­ся, сбить, уда­рить и крик­нуть не дать. Чтоб как в во­ду...

Он хо­рошее мес­то выб­рал — ни обой­ти его нем­цы не мог­ли, ни за­метить. А се­бя от­кры­вали, по­тому что пе­ред его сек­ре­том проп­ле­шина в бе­рез­ня­ке шла. Ко­неч­но, он стре­лять от­сю­да спо­кой­но мог, без про­маха, но не уве­рен был, что выс­тре­лы до ос­новной груп­пы не до­катят­ся, а до по­ры шум под­ни­мать бы­ло не­выгод­но. По­это­му он сра­зу на­ган вновь в ко­буру су­нул, кла­пан зас­тегнул, чтоб, слу­ча­ем, не вы­пал, и про­верил, лег­ко ли хо­дит в нож­нах фин­ский тро­фей­ный нож.

И тут фри­цы впер­вые от­кры­то по­каза­лись в ред­ком бе­рез­нячке, в ве­сен­них еще кру­жев­ных лис­тах. Как и ожи­дал Фе­дот Ев­гра­фыч, их бы­ло двое, и впе­реди шел дю­жий де­тина с ав­то­матом на пра­вом пле­че. Са­мое вре­мя бы­ло их из на­гана дос­тать, са­мое вре­мя, но стар­ши­на опять отог­нал эту мысль, но не по­тому уже, что выс­тре­лов бо­ял­ся, а по­тому, что Со­ню вспом­нил и не мог те­перь лег­кой смертью каз­нить. Око за око, нож за нож — толь­ко так сей­час де­ло ре­шалось, толь­ко так.

Нем­цы сво­бод­но шли, без опас­ки: зад­ний да­же га­лету грыз, об­ли­зывая гу­бы. Стар­ши­на оп­ре­делил ши­рину их ша­га, прос­чи­тал, при­кинул, ког­да с ним по­рав­ня­ют­ся, вы­нул фин­ку и, ког­да пер­вый по­дошел на доб­рый пры­жок, кряк­нул два ра­за ко­рот­ко и час­то, как ут­ка. Нем­цы враз вски­нули го­ловы, но тут Ко­мель­ко­ва грох­ну­ла по­зади них прик­ла­дом о ска­лу, они рез­ко по­вер­ну­лись на шум, и Вас­ков прыг­нул.

Он точ­но рас­счи­тал пры­жок: и мгно­вение точ­но выб­ра­но бы­ло, и рас­сто­яние от­ме­рено — тик в тик. Упал нем­цу на спи­ну, сжав ко­леня­ми лок­ти. И не ус­пел фриц тот ни вздох­нуть, ни вздрог­нуть, как стар­ши­на рва­нул его ле­вой ру­кой за лоб, за­дирая го­лову на­зад, и по­лос­нул от­то­чен­ным лез­ви­ем по на­тяну­тому гор­лу.

Имен­но так все за­дума­но бы­ло: как ба­рана, чтоб крик­нуть не мог, чтоб хри­пел толь­ко, кровью ис­хо­дя. И ког­да он ва­лить­ся на­чал, ко­мен­дант уже спрыг­нул с не­го и мет­нулся ко вто­рому.

Все­го мгно­вение прош­ло, од­но мгно­вение: вто­рой не­мец еще спи­ной сто­ял, еще по­вора­чивал­ся. Но то ли сил у Вас­ко­ва на но­вый пры­жок не хва­тило, то ли про­меш­кал он, а толь­ко не дос­тал это­го нем­ца но­жом. Ав­то­мат вы­шиб, да при этом и собс­твен­ную фин­ку вы­ронил: в кро­ви она вся бы­ла, сколь­зкая, как мы­ло.

Глу­по по­лучи­лось: вмес­то боя — дра­ка, ку­лач­ки ка­кие-то. Фриц хоть и нор­маль­но­го рос­та, цеп­кий по­пал­ся, жи­лис­тый: ни­как его Вас­ков сог­нуть не мог, под се­бя под­мять. Ба­рах­та­лись на мху меж кам­ней и бе­резок, но не­мец по­мал­ки­вал по­куда: то ли одо­леть стар­ши­ну рас­счи­тывал, то ли прос­то си­лы бе­рег.

И опять Фе­дот Ев­гра­фыч про­маш­ку дал: хо­тел нем­ца по­лов­че пе­рех­ва­тить, а тот выс­коль­знуть умуд­рился и свой нож из но­жен вых­ва­тил. И так Вас­ков это­го но­жа убо­ял­ся, столь­ко сил и вни­мания ему от­дал, что не­мец в кон­це кон­цов осед­лал его, сда­вил но­жища­ми и те­перь тя­нул­ся и тя­нул­ся к гор­лу тус­клым кин­жаль­ным жа­лом. По­куда стар­ши­на еще дер­жал его ру­ку, по­куда обо­ронял­ся, но фриц-то свер­ху да­вил, всей тя­жестью, и дол­го так про­дол­жать­ся не мог­ло. Про это и ко­мен­дант знал и не­мец — да­ром, что ли, гла­за су­зил да ртом ще­рил­ся.

И об­мяк вдруг, как ме­шок, об­мяк, и Фе­дот Ев­гра­фыч спер­ва не по­нял, не рас­слы­шал пер­во­го-то уда­ра. А вто­рой рас­слы­шал: глу­хой, как по гни­лому ство­лу. Кровью теп­лой в ли­цо брыз­ну­ло, и не­мец стал зап­ро­киды­вать­ся, пе­реко­шен­ным ртом хва­тая воз­дух. Стар­ши­на от­бро­сил его, выр­вал нож и ко­рот­ко уда­рил в сер­дце.

Толь­ко тог­да ог­ля­нул­ся: бо­ец Ко­мель­ко­ва сто­яла пе­ред ним, дер­жа вин­товку за ствол, как ду­бину. И прик­лад той вин­товки был в кро­ви.

— Мо­лодец, Ко­мель­ко­ва... — в три при­ема ска­зал стар­ши­на. — Бла­годар­ность те­бе... объ­яв­ляю...

Хо­тел встать и не смог. Так и си­дел на зем­ле, слов­но ры­ба, гло­тая воз­дух. Толь­ко на то­го, пер­во­го, ог­ля­нул­ся: здо­ров был не­мец, как бык здо­ров. Еще дер­гался, еще хри­пел, еще кровь тол­чка­ми би­ла из не­го. А вто­рой уже не ше­велил­ся: скор­чился пе­ред смертью да так и зас­тыл. Де­ло бы­ло сде­лано.

— Ну вот, Же­ня, — ти­хо ска­зал Вас­ков. — На дво­их, зна­чит, мень­ше их ста­ло...

Жень­ка вдруг бро­сила вин­товку и, сог­нувшись, пош­ла за кус­ты, ша­та­ясь, как пь­яная. Упа­ла там на ко­лени: тош­ни­ло ее, вы­вора­чива­ло, и она, всхли­пывая, все ко­го-то зва­ла — ма­му, что ли...

Стар­ши­на встал. Ко­лени еще дро­жали, и со­сало под ло­жеч­кой, но вре­мя те­рять бы­ло уже опас­но. Он не тро­гал Ко­мель­ко­ву, не ок­ли­кал, по се­бе зная, что пер­вая ру­копаш­ная всег­да ло­ма­ет че­лове­ка, прес­ту­пая че­рез ес­тес­твен­ный, как жизнь, за­кон "не убий". Тут при­вык­нуть на­до, ду­шой за­черс­тветь, и не та­кие бой­цы, как Ев­ге­ния, а здо­ровен­ные му­жики тяж­ко и му­читель­но стра­дали, по­ка на но­вый лад пе­рек­ра­ива­лась их со­весть. А тут ведь жен­щи­на по жи­вой го­лове прик­ла­дом би­ла, ба­ба, мать бу­дущая, в ко­торой са­мой при­родой не­нависть к убий­ству за­ложе­на. И это то­же Фе­дот Ев­гра­фыч нем­цам в стро­ку впи­сал, по­тому что прес­ту­пили они за­коны че­лове­чес­кие и тем са­мым са­ми вне вся­ких за­конов ока­зались. И по­тому толь­ко гад­ли­вость он ис­пы­тывал, обыс­ки­вая еще теп­лые те­ла, толь­ко гад­ли­вость: буд­то па­даль во­рочал...

И на­шел то, что ис­кал, — в кар­ма­не у рос­ло­го, что толь­ко-толь­ко бо­гу ду­шу от­дал, хри­петь пе­рес­тав, — ки­сет. Его, лич­ный, стар­ши­ны Вас­ко­ва, ки­сет с вы­шив­кой по­верх: "До­рого­му за­щит­ни­ку Ро­дины". Сжал в ку­лаке, стис­нул: не до­нес­ла Со­ня... От­швыр­нул са­погом во­лоса­тую ру­ку, путь его пе­рек­рестив­шую, по­дошел к Жень­ке. Она все еще на ко­ленях в кус­тах сто­яла, да­вясь и всхли­пывая.

— Уй­ди­те... — ска­зала.

А он ла­донь сжа­тую к ли­цу ее под­нес и рас­то­пырил, ки­сет по­казы­вая. Жень­ка сра­зу го­лову под­ня­ла: уз­на­ла.

— Вста­вай, Же­ня.

По­мог встать. На­зад бы­ло по­вел, на по­лян­ку, а Жень­ка шаг сде­лала, ос­та­нови­лась и го­ловой зат­рясла.

— Брось, — ска­зал он. — По­пере­жива­ла, и бу­дет. Тут од­но по­нять на­до: не лю­ди это. Не лю­ди, то­варищ бо­ец, не че­лове­ки, не зве­ри да­же — фа­шис­ты. Вот и гля­ди со­от­ветс­твен­но.

Но гля­деть Жень­ка не мог­ла, и тут Фе­дот Ев­гра­фыч не нас­та­ивал. Заб­рал ав­то­маты, обой­мы за­пас­ные, хо­тел фля­ги взять, да по­косил­ся на Ко­мель­ко­ву и раз­ду­мал. Шут с ни­ми: при­быток не ве­лик, а ей все лег­че, мень­ше на­поми­наний.

Пря­тать уби­тых Вас­ков не стал: все рав­но кро­вищу всю с по­ляны не сос­кре­бешь. Да и смыс­ла не бы­ло: день к ве­черу скло­нял­ся, вско­ре под­мо­га дол­жна бы­ла по­дой­ти. Вре­мени у нем­цев ма­ло ос­та­валось, и стар­ши­на хо­тел, что­бы вре­мя это они в бес­по­кой­стве про­жили. Пусть по­мечут­ся, пусть по­гада­ют, кто до­зор их по­решил, пусть от каж­до­го шо­роха, от каж­дой те­ни по­шара­ха­ют­ся.

У пер­во­го же бо­чаж­ка (бла­го тут их — что ко­нопу­шек у ры­жей дев­чонки) стар­ши­на умыл­ся, кое-как рва­ный во­рот на гим­настер­ке при­ладил, ска­зал Ев­ге­нии:

— Мо­жет, опо­лос­нешь­ся?

По­мота­ла го­ловой, нет, не раз­го­воришь ее сей­час, не от­вле­чешь... Вздох­нул стар­ши­на:

— На­ших са­ма най­дешь или про­водить?

— Най­ду.

— Сту­пай. И — к Со­не при­ходи­те. Ту­да, зна­чит... Мо­жет, бо­ишь­ся од­на-то?

— Нет.

— С опас­кой иди все же. По­нимать дол­жна.

— По­нимаю.

— Ну, сту­пай. Не меш­кай­те там, пе­режи­вать опос­ля бу­дем.

Ра­зош­лись. Фе­дот Ев­гра­фыч вслед ей гля­дел, по­ка не скры­лась: пло­хо шла. Се­бя слу­шала, не про­тив­ни­ка. Эх, во­яки...

Со­ня тус­кло гля­дела в не­бо по­лузак­ры­тыми гла­зами. Стар­ши­на опять по­пытал­ся прик­рыть их, и опять у не­го ни­чего не выш­ло. Тог­да он рас­стег­нул кар­машки на ее гим­настер­ке и дос­тал от­ту­да ком­со­моль­ский би­лет, справ­ку о кур­сах пе­ревод­чи­ков, два пись­ма и фо­тог­ра­фию. На фо­тог­ра­фии той мно­жес­тво граж­дан­ских бы­ло, а кто в цен­тре — не ра­зоб­рал Вас­ков: здесь ак­ку­рат нож уда­рил. А Со­ню на­шел: сбо­ку сто­яла в плать­иш­ке с длин­ны­ми ру­кава­ми и ши­роким во­ротом: тон­кая шея тор­ча­ла из то­го во­рота, как из хо­мута. Он при­пом­нил вче­раш­ний раз­го­вор, пе­чаль Со­нину и с го­речью по­думал, что да­же на­писать не­куда о ге­рой­ской смер­ти ря­дово­го бой­ца Софьи Со­ломо­нов­ны Гур­вич. По­том пос­лю­нил ее пла­точек, стер с мер­твых век кровь и нак­рыл тем пла­точ­ком ли­цо.

А до­кумен­ты к се­бе в кар­ман по­ложил. В ле­вый — ря­дом с пар­тби­летом. Сел под­ле и за­курил из триж­ды па­мят­но­го ки­сета.

Ярость его прош­ла, да и боль при­утих­ла: толь­ко пе­чалью был по­лон, по са­мое гор­ло по­лон, аж пер­ши­ло там. Те­перь по­думать мож­но бы­ло, взве­сить все, по по­лоч­кам раз­ло­жить и по­нять, как дей­ство­вать даль­ше.

Он не жа­лел, что при­щучил до­зор­ных и тем от­крыл се­бя. Сей­час вре­мя на не­го ра­бота­ло, сей­час по всем ли­ни­ям о них и ди­вер­сантах док­ла­ды шли, и бой­цы, по­ди, уж инс­трук­таж по­луча­ли, как с фри­цами эти­ми про­ще по­кон­чить. Три, ну, пусть пять да­же ча­сов ос­та­валось драть­ся вчет­ве­ром про­тив че­тыр­надца­ти, а это вы­дер­жать мож­но бы­ло. Тем бо­лее что сби­ли они нем­цев с пря­мого кур­са и вок­руг Ле­гон­то­ва озе­ра на­лади­ли. А вок­руг озе­ра — сут­ки то­пать.

Ко­ман­да его по­дош­ла со все­ми по­жит­ка­ми: двое уш­ло — в раз­ные, прав­да, кон­цы, — а ба­рах­лишко их ос­та­лось, и от­ряд уж об­растать ве­щич­ка­ми на­чал, как та за­пас­ли­вая семья. Га­ля Чет­вертак зак­ри­чала бы­ло, зат­ряслась, Со­ню уви­дев, но Ося­нина крик­ну­ла зло:

— Без ис­те­рик тут!...

И Га­ля смол­кла. Ста­ла на ко­лени воз­ле Со­ниной го­ловы, ти­хо пла­кала. А Ри­та толь­ко ды­шала тя­жело, а гла­за су­хие бы­ли, как уголья.

— Ну, об­ря­жай­те, — ока­зал стар­ши­на.

Взял то­порик (эх, ло­пат­ки не зах­ва­тил на слу­чай та­кой!), ушел в кам­ни мес­то для мо­гил­ки ис­кать. По­ис­кал, по­тыкал­ся — ска­лы од­ни, не под­сту­пишь­ся. Прав­да, яму на­шел. Ве­ток на­рубил, ус­те­лил дно, вер­нулся.

— От­лични­ца бы­ла, — ска­зала Ося­нина. — Круг­лая от­лични­ца — и в шко­ле и в уни­вер­си­тете.

— Да, — ска­зал стар­ши­на. — Сти­хи чи­тала. А про се­бя по­думал: не это глав­ное. А глав­ное, что мог­ла на­рожать Со­ня де­тишек, а те бы — вну­ков и прав­ну­ков, а те­перь не бу­дет этой ни­точ­ки. Ма­лень­кой ни­точ­ки в бес­ко­неч­ной пря­же че­лове­чес­тва, пе­рере­зан­ной но­жом...

— Бе­рите, — ска­зал.

Ко­мель­ко­ва с Ося­ниной за пле­чи взя­ли, а Чет­вертак — за но­ги. По­нес­ли, ос­ту­па­ясь и рас­ка­чива­ясь, и Чет­вертак все но­гой заг­ре­бала. Не­ук­лю­жей но­гой, обу­той в за­ново сот­во­рен­ную чу­ню. А Фе­дот Ев­гра­фыч с Со­ниной ши­нелью шел сле­дом.

— Стой­те, — ска­зал он у ямы. — Кла­дите тут по­куда. По­ложи­ли у края: го­лова пло­хо лег­ла, все на­бок за­вали­валась, и Ко­мель­ко­ва под­су­нула сбо­ку пи­лот­ку. А Фе­дот Ев­гра­фыч, по­думав и пох­му­рив­шись (ох, не хо­тел он де­лать это­го, не хо­тел!), бур­кнул Ося­ниной, не гля­дя:

— За но­ги ее по­дер­жи,

— За­чем?

— Дер­жи, раз ве­лят! Да не здесь — за ко­лен­ки!... И са­пог с но­ги Со­ниной сдер­нул.

— За­чем?... — крик­ну­ла Ося­нина. — Не смей­те!...

— А за­тем, что бо­ец бо­сой, вот за­чем,

— Нет, нет, нет!... — зат­ряслась Чет­вертак.

— Не в цац­ки же иг­ра­ем, де­вонь­ки, — вздох­нул стар­ши­на. — О жи­вых ду­мать нуж­но: на вой­не толь­ко этот за­кон. Дер­жи, Ося­нина. При­казы­ваю, дер­жи.

Сдер­нул вто­рой са­пог, ки­нул Га­ле Чет­вертак:

— Обу­вай­ся. И без пе­режи­ваний да­вай: нем­цы ждать не бу­дут.

Спус­тился в яму, при­нял Со­ню, в ши­нель обер­нул, уло­жил. Стал кам­ня­ми зак­ла­дывать, что дев­ча­та по­дава­ли. Ра­бота­ли мол­ча, спо­ро. Вы­рос бу­горок: по­верх стар­ши­на пи­лот­ку по­ложил, кам­нем ее при­давив. А Ко­мель­ко­ва — ве­точ­ку зе­леную.

— На кар­те от­ме­тим, — ска­зал. — Пос­ле вой­ны — па­мят­ник ей.

Со­ри­ен­ти­ровал кар­ту, крес­тик на­нес. Гля­нул: а Чет­вертак по-преж­не­му в чу­не сто­ит.

— Бо­ец Чет­вертак, в чем де­ло? По­чему не обу­та? Зат­ряслась Чет­вертак:

— Нет!... Нет, нет, нет! Нель­зя так! Вред­но! У ме­ня ма­ма — ме­дицин­ский ра­бот­ник...

— Хва­тит врать! — крик­ну­ла вдруг Ося­нина. — Хва­тит! Нет у те­бя ма­мы! И не бы­ло! Под­ки­дыш ты, и не­чего тут вы­думы­вать!...

Зап­ла­кала Га­ля. Горь­ко, оби­жен­но — слов­но иг­рушку у ре­бен­ка сло­мали...