А зори здесь тихие

По­ка хо­хота­ли да за­кусы­вали (по­нят­ное де­ло, су­хим пай­ком), про­тив­ник да­леко отор­вался. Дра­панул, про­ще го­воря, от шум­но­го бе­рега, от звон­ких баб да не­види­мых му­жиков, ук­рылся в ле­сах, за­та­ил­ся и — как не бы­ло.

Это Вас­ко­ву не нра­вилось. Опыт он имел — не толь­ко бо­евой, но и охот­ни­чий — и по­нимал, что вра­га да мед­ве­дя с гла­зу спус­кать не го­дит­ся. Ле­ший его ве­да­ет, что он там еще нап­ри­дума­ет, ку­да рва­нет­ся, где ос­та­вит сек­ре­ты. Тут же вы­ходи­ло пря­мо как на пло­хой охо­те, ког­да не пой­мешь, кто за кем охо­тит­ся: мед­ведь за то­бой или ты за мед­ве­дем. И что­бы та­кого не слу­чилось, стар­ши­на дев­чат на бе­регу ос­та­вил, а сам с Ося­ниной про­из­вел по­иск.

— Дер­жи за мной, Мар­га­рита. Я стал — ты ста­ла, я лег — ты лег­ла. С нем­цем в хо­ван­ки иг­рать — поч­ти как со смертью, так что в ухи вся влезь. В ухи да в гла­за.

Сам он впе­реди дер­жался. От кус­та к кус­ту, от ска­лы к ска­ле. До бо­ли впе­ред всмат­ри­вал­ся, ухом к зем­ле при­никал, воз­дух ню­хал — весь был взве­ден­ный, как гра­ната. Выс­мотрев все и до зво­на нас­лу­шав­шись, чуть ру­кой ше­велил — и Ося­нина тут же к не­му под­би­ралась. Мол­ча вдво­ем слу­шали, не хрус­тнет ли где ва­леж­ник, не заб­ла­жит ли ду­ра-со­рока, и опять стар­ши­на, приг­нувшись, тенью сколь­зил впе­ред, в сле­ду­ющее ук­ры­тие, а Ри­та ос­та­валась на мес­те, слу­шая за дво­их.

Так прош­ли они гря­ду, выб­ра­лись на ос­новную по­зицию, а по­том — в сос­ня­чок, по ко­торо­му Брич­ки­на ут­ром, нем­цев обой­дя, к ле­су выш­ла. Все бы­ло по­ка ти­хо и мир­но, слов­но не су­щес­тво­вало в при­роде ни­каких ди­вер­сантов, но Фе­дот Ев­гра­фыч не поз­во­лял ду­мать об этом ни се­бе, ни млад­ше­му сер­жанту.

За сос­нячком ле­жал мшис­тый, весь в ва­лунах по­логий бе­рег Ле­гон­то­ва озе­ра. Бор на­чинал­ся от­сту­пя от не­го, на взгор­бке, и к не­му вел ко­рявый бе­рез­няк да ред­кие хо­рово­ды при­земис­тых елок.

Здесь стар­ши­на за­дер­жался: би­нок­лем кус­тарник об­ша­ривал, слу­шал, а по­том, прив­став, дол­го ню­хал сла­бый ве­терок, что спол­зал по от­ко­су к озер­ной гла­ди. Ри­та, не ше­велясь, по­кор­но ле­жала ря­дом, с до­садой чувс­твуя, как мед­ленно на­мока­ет на мху одеж­да.

— Чу­ешь? — ти­хо спро­сил Вас­ков и пос­ме­ял­ся слов­но про се­бя: — Под­ве­ла нем­ца куль­ту­ра: ко­фею за­хотел.

— По­чему так ду­ма­ете?

— Дым­ком тя­нет, зна­чит, зав­тра­кать усе­лись. Толь­ко все ли шес­тнад­цать?...

По­думав, он ак­ку­рат­но прис­ло­нил к со­сен­ке вин­товку, под­тя­нул ре­мень ту­же не­куда, при­сел:

— Под­счи­тать их при­дет­ся, Мар­га­рита, не от­бился ли кто. Слу­шай вот что. Еже­ли стрель­ба под­ни­мет­ся — ухо­ди не­мед­ля, в ту же се­кун­ду ухо­ди. За­бирай дев­чат и то­пай­те пря­миком на вос­ток, аж до ка­нала. Там нас­чет нем­ца до­ложишь, хо­тя, мыс­лю я, знать они об этом уже бу­дут, по­тому как Ли­заве­та Брич­ки­на вот-вот дол­жна до разъ­ез­да до­бежать. Все по­няла?

— Нет, — ска­зала Ри­та. — А вы?

— Ты это, Ося­нина, брось, — стро­го ска­зал стар­ши­на. — Мы тут не по гри­бы-яго­ды хо­дим. Уж еже­ли об­на­ружат ме­ня, ста­ло быть, жи­вым не вы­пус­тят, в том не сом­не­вай­ся. И по­тому сра­зу же ухо­ди. Ясен при­каз?

Ри­та про­мол­ча­ла.

— Что от­ве­чать дол­жна, Ося­нина?

— Ясен — дол­жна от­ве­чать.

Стар­ши­на ус­мехнул­ся и, приг­нувшись, по­бежал к бли­жай­ше­му ва­луну.

Ри­та все вре­мя смот­ре­ла ему вслед, но так и не за­мети­ла, ког­да он ис­чез: слов­но рас­тво­пил­ся вдруг сре­ди се­рых зам­ше­лых ва­лунов. Юб­ка и ру­кава гим­настер­ки про­мок­ли нас­квозь; она от­пол­зла на­зад и се­ла на ка­мень, вслу­шива­ясь в мир­ный шум ле­са.

Жда­ла она поч­ти спо­кой­но, твер­до ве­ря, что ни­чего не мо­жет слу­чить­ся. Все ее вос­пи­тание бы­ло нап­равле­но к то­му, что­бы ждать толь­ко счас­тли­вых кон­цов: сом­не­ние в уда­че для ее по­коле­ния рав­ня­лось поч­ти пре­датель­ству. Ей слу­чалось, ко­неч­но, ощу­щать и страх и не­уве­рен­ность, но внут­реннее убеж­де­ние в бла­гопо­луч­ном ис­хо­де бы­ло всег­да силь­нее ре­аль­ных об­сто­ятель­ств.

Но как Ри­та ни прис­лу­шива­лась, как ни ожи­дала, Фе­дот Ев­гра­фыч по­явил­ся не­ожи­дан­но и без­звуч­но: чуть дрог­ну­ли сос­но­вые ла­пы. Мол­ча взял вин­товку, кив­нул ей, ныр­нул в ча­щу. Ос­та­новил­ся уже в ска­лах.

— Пло­хой ты бо­ец, то­варищ Ося­нина. Ни­кудыш­ный бо­ец. Го­ворил он не зло, а оза­бочен­но, и Ри­та улыб­ну­лась:

— По­чему?

— Рас­то­пыри­лась на пень­ке, что се­мей­ная те­тер­ка. А при­каза­но бы­ло ле­жать.

— Мок­ро там очень, Фе­дот Ев­гра­фыч.

— Мок­ро... — не­доволь­но пов­то­рил стар­ши­на. — Твое счастье, что ко­фей они пь­ют, а то бы враз кон­цы на­вели.

— Зна­чит, уга­дали?...

— Я не во­рожея, Ося­нина, Де­сять че­ловек пи­щу при­нима­ют — ви­дал их. Двое — в сек­ре­те: то­же ви­дал. Ос­таль­ные, по­лагать на­до, служ­бу с дру­гих кон­цов не­сут. Ус­тро­ились вро­де на­дол­го: нос­ки у кос­тра су­шат. Так что са­мое вре­мя нам рас­по­ложе­ние ме­нять. Я тут по кам­ням по­лазаю, ог­ля­жусь, а ты, Мар­га­рита, дуй за бой­ца­ми. И скрыт­но — сю­да. И чтоб сме­ху ни-ни!

— Я по­нимаю.

— Да, там я ма­хор­ку свою су­шить вы­ложил: зах­ва­ти, будь дру­гом. И ве­щич­ки са­мо со­бой.

— Зах­ва­чу, Фе­дот Ев­гра­фыч.

По­ка Ося­нина за бой­ца­ми бе­гала, Вас­ков все со­сед­ние и даль­ние ка­менья на жи­воте из­ла­зал. Выс­мотрел, выс­лу­шал, вы­нюхал все, но ни нем­цев, ни не­мец­ко­го ду­ху ниг­де не чу­ялось, и стар­ши­на ма­лень­ко по­весе­лел. Ведь уже по всем рас­че­там вы­ходи­ло, что Ли­за Брич­ки­на вот-вот до разъ­ез­да до­берет­ся, до­ложит, и зап­ле­тет­ся вок­руг ди­вер­сантов не­види­мая сеть об­ла­вы. К ве­черу — ну, са­мое поз­днее к рас­све­ту! — по­дой­дет под­мо­га, он пос­та­вит ее на след и... и от­ве­дет сво­их дев­чат за ска­лы. По­даль­ше, чтоб ма­та не слы­хали, по­тому как без ру­копаш­ной тут не обой­дет­ся.

И опять он сво­их бой­цов из­да­ля оп­ре­делил. Вро­де и не шу­мели, не бря­кали, не шеп­та­лись, а — по­ди ж ты! — ко­мен­дант за доб­рую вер­сту точ­но знал, что идут. То ли пых­те­ли они здо­рово от усер­дия, то ли оде­коло­ном впе­ред их нес­ло, а толь­ко Фе­дот Ев­гра­фыч вти­харя по­радо­вал­ся, что нет у ди­вер­сантов нас­то­яще­го охот­ни­ка-про­мыс­ло­вика.

Ку­рить до тос­ки хо­телось, по­тому как тре­тий, по­ди, час ла­зал он по ска­лам да по ро­щицам, от соб­лазну ки­сет на ва­луне ос­та­вив, у дев­чат. Встре­тил их, пре­дуп­ре­дил, чтоб по­мал­ки­вали, и про ки­сет спро­сил. А Ося­нина толь­ко ру­ками всплес­ну­ла:

— За­была! Фе­дот Ев­гра­фыч, ми­лень­кий, за­была!... Кряк­нул стар­ши­на: ах ты, жен­ский пол бес­па­мят­ный, ле­ший те­бя рас­тря­си! Был бы муж­ской — че­го уж про­ще: заг­нул бы Вас­ков в семь на­катов с пе­ребо­рами и от­пра­вил бы рас­тя­пу на­зад за ки­сетом. А тут улыб­ку приш­лось прис­тра­ивать:

— Ну, ни­чего, лад­но уж. Ма­хор­ка име­ет­ся... Си­дор-то мой не за­были, слу­ча­ем?

Си­дор был на мес­те, и не ма­хор­ки ко­мен­данту бы­ло жал­ко, а ки­сета, по­тому что ки­сет тот был по­дарок, и на нем вы­шито бы­ло: "ДО­РОГО­МУ ЗА­ЩИТ­НИ­КУ РО­ДИНЫ". И не ус­пел он расс­трой­ства сво­его скрыть, как Гур­вич на­зад бро­силась:

— Я при­несу! Я знаю, где он ле­жит!...

— Ку­да, бо­ец Гур­вич?... То­варищ пе­ревод­чик!...

Ка­кое там: толь­ко са­поги за­топа­ли...

А то­пали са­поги по­тому, что Со­ня Гур­вич до­селе ни­ког­да их не но­сила и по не­опыт­ности по­лучи­ла в кап­терке на два но­мера боль­ше. Ког­да са­поги по но­ге, — они не то­па­ют, а сту­чат: это лю­бой кад­ро­вик зна­ет. Но Со­нина семья бы­ла штат­ской, са­пог там во­об­ще не во­дилось, и да­же Со­нин па­па не знал, за ка­кие уши их на­до тя­нуть...

На две­рях их ма­лень­ко­го до­мика за Не­митой ви­села мед­ная до­щеч­ка: "ДОК­ТОР МЕ­ДИЦИ­НЫ СО­ЛОМОН АРО­НОВИЧ ГУР­ВИЧ". И хо­тя па­па был прос­тым учас­тко­вым вра­чом, а сов­сем не док­то­ром ме­дици­ны, до­щеч­ку не сни­мали, так как ее по­дарил де­душ­ка и сам при­вин­тил к две­рям. При­вин­тил, по­тому что его сын стал об­ра­зован­ным че­лове­ком, и об этом те­перь дол­жен был знать весь го­род Минск.

А еще ви­села воз­ле две­рей руч­ка от звон­ка, и ее на­до бы­ло все вре­мя дер­гать, что­бы зво­нок зво­нил. И сквозь все Со­нино детс­тво про­шел этот тре­вож­ный дре­безг: днем и ночью, зи­мой и ле­том. Па­па брал че­модан­чик и в лю­бую по­году шел пеш­ком, по­тому что из­возчик сто­ил до­рого. А вер­нувшись, ти­хо рас­ска­зывал о ту­бер­ку­лезах, ан­ги­нах и ма­лярии, и ба­буш­ка по­ила его виш­не­вой на­лив­кой.

У них бы­ла очень друж­ная и очень боль­шая семья: де­ти, пле­мян­ни­ки, ба­буш­ка, не­замуж­няя ма­мина сес­тра, еще ка­кая-то даль­няя родс­твен­ни­ца, и в до­ме не бы­ло кро­вати, на ко­торой спал бы один че­ловек, а кро­вать, на ко­торой спа­ли трое, бы­ла.

Еще в уни­вер­си­тете Со­ня до­наши­вала платья, пе­реши­тые из плать­ев сес­тер, — се­рые и глу­хие, как коль­чу­ги. И дол­го не за­меча­ла их тя­жес­ти, по­тому что вмес­то тан­цев бе­гала в чи­тал­ку и во МХАТ, ес­ли уда­валось дос­тать би­лет на га­лер­ку. А за­мети­ла, со­об­ра­зив, что оч­кастый со­сед по лек­ци­ям сов­сем не слу­чай­но про­пада­ет вмес­те с ней в чи­таль­ном за­ле. Это бы­ло уже спус­тя год, ле­том. А че­рез пять дней пос­ле их единс­твен­но­го и не­забы­ва­емо­го ве­чера в Пар­ке куль­ту­ры и от­ды­ха име­ни Горь­ко­го со­сед по­дарил ей то­нень­кую кни­жеч­ку Бло­ка и ушел доб­ро­воль­цем на фронт.

Да, Со­ня и в уни­вер­си­тете но­сила платья, пе­реши­тые из плать­ев сес­тер. Длин­ные и тя­желые, как коль­чу­ги...

Не­дол­го, прав­да, но­сила: все­го год. А по­том на­дела фор­му. И са­поги — на два но­мера боль­ше.

В час­ти ее поч­ти не зна­ли: она бы­ла не­замет­ной и ис­полни­тель­ной — и по­пала в зе­нит­чи­цы слу­чай­но. Фронт си­дел в глу­хой обо­роне, пе­ревод­чи­ков хва­тало, а зе­нит­чиц нет. Вот ее и от­ко­ман­ди­рова­ли вмес­те с Жень­кой Ко­мель­ко­вой пос­ле то­го боя с «мес­се­рами». И, на­вер­но, по­это­му го­лос ее ус­лы­хал один стар­ши­на.

— Вро­де Гур­вич крик­ну­ла?...

Прис­лу­шались: ти­шина ви­села над гря­дой, толь­ко чуть пос­висты­вал ве­тер.

— Нет, — ска­зала Ри­та. — По­каза­лось.

Да­лекий, сла­бый, как вздох, го­лос боль­ше не слы­шал­ся, но Вас­ков, нап­рягшись, все ло­вил и ло­вил его, мед­ленно ка­менея ли­цом. Стран­ный вык­рик этот слов­но зас­трял в нем, слов­но еще зву­чал, и Фе­дот Ев­гра­фыч, хо­лодея, уже до­гады­вал­ся, уже знал, что он оз­на­ча­ет. Гля­нул стек­лянно, ска­зал чу­жим го­лосом:

— Ко­мель­ко­ва, за мной. Ос­таль­ным здесь ждать.

Вас­ков тенью сколь­зил впе­реди, и Жень­ка, за­дыха­ясь, еле пос­пе­вала за ним. Прав­да, Фе­дот Ев­гра­фыч на­лег­ке шел, а она — с вин­товкой, да еще в юб­ке, ко­торая на бе­гу всег­да ока­зыва­ет­ся уже, чем сле­ду­ет. Но, глав­ное, Жень­ка столь­ко сил от­да­вала ти­шине, что на ос­таль­ное поч­ти ни­чего не ос­та­валось.

А стар­ши­на весь за­ос­трен­ным был, на тот крик за­ос­трен­ным. Единс­твен­ный, поч­ти без­звуч­ный крик, ко­торый уло­вил он вдруг, уз­нал и по­нял. Слы­хал он та­кие кри­ки, с ко­торы­ми все от­ле­та­ет, все рас­тво­ря­ет­ся и по­тому зве­нит. Внут­ри зве­нит, в те­бе са­мом, и зво­на это­го пос­ледне­го ты уж ни­ког­да не за­будешь. Слов­но за­мора­жива­ет­ся он и хо­лодит, со­сет, тя­нет за сер­дце, и по­тому так опе­шил сей­час ко­мен­дант.

И по­тому ос­та­новил­ся, слов­но на сте­ну на­летел, вдруг ос­та­новил­ся, и Жень­ка с раз­бе­гу ство­лом его под ло­пат­ку клю­нула. А он и не ог­ля­нул­ся да­же, а толь­ко при­сел и ру­ку на зем­лю по­ложил — ря­дом со сле­дом.

Раз­ла­пис­тый след был, с руб­чи­ками. — Нем­цы?... — жар­ко и без­звуч­но дох­ну­ла Жень­ка. Стар­ши­на не от­ве­тил. Гля­дел, слу­шал, при­нюхи­вал­ся, а ку­лак стис­нул так, что кос­точки по­беле­ли. Жень­ка впе­ред гля­нула, на осы­пи тем­не­ли брыз­ги. Вас­ков ос­то­рож­но под­нял ка­мешек: чер­ная гус­тая кап­ля свер­ну­лась на нем, как жи­вая. Жень­ка дер­ну­ла го­ловой, хо­тела зак­ри­чать и — за­дох­ну­лась.

— Не­ак­ку­рат­но, — ти­хо ска­зал стар­ши­на и пов­то­рил: — Не­ак­ку­рат­но...

Бе­реж­но по­ложил ка­мешек тот, ог­ля­нул­ся, при­киды­вая, кто ку­да шел да кто где сто­ял. И шаг­нул за ска­лу.

В рас­се­лине, скор­чившись, ле­жала Гур­вич, и из-под прож­женной юб­ки ко­со тор­ча­ли гру­бые кир­зо­вые са­поги. Вас­ков по­тянул ее за ре­мень, при­под­нял чуть, чтоб под­мышки под­хва­тить, от­та­щил и по­ложил на спи­ну. Со­ня тус­кло смот­ре­ла в не­бо по­лузак­ры­тыми гла­зами, и гим­настерка на гру­ди бы­ла гус­то за­лита кровью. Фе­дот Ев­гра­фыч ос­то­рож­но рас­стег­нул ее, при­ник ухом. Слу­шал, дол­го слу­шал, а Жень­ка без­звуч­но тряс­лась сза­ди, ку­сая ку­лаки. По­том он вып­ря­мил­ся и бе­реж­но рас­пра­вил на де­вичь­ей гру­ди лип­кую от кро­ви ру­баш­ку; две уз­ких ды­роч­ки вид­не­лись на ней. Од­на в грудь шла, в ле­вую грудь. Вто­рая — по­ниже — в сер­дце.

— Вот ты по­чему крик­ну­ла, — вздох­нул стар­ши­на. — Ты по­тому крик­нуть ус­пе­ла, что удар у не­го на му­жика был пос­тавлен. Не до­шел он до сер­дца с пер­во­го ра­за: грудь по­меша­ла...

За­пах­нул во­рот, пу­гов­ки зас­тегнул — все, до еди­ной. Ру­ки ей сло­жил, хо­тел гла­за зак­рыть — не уда­лось, толь­ко ве­ки зря кровью из­ма­рал. Под­нялся:

— По­лежи тут по­куда, Со­неч­ка.

Су­дорож­но всхлип­ну­ла сза­ди Жень­ка, Стар­ши­на свин­цо­во по­лос­нул из-под бро­вей:

— Не­ког­да тряс­тись, Ко­мель­ко­ва. И, приг­нувшись, быс­тро по­шел впе­ред, чуть­ем уга­дывая сла­бый руб­ча­тый от­пе­чаток...