А зори здесь тихие

Сро­ду Вас­ков чувс­тво­вал се­бя стар­ше, чем был. Не во­рочай он в свои че­тыр­надцать за ино­го же­нати­ка — по ми­ру пош­ла бы семья. Тем бо­лее го­лод­но тог­да бы­ло, не­ус­трой­ства мно­го. А он единс­твен­ным в семье му­жиком ос­тался — и кор­миль­цем, и по­иль­цем, и до­быт­чи­ком. Ле­том кресть­янс­тво­вал, зи­мой зве­ря бил и о том, что лю­дям вы­ход­ные по­ложе­ны, уз­нал к двад­ца­ти го­дам. Ну, по­том ар­мия: то­же не дет­ский сад... В ар­мии со­лид­ность ува­жа­ют, а он ар­мию ува­жал. Так и по­лучи­лось, что и на дан­ном эта­пе он опять же не по­моло­дел, а на­обо­рот, стар­ши­ной стал. А стар­ши­на — стар­ши­на и есть: он всег­да для бой­цов ста­рый. По­ложе­но так.

И Фе­дот Ев­гра­фыч по­забыл о сво­ем воз­расте. Од­но знал: он стар­ше ря­довых и лей­те­нан­тов, ров­ня всем май­орам и всег­да млад­ше лю­бого пол­ковни­ка. Де­ло тут не в су­бор­ди­нации бы­ло — в ми­ро­ощу­щении.

По­это­му и на дев­чат, ко­торы­ми ко­ман­до­вать приш­лось, он смот­рел слов­но бы из дру­гого по­коле­ния. Слов­но был он учас­тни­ком граж­дан­ской вой­ны и лич­но чай пил с Ва­сили­ем Ива­нови­чем Ча­па­евым под го­родом Лби­щен­ском. И не по вык­ладкам ума, не по за­року ка­кому-ни­будь по­лучи­лось так, а от ес­тес­тва, от су­ти его стар­шин­ской.

Мыс­ли нас­чет то­го, что стар­ше он са­мого се­бя, ни­ког­да Вас­ко­ву в го­лову не при­ходи­ли. И толь­ко ночью этой, ти­хой да свет­лой, ше­вель­ну­лось что-то сом­ни­тель­ное.

Но тог­да до но­чи еще да­леко бы­ло, еще по­зицию вы­бира­ли. Бой­цы его ска­кали по ка­мень­ям, что ко­зы, и он вдруг зас­ка­кал с ни­ми, и у не­го лов­ко так все по­луча­лось, что он и сам уди­вил­ся. А уди­вив­шись, нах­му­рил­ся и сра­зу стал и хо­дить сте­пен­но, и на ва­луны вле­зать в три при­ема.

Впро­чем, не это глав­ное бы­ло. Глав­ное — от­личную он по­зицию вы­ис­кал. Глу­бокую, с ук­ры­вис­ты­ми под­хо­дами, с об­зо­ром от ле­са до озе­ра. Глу­хими ба­рань­ими лба­ми тя­нулась она вдоль озер­но­го пле­са, ос­тавляя для про­хода лишь уз­кую от­кры­тую по­лосу у бе­рега. По этой по­лосе в слу­чае че­го нем­цам на­до бы­ло ча­са три гря­ду оги­бать, а он мог нап­рямки от­хо­дить, че­рез кам­ни, и за­нимать за­пас­ную по­зицию за­дол­го до под­хо­да про­тив­ни­ка. Ну, это он так, для пе­рес­тра­хов­ки выб­рал, по­тому что с дву­мя-то ди­вер­санта­ми на­вер­ня­ка мог спра­вить­ся здесь, у ос­новной.

Выб­рав по­зицию, Фе­дот Ев­гра­фыч, как по­ложе­но, про­из­вел рас­чет вре­мени. По рас­че­ту это­му вы­ходи­ло, что нем­цев ждать ос­та­валось еще ча­са че­тыре, и по­это­му раз­ре­шил он сво­ей ко­ман­де сго­товить го­рячее из рас­че­та ко­телок на дво­их. Ку­харить Ли­за Брич­ки­на са­ма выз­ва­лась: он ей в по­мощь двух пи­галиц вы­делил и дал ука­зание, чтоб кос­тер был без ды­ма.

— За­мечу дым, вылью в огонь все ва­рево в тот же мо­мент. Яс­но го­ворю?

— Яс­но, — упав­шим го­лосом ска­зала Ли­за.

— Нет, не яс­но, то­варищ бо­ец. А яс­но тог­да бу­дет, ког­да у ме­ня то­пор поп­ро­сишь да под­ручных сво­их пош­лешь су­хос­тоя на­рубить. И на­кажи им, что­бы тот ру­били, ко­торый еще без ли­шая сто­ит. Чтоб звон­кий был. Тог­да ды­ма не бу­дет, а бу­дет один жар.

При­каз при­казом, а для при­мера сам на­ломал им суш­ня­ка, сам раз­вел кос­тер. По­том, ког­да с Ося­ниной на мес­тнос­ти за­нимал­ся, все ту­да пог­ля­дывал, но ды­ма не бы­ло: толь­ко воз­дух дро­жал над кам­ня­ми, но про то знать на­до бы­ло или глаз иметь на­метан­ный, а у нем­цев, по­нят­ное де­ло, гла­за та­кого быть не мог­ло.

По­ка там трой­ка эта ка­шева­рила, Вас­ков с млад­шим сер­жантом Ося­ниной и бой­цом Ко­мель­ко­вой всю гря­ду из­ла­зили. Оп­ре­дели­ли мес­та, сек­то­ра обс­тре­ла, ори­ен­ти­ры. Рас­сто­яние до ори­ен­ти­ров Фе­дот Ев­гра­фыч лич­но па­рами ша­гов про­верил и за­нес в стрел­ко­вую кар­точку, как то­го тре­бовал ус­тав.

К то­му вре­мени обе­дать клик­ну­ли. Рас­се­лись по­пар­но, как шли, и ко­мен­данту ко­телок дос­тался по­полам с бой­цом Гур­вич. Она, ко­неч­но, зас­кром­ни­чала, лож­кой уж слиш­ком час­то пос­ту­кивать на­чала, са­мое ва­рево ему сбра­сывая. Стар­ши­на ска­зал не­одоб­ри­тель­но:

— Нап­расно сту­чишь, то­варищ пе­ревод­чик. Я те­бе, по­нима­ешь ли, не дро­люш­ка, и не­чего мне ку­соч­ки под­кла­дывать. На­вора­чивай, как бой­цу по­ложе­но.

— Я на­вора­чиваю, — улыб­ну­лась она.

— Ви­жу! Ху­дющая, как ве­сен­ний грач.

— У ме­ня кон­сти­туция та­кая.

— Кон­сти­туция?... Вон у Брич­ки­ной та­кая же кон­сти­туция, как у нас всех, а — в те­ле. Есть на что пог­ля­деть...

Пос­ле обе­да чай­ку на­пились: Фе­дот Ев­гра­фыч еще на мар­ше брус­нично­го лис­та на­соби­рал, его и за­вари­ли. От­дохну­ли пол­ча­сика, и стар­ши­на при­казал пос­тро­ить­ся.

— Слу­шай бо­евой при­каз! — тор­жес­твен­но на­чал он, хо­тя где-то внут­ри сом­не­вал­ся, что пос­ту­па­ет пра­виль­но нас­чет это­го при­каза. — Про­тив­ник си­лою до двух во­ору­жен­ных до зу­бов фри­цев дви­жет­ся в рай­он Вопь-озе­ра с целью тай­но проб­рать­ся на Ки­ров­скую же­лез­ную до­рогу и Бе­ломор­ско-Бал­тий­ский ка­нал име­ни то­вари­ща Ста­лина. На­шему от­ря­ду в ко­личес­тве шес­ти че­ловек по­руче­но дер­жать обо­рону Си­нюхи­ной гря­ды, где и зах­ва­тить про­тив­ни­ка в плен. Со­сед сле­ва — Вопь-озе­ро, со­сед спра­ва — Ле­гон­то­во озе­ро... — Стар­ши­на по­мол­чал, от­кашлял­ся, расс­тро­ен­но по­думал, что при­каз, по­жалуй, сле­дова­ло бы сна­чала на­писать на бу­маж­ке, и про­дол­жал: — Я ре­шил: встре­тить вра­га на ос­новной по­зиции и, не от­кры­вая ог­ня, пред­ло­жить ему сдать­ся. В слу­чае соп­ро­тив­ле­ния од­но­го убить, а вто­рого все ж та­ки взять жи­вым. На за­пас­ной по­зиции ос­та­вить все иму­щес­тво под ох­ра­ной бой­ца Чет­вертак. Бо­евые дей­ствия на­чинать толь­ко по мо­ей ко­ман­де. Сво­ими за­мес­ти­теля­ми наз­на­чаю млад­ше­го сер­жанта Ося­нину, а еже­ли и она вый­дет из строя, то бой­ца Гур­вич. Воп­ро­сы?

— А по­чему это ме­ня в за­пас­ные? — оби­жен­но спро­сила Чет­вертак.

— Не­сущес­твен­ный воп­рос, то­варищ бо­ец. При­каза­но вам, вот и вы­пол­няй­те.

— Ты, Гал­ка, наш ре­зерв, — ска­зала Ося­нина.

— Воп­ро­сов нет, все яс­нень­ко, — бод­ро отоз­ва­лась Ко­мель­ко­ва.

— А яс­нень­ко, так про­шу прой­ти на по­зицию. Он раз­вел бой­цов по мес­там, что за­годя при­кинул вмес­те с Ося­ниной, ука­зал каж­дой ори­ен­ти­ры, еще раз лич­но пре­дуп­ре­дил, чтоб ле­жали, как мы­ши.

— Чтоб и не ше­вель­нул­ся ник­то. Пер­вым я с ни­ми го­ворить бу­ду.

— По-не­мец­ки? — съ­ехид­ни­чала Гур­вич.

— По-рус­ски! — рез­ко ска­зал стар­ши­на. — А вы пе­реве­дете, еже­ли не пой­мут. Яс­но го­ворю? Все мол­ча­ли.

— Еже­ли вы и в бою так вы­совы­вать­ся бу­дете, то сан­ба­та поб­ли­зос­ти не­ту. И ма­мань то­же.

Нас­чет ма­мань он нап­расно ска­зал, сов­сем нап­расно. И рас­сердил­ся по­это­му ужас­но: ведь всерь­ез же все бу­дет, не на стрель­би­ще!

— С нем­цем хо­рошо из­да­ля во­евать. По­ка вы свою трех­ли­не­еч­ку пе­редер­не­те, он из вас си­то сде­ла­ет. По­это­му ка­тего­ричес­ки ле­жать при­казы­ваю. Ле­жать, по­ка лич­но "огонь!" не ско­ман­дую. А то не пог­ля­жу, что жен­ский род... — Тут Фе­дот Ев­гра­фыч осек­ся, мах­нул ру­кой. — Все. Кон­чен инс­трук­таж.

Вы­делил сек­то­ра наб­лю­дения, рас­пре­делил по­пар­но, чтоб в че­тыре гла­за смот­ре­ли. Сам по­выше заб­рался, би­нок­лем кром­ку ле­са об­ша­рил, по­ка сле­за не про­шиб­ла.

Сол­нце уже сов­сем за вер­ши­ны цеп­ля­лось, но ка­мень, на ко­тором ле­жал Вас­ков, еще хра­нил на­коп­ленное теп­ло. Стар­ши­на от­ло­жил би­нокль и зак­рыл гла­за, чтоб от­дохну­ли. И сра­зу ка­мень этот теп­лый плав­но кач­нулся и поп­лыл ку­да-то в ти­шину и по­кой, и Фе­дот Ев­гра­фыч не ус­пел со­об­ра­зить, что дрем­лет. Вро­де и ве­терок чувс­тво­вал и слы­шал все шо­рохи, а ка­залось, что ле­жит на пе­чи, что за­был де­рюж­ку под­сте­лить и на­до бы об этом ма­мане ска­зать. И ма­маню уви­дел: шус­трую, ма­лень­кую, что мно­го уж лет спа­ла урыв­ка­ми, ку­соч­ка­ми ка­кими-то, буд­то во­руя их у кресть­ян­ской сво­ей жиз­ни. Уви­дел ру­ки, ху­дые до не­воз­можнос­ти, с паль­ца­ми, ко­торые дав­но уж не раз­ги­бались от сы­рос­ти и ра­боты. Уви­дел мор­щи­нис­тое, буд­то пе­ченое, ли­цо ее, сле­зы на жух­лых ще­ках и по­нял, что до­селе пла­чет ма­маня над по­мер­шим Игорь­ком, до­селе ви­нова­тит се­бя и из­во­дит. Хо­тел он лас­ко­вое ей ска­зать, да тут вдруг кто-то его за но­гу тро­нул, а он по­чему-то ре­шил, что это тять­ка, и ис­пу­гал­ся до са­мого сер­дца. От­крыл гла­за: Ося­нина на ка­мень ле­зет и за но­гу его тро­га­ет.

— Нем­цы?...

— Где... — ис­пу­ган­но от­клик­ну­лась она.

— Фу, ле­ший... По­каза­лось.

Ри­та длин­но пос­мотре­ла на не­го, улыб­ну­лась:

— Под­ремли­те, Фе­дот Ев­гра­фыч. Я ши­нель вам при­несу.

— Что ты, Ося­нина. Это так, смо­рило ме­ня. По­курить на­до.

Спус­тился вниз — под ска­лой Ко­мель­ко­ва во­лосы рас­че­сыва­ет. Рас­пусти­ла — спи­ны не вид­но. Ста­ла гре­бен­ку вес­ти — ру­ки не хва­та­ет: пе­рех­ва­тывать при­ходит­ся. А во­лос гус­той, мяг­кий, медью от­ли­ва­ет. И ру­ки у нее плав­но так хо­дят, не­тороп­ли­во, по­кой­но.

— Кра­шеные, по­ди? — спро­сил стар­ши­на и ис­пу­гал­ся, что съ­яз­вит сей­час и кон­чится вот это вот, прос­тое.

— Свои. Рас­тре­пан­ная я?

— Это ни­чего.

— Вы не ду­май­те, там у ме­ня Ли­за Брич­ки­на наб­лю­да­ет. Она гла­зас­тая.

— Лад­но, лад­но. Оп­равляй­ся...

О ле­ший, опять это сло­во выс­ко­чило! По­тому ведь из ус­та­ва оно. На­веки вруб­ленное. Мед­ведь ты, Вас­ков, мед­ведь глу­хоман­ный!...

 На­супил­ся стар­ши­на. За­курил, ды­мом уку­тал­ся.

— То­варищ стар­ши­на, а вы же­наты?

Гля­нул: сквозь ры­жее пла­мя зе­леный глаз прог­ля­дыва­ет. Не­имо­вер­ной си­лы глаз, как сто­пяти­деся­тид­вухмил­ли­мет­ро­вая пуш­ка-га­уби­ца.

— Же­натый, бо­ец Ко­мель­ко­ва.

Сов­рал, са­мо со­бой. Но с та­кими оно к луч­ше­му. По­зиции оп­ре­деля­ет, ко­му где сто­ять.

— А где ва­ша же­на?

— Из­вес­тно где — до­ма.

— А де­ти есть?

— Де­ти?... — вздох­нул Фе­дот Ев­гра­фыч. — Был маль­чон­ка. По­мер. Ак­ку­рат пе­ред вой­ной.

— Умер?...

От­бро­сила на­зад во­лосы, гля­нула — пря­мо в ду­шу гля­нула. Пря­мо в ду­шу. И ни­чего боль­ше не ска­зала. Ни уте­шений, ни шу­точек, ни пус­тых слов. По­тому-то Вас­ков и не удер­жался, вздох­нул:

— Да, не убе­рег­ла ма­маня...

Ска­зал и по­жалел. Так по­жалел, что тут же вско­чил, гим­настер­ку одер­нул, как на смот­ру.

— Как там у те­бя, Ося­нина?

— Ни­кого, то­варищ стар­ши­на.

— Про­дол­жай наб­лю­дение!

И по­шел от бой­ца к бой­цу.

Сол­нце дав­но уже се­ло, но бы­ло свет­ло, слов­но пе­ред рас­све­том, и бо­ец Гур­вич чи­тала за сво­им кам­нем книж­ку. Буб­ни­ла на­рас­пев, точ­но мо­лит­ву, и Фе­дот Ев­гра­фыч пос­лу­шал, преж­де чем по­дой­ти:

Рож­денные в го­да глу­хие

Пу­ти не пом­нят сво­его.

Мы — де­ти страш­ных лет Рос­сии -

За­быть не в си­лах ни­чего.

Ис­пе­пеля­ющие го­ды!

Бе­зумья ль в вас, на­деж­ды ль весть?

От дней вой­ны, от дней сво­боды

Кро­вавый от­свет в ли­цах есть...

— Ко­му чи­та­ешь-то? — спро­сил он, по­дой­дя, Пе­ревод­чи­ца сму­тилась (все ж та­ки наб­лю­дать при­каза­но, наб­лю­дать!), от­ло­жила книж­ку, хо­тела встать. Стар­ши­на мах­нул ру­кой.

— Ко­му, спра­шиваю, чи­та­ешь?

— Ни­кому. Се­бе.

— А че­го же в го­лос?

— Так ведь сти­хи.

— А-а... — Вас­ков не по­нял. Взял книж­ку — то­нюсень­кая, что нас­тавле­ние по гра­нато­мету, — по­лис­тал. — Гла­за пор­тишь.

— Свет­ло, то­варищ стар­ши­на.

— Да я во­об­ще... И вот что, ты на кам­нях-то не си­ди. Они ос­ты­нут ско­ро, нач­нут из те­бя теп­ло тя­нуть, а ты и не за­метишь. Ты ши­нель­ку под­сти­лай.

— Хо­рошо, то­варищ стар­ши­на. Спа­сибо.

— А в го­лос, все-та­ки не чи­тай. Вве­черу воз­дух сы­рой тут, плот­ный, а зо­ри здесь ти­хие, и по­тому слыш­но аж за пять верст. И пог­ля­дывай. Пог­ля­дывай, бо­ец Гур­вич.

Бли­же к озе­ру Брич­ки­на рас­по­лага­лась, и еще из­да­ли Фе­дот Ев­гра­фыч до­воль­но за­улы­бал­ся: вот тол­ко­вая дев­ка! На­лома­ла лап­ни­ку ело­вого, ус­те­лила лож­бинку меж кам­ней, ши­нелью прик­ры­ла: бы­валый че­ловек. Да­же по­ин­те­ресо­вал­ся:

— От­ку­да бу­дешь, Брич­ки­на?

— С Брян­щи­ны, то­варищ стар­ши­на.

— В кол­хо­зе ра­бота­ла?

— Ра­бота­ла. А боль­ше от­цу по­мога­ла. Он лес­ник, на кор­до­не мы жи­ли.

— То-то кря­ка­ешь хо­рошо.

Зас­ме­ялась. Лю­бят они сме­ять­ся, не от­выкли еще

— Ни­чего не за­мети­ла?

— По­ка ти­хо.

— Ты все при­мечай, Брич­ки­на. Кус­ты не ка­ча­ют­ся ли, пти­цы не ше­бар­шатся ли. Че­ловек ты лес­ной, все по­нима­ешь.

— По­нимаю.

— Вот-вот...

По­топ­тался стар­ши­на: вро­де все ска­зал, вро­де дал ука­зания, вро­де ухо­дить на­до, а но­ги не шли. Уж боль­но дев­ка своя-то бы­ла, лес­ная, уж боль­но ус­тро­илась у­ют­но, уж боль­но теп­лом от нее тя­нуло, как от той рус­ской ро­димой печ­ки, что при­виде­лась ему се­год­ня в дре­ме.

— Ли­за, Ли­за, Ли­заве­та, что ж не шлешь ты мне при­вета, что ж ты дро­ле не по­ешь, аль твой дро­ля не при­гож, — с хо­ду, ка­зен­ным го­лосом от­ба­раба­нил ко­мен­дант и по­яс­нил: — Это при­пев­ка в на­ших кра­ях та­кая.

— А у нас...

— Пос­ле спо­ем с то­бой, Ли­заве­та. Вот вы­пол­ним бо­евой при­каз и спо­ем.

— Чес­тное сло­во? — улыб­ну­лась Ли­за.

— Ну, ска­зал ведь.

Стар­ши­на вдруг за­лих­ват­ски под­мигнул ей, сам же пер­вым сму­тил­ся, поп­ра­вил фу­раж­ку и по­шел. Брич­ки­на крик­ну­ла вслед:

— Ну, гля­дите, то­варищ стар­ши­на! Обе­щались!...

Ни­чего он ей не от­ве­тил, но улы­бал­ся всю до­рогу, по­ка че­рез гря­ду на за­пас­ную по­зицию не вы­шел. Тут он улыб­ку с ли­ца смах­нул и стал ис­кать, ку­да зап­ря­талась бо­ец Чет­вертак.

А бо­ец Чет­вертак си­дела под ска­лой на меш­ках, уку­тав­шись в ши­нель и су­нув ру­ки в ру­кава. Под­ня­тый во­рот­ник пря­тал ее го­лову вмес­те с пи­лот­кой, и меж­ду ка­зен­ных от­во­ротов уны­ло тор­чал крас­ный хря­щева­тый но­сик.

— Ты че­го ску­кожи­лась, то­варищ бо­ец?

— Хо­лод­но...

Про­тянул ру­ку, а она от­пря­нула: ре­шила сду­ру, что хва­тать он ее при­шел, что ли...

— Да не рвись ты, гос­по­ди! Лоб да­вай. Ну?...

Вы­суну­ла шею. Стар­ши­на лоб ее стис­нул, прис­лу­шал­ся: го­рит. Го­рит, ле­шак те­бя за­дави сов­сем!

— Жар у те­бя, то­варищ бо­ец. Чу­ешь?

Мол­чит. И гла­за пе­чаль­ные, как у те­луш­ки: лю­бого об­ви­нова­тят. Вот оно, бо­лот­це-то, то­варищ стар­ши­на Вас­ков. Вот он, са­пог, по­терян­ный бой­цом, твоя пос­пе­шалов­ка и май­ский си­вер­ко. По­лучи в на­туре од­но­го не­бо­ес­по­соб­но­го — обу­зу на весь от­ряд и лич­но на твою со­весть.

Фе­дот Ев­гра­фыч си­дор свой вы­тащил, лям­ки сбро­сил, ныр­нул: в ук­ромном мес­течке на­иваж­ней­ший его эн­зе ле­жал — фля­га со спир­том, семь­сот пять­де­сят грам­мов, под проб­ку. Плес­нул в круж­ку.

— Так при­мешь или раз­ба­вить?

— А что это?

— Мик­сту­ра. Ну, спирт, ну?

За­маха­ла ру­ками, отод­ви­нулась:

— Ой, что вы, что вы...

— При­казы­ваю при­нять!... — Стар­ши­на по­думал ма­лень­ко, раз­ба­вил чуть во­дой. — Пей. И во­ды сра­зу.

— Нет, что вы...

— Пей, без раз­го­вору!...

— Ну, что вы в са­мом де­ле! У ме­ня ма­ма — ме­дицин­ский ра­бот­ник...

— Не­ту ма­мы. Вой­на есть, нем­цы есть, я есть, стар­ши­на Вас­ков. А ма­мы не­ту. Ма­мы у тех бу­дут, кто вой­ну пе­режи­вет. Яс­но го­ворю?

Вы­пила, да­вясь, со сле­зой по­полам. За­каш­ля­лась. Фе­дот Ев­гра­фыч ее ла­донью по спи­не пос­ту­кал слег­ка. Отош­ла. Сле­зы ла­доня­ми раз­ма­зала, улыб­ну­лась:

— Го­лова у ме­ня... по­бежа­ла!...

— Зав­тра до­гонишь.

Лап­ни­ку ей при­волок. Ус­те­лил, ши­нелью сво­ей пок­рыл:

— От­ды­хай, то­варищ бо­ец.

— А вы как же без ши­нели-то?

— Я здо­ровый, не бо­ись. Выз­до­ровей толь­ко к зав­тре­му. Очень те­бя про­шу, выз­до­ровей.

Стих­ло кру­гом. И ле­са, и озе­ра, и воз­дух са­мый — все на по­кой отош­ло, за­та­илось. За пол­ночь пе­рева­лило, зав­траш­ний день на­чинал­ся, а ни­каких нем­цев не бы­ло и в по­мине. Ри­та то и де­ло пог­ля­дыва­ла на Вас­ко­ва, а ког­да од­ни ока­зались, спро­сила:

— Мо­жет, зря си­дим?

— Мо­жет, и зря, — вздох­нул стар­ши­на. — Од­на­ко не ду­маю. Ес­ли ты фри­цев тех с пень­ка­ми не спу­тала, ко­неч­но.

К это­му вре­мени ко­мен­дант от­ме­нил по­зици­он­ное бде­ние. От­пра­вил бой­цов на за­пас­ную по­зицию, при­казал лап­ни­ку на­ломать и спать, по­ка не по­дымет. А сам здесь ос­тался, на ос­новной, и Ося­нина за ним увя­залась.

То, что нем­цы не по­яв­ля­лись, силь­но оза­дачи­вало Фе­дота Ев­гра­фыча. Они ведь и во­об­ще мог­ли здесь не ока­зать­ся, мог­ли в дру­гом мес­те на до­рогу на­целить­ся, мог­ли ка­кое-ли­бо иное за­дание иметь, а сов­сем не то, ко­торое он за них оп­ре­делил. Мог­ли уже бед нат­во­рить уй­му: стрель­нуть ко­го из на­чаль­ства или взор­вать что важ­ное. По­ди тог­да объ­яс­няй три­буна­лу, по­чему ты вмес­то то­го что­бы лес про­чесать да нем­цев при­щучить, черт-те ку­да по­пер. Бой­цов по­жалел? Ис­пу­гал­ся в от­кры­тый бой их ки­нуть? Это не оп­равда­ние, ес­ли при­каз не вы­пол­нен. Нет, не оп­равда­ние.

— Вы бы пос­па­ли по­ка, то­варищ стар­ши­на. На зорь­ке раз­бу­жу...

Ка­кой там, к ле­шему, сон! Да­же хо­лода ко­мен­дант не чувс­тво­вал, да­ром что в од­ной гим­настер­ке...

— По­годи ты со сном, Ося­нина. Бу­дет мне, по­нима­ешь ли, веч­ный сон, еже­ли фри­цев про­воро­нил.

— А мо­жет, они спят сей­час, Фе­дот Ев­гра­фыч?

— Спят?

— Ну да. Лю­ди же они. Са­ми го­вори­ли, что Си­нюхи­на гря­да — единс­твен­ный удоб­ный про­ход к же­лез­ной до­роге. А до нее им...

— По­годи, Ося­нина, по­годи! Пол­ста верст, это точ­но, да­же боль­ше. Да по нез­на­комой мес­тнос­ти. Да каж­до­го кус­та пу­га­ясь... А?... Так мыс­лю?

— Так, то­варищ стар­ши­на.

— А так, то мог­ли они, сво­бод­ное де­ло, и от­ды­хать за­валить­ся. В бу­рело­ме где-ни­то. И спать бу­дут до сол­нышка. А с сол­нышком... А?...

Ри­та улыб­ну­лась. И опять пос­мотре­ла длин­но, как ба­бы на ре­бят­ню смот­рят.

— Вот и вы до сол­нышка от­дохни­те. Я раз­бу­жу.

— Не­ту мне сна, то­варищ Ося­нина... Мар­га­рита, как по ба­тюш­ке?

— Зо­вите прос­то Ри­той, Фе­дот Ев­гра­фыч.

— За­курим, то­варищ Ри­та?

— Я не ку­рю.

— Да, нас­чет то­го, что и они то­же лю­ди, это я как-то не­допо­нял. Пра­виль­но под­ска­зала: от­ды­хать дол­жны. И ты сту­пай, Ри­та. Сту­пай.

— Я не хо­чу спать.

— Ну, так при­ляг по­ка, но­ги вы­тяни. Гу­дят с неп­ри­выч­ки не­бось?

— Ну, у ме­ня как раз хо­рошая при­выч­ка, Фе­дот Ев­гра­фыч, — улыб­ну­лась Ри­та.

Но стар­ши­на все-та­ки уго­ворил ее, и Ри­та лег­ла тут же, на бу­дущей пе­редо­вой, на лап­ни­ке, что Ли­за Брич­ки­на для се­бя за­гото­вила. Ук­ры­лась ши­нелью, ду­мала пе­ред­ре­мать до за­ри — и зас­ну­ла. Креп­ко, без снов, как про­вали­лась. А прос­ну­лась, ког­да стар­ши­на за ши­нель по­тянул.

— Что?

— Ти­ше! Слы­шишь?

Ри­та ски­нула ши­нель, одер­ну­ла юб­ку, вско­чила. Сол­нце уж отор­ва­лось от го­ризон­та, за­розо­вели ска­лы. Выг­ля­нула: над даль­ним ле­сом с кри­ком пе­реле­тали пти­цы.

— Пти­цы кри­чат...

— Со­роки!... — ти­хо сме­ял­ся Фе­дот Ев­гра­фыч. — Со­роки-бе­лобо­ки ше­бар­шат, Ри­та. Зна­чит, идет кто-то, бес­по­ко­ит их. Не ина­че — гос­ти. Крой, Ося­нина, по­дымай бой­цов. Ми­гом! Но скрыт­но, чтоб ни-ни!.,

Ри­та убе­жала.

Стар­ши­на за­лег на свое мес­то — впе­реди и по­выше ос­таль­ных. Про­верил на­ган, дос­лал в вин­товку пат­рон. Ша­рил би­нок­лем по ос­ве­щен­ной низ­ким сол­нцем лес­ной опуш­ке.

Со­роки кру­жили над кус­та­ми, гром­ко тре­щали, пе­рещел­ки­вались.

Под­тя­нулись бой­цы. Мол­ча ра­зош­лись по мес­там, за­лег­ли.

Гур­вич к не­му проб­ра­лась:

— Здравс­твуй­те, то­варищ стар­ши­на.

— Здо­рово. Как там Чет­вертак эта?

— Спит. Бу­дить не ста­ли.

— Пра­виль­но ре­шили. Будь ря­дом, для свя­зи. Толь­ко не вы­совы­вай­ся.

— Не вы­сунусь, — ска­зала Гур­вич.

Со­роки под­ле­тали все бли­же и бли­же, кое-где уже вздра­гива­ли вер­хушки кус­тов, и Фе­доту Ев­гра­фычу по­каза­лось да­же, буд­то хрус­тнул ва­леж­ник под тя­желой но­гой иду­щего. А по­том вро­де за­мер­ло все, и со­роки вро­де как-то ус­по­ко­ились, но стар­ши­на знал, что на са­мой опуш­ке, в кус­тах, си­дят лю­ди. Си­дят, вгля­дыва­ясь в озер­ные бе­рега, в лес на той сто­роне, в гря­ду, че­рез ко­торую ле­жал их путь и где ук­ры­вал­ся сей­час и он сам и его ру­мяные со сна бой­цы.

Нас­ту­пила та та­инс­твен­ная ми­нута, ког­да од­но со­бытие пе­рехо­дит в дру­гое, ког­да при­чина сме­ня­ет­ся следс­тви­ем, ког­да рож­да­ет­ся слу­чай. В обыч­ной жиз­ни че­ловек ни­ког­да не за­меча­ет ее, но на вой­не, где нер­вы нап­ря­жены до пре­дела, где на пер­вый жиз­ненный срез сно­ва вы­ходит пер­во­быт­ный смысл су­щес­тво­вания — уце­леть, — ми­нута эта де­ла­ет­ся ре­аль­ной, фи­зичес­ки ощу­тимой и длин­ной до бес­ко­неч­ности.

— Ну, иди­те же, иди­те, иди­те... — без­звуч­но шеп­тал Фе­дот Ев­гра­фыч.

Ко­лых­ну­лись да­лекие кус­ты, и на опуш­ку ос­то­рож­но выс­коль­зну­ли двое. Они бы­ли в пят­нистых се­ро-зе­леных на­кид­ках, но сол­нце све­тило им пря­мо в ли­ца, и ко­мен­дант от­четли­во ви­дел каж­дое их дви­жение.

Дер­жа паль­цы на спус­ках ав­то­матов, приг­нувшись, лег­ким, ко­шачь­им ша­гом они дви­нулись к озе­ру...

Но Вас­ков уже не гля­дел на них. Не гля­дел, по­тому что кус­ты за их спи­нами про­дол­жа­ли ко­лыхать­ся, и от­ту­да, из глу­бины, все вы­ходи­ли и вы­ходи­ли се­ро-зе­леные фи­гуры с ав­то­мата­ми на­из­го­тов­ку.

— Три... пять... во­семь... де­сять... — ше­потом счи­тала Гур­вич. — Две­над­цать... че­тыр­надцать... пят­надцать, шес­тнад­цать... Шес­тнад­цать, то­варищ стар­ши­на...

За­мер­ли кус­ты.

С да­леким кри­ком от­ле­тали со­роки.

Шес­тнад­цать нем­цев, ози­ра­ясь, мед­ленно шли бе­регом к Си­нюхи­ной гря­де...