Печать Короля

Король сидел на тронном возвышении, рядом с ним стояли советники, рыцари, клирики. Один за другим звучали отчёты — о положении гарнизона в Ашкелоне, о поставках зерна, о визите византийского посла. Он кивал, задавал вопросы, делал пометки. Всё было как всегда.

Почти.

Потому что его разум — предательски, упрямо — снова и снова возвращался не к политике, не к военной стратегии, а… к её губам.

Тёплым.
Немного влажным.
Чуждым этому миру.

Он чувствовал их, будто они всё ещё касались его, будто след их остался не только на коже, но в самой плоти, в крови. Ни один поцелуй не может быть столь нежным, если он не был настоящим. Не случайностью. Не ошибкой. А зовом сердца, в котором она сама себе не призналась.

"Почему ты убежала, Мира?" — спрашивал он мысленно, глядя на карту с отмеченными позициями. "Почему я не остановил тебя?"

Кто-то произнёс имя Сибиллы, кто-то затронул тему возможного брака. Но его лицо оставалось спокойным, как вырезанное из камня. Только пальцы слегка сжались.

Её губы несли ему больше жизни, чем вся эта суета.

"Если бы я мог… хотя бы ещё раз… хотя бы на миг — вернуться туда, в тот вечер, до её страха, до её бегства…"

Он не знал, зачем ему это. Или знал. Но боялся признаться.
Балдуин сидел в зале совета, опершись на подлокотник трона, и выслушивал речи епископов и баронов. Речь шла о Сибилле — о её будущем браке. Это была не только личная, но и государственная необходимость. Проказа неумолимо напоминала о себе — даже несмотря на улучшения, даже несмотря на чудо. Он знал: болезнь может отступить, но она не прощает. Однажды она вернётся, и тогда…

— Мы должны подумать о наследии, ваше величество, — говорил старший барон. — Ваш племянник ещё дитя. Иерусалиму нужен защитник. Сильный союз. Муж Сибиллы должен быть не только дворянином, но и полководцем, верным короне.

Балдуин молчал. Его взгляд был спокоен, но внутри что-то кололось, щемило. Он думал не только о будущем Иерусалима, но и о той, кто теперь, быть может, сидит в своей комнате, вспоминая свой поступок — поцелуй, которого не должно было быть.

"Сибилла не справится одна. Я знал это всегда. Но и Ги… не может быть её мужем. Тогда кого выбрать? Кто сможет держать корону, когда я больше не смогу даже подняться с постели?"

Он чувствовал, как время утекает. Словно песок сквозь пальцы. Даже если Мира снова исцелит его, даже если тело станет крепче — не будет вечности.

Он должен думать как король.
Но сейчас ему не хотелось быть королём.
Хотелось вернуться туда — где её губы касались его. Хоть на миг.

Мира сидела на краю кровати, сжимая в пальцах тканевый мешочек с сушёными травами. Она пересыпала их туда-сюда, словно могла отмерить тревогу, как будто её можно было заварить и выпить — и станет легче.

С тех пор, как она тогда коснулась его губ, он больше не звал её. Ни на осмотр, ни за советом, ни даже в шахматы. Дни тянулись как вязкая патока, и она всё сильнее ощущала пустоту.

"Глупая… что ты наделала? Он — король. Он — не просто мужчина. Он доверился мне, а я… нарушила границу."

Она помнила, как он вздрогнул тогда, но не отшатнулся. Как молчал. И как она сама испугалась — не его, а себя.

Теперь он молчал по-настоящему. И от этого было страшнее.

"Может, я сделала хуже. Может, теперь язвы вернутся. Кто будет лечить его, если не я? Он ведь снова начнёт страдать… А я не могу — просто сидеть и ждать."

Сердце, несмотря ни на что, отказывалось замолчать. Упрямо, больно, словно шептало:
"Но ведь это был не страх. Это было… настоящее. Нечаянное. Искреннее."

Но разве королю нужна такая искренность?
Она не знала.
Но уже не могла не чувствовать.
Мира решительно свернула платок с тщательно отобранными травами и, зажав его в ладонях, направилась в покои главного лекаря короля. Дверь скрипнула, впуская её в прохладное помещение, где витали запахи масел, мазей и сухих стеблей.

Лекарь поднял взгляд — удивлённый, но не враждебный.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — О здоровье короля.

Он кивнул и пригласил её сесть. Они долго обсуждали симптомы, изменения, и когда Мира показала свои сборы, мужчина задумчиво перебирал каждый лист, вдыхал аромат, пробовал на вкус.

— Эти настои… необычны, — признал он. — Ты не из наших мест.

— Нет, — ответила она. — Но я видела, как язвы начали отступать. Я знаю, что нужно продолжать. Он не должен страдать снова. Не сейчас, когда стало легче.
Мира сжала платок с травами крепче, словно это придавало ей решимости.

— Но теперь… — её голос дрогнул. — Король больше не зовёт меня. Я не могу продолжать лечение.

Лекарь нахмурился, явно не ожидая такого поворота.

— Вот почему я пришла, — продолжила она, подавая ему сбор. — Если я не могу прикасаться к его ранам, если больше не могу облегчать боль, — тогда научите кого-то из ваших. Покажите, кому передать эти знания. Только пусть лечение продолжается.

Он смотрел на неё долго, молча, изучая. Потом заговорил хрипло, почти устало:

— Ты не похожа на ведьму, как шепчутся за спиной. У ведьм нет глаз, полных страха за другого.

Он взял свёрток и подозвал ученика, молодого, сосредоточенного, с тонкими пальцами.

— Показывай. Отмерь, как разводишь, как варишь. Пусть он запомнит.

Мира кивнула, и, склонившись над столом, начала объяснять, указывая пропорции, рассказывая о тепле, которое нужно для вытяжки, и как не перегреть
отвар. Всё, что знала, отдавала. Не себе — ему. Королю.

Когда молодой лекарь вошёл в покои, Балдуин молча отвернулся к окну. Он ожидал очередной холодной процедуры, механичной и привычной. Но как только юноша открыл склянку, воздух наполнился знакомым ароматом. Тот самый — терпкий, с ноткой сушёного шалфея и чего-то тёплого, почти медового.

Король резко повернул голову.

— Почему… — его голос прозвучал хрипло. — Почему пахнет… так?

Лекарь вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

— Это сбор, который передала девушка… та, что лечила вас. Она пришла сегодня, обучила меня. Сказала, что так будет лучше.

Балдуин замер. Он боялся звать её. Боялся, что снова… утонет в её глазах, в этом её странном добром упрямстве. В её тепле. Боялся, что не сможет сдержаться и отпустить — тем более.

Но теперь — этот запах… он будто открыл рану, что едва начала затягиваться.

— Она… приходила? — спросил он медленно.

— Да, милорд. Она хотела, чтобы вы не страдали. Сказала, это главное.

Балдуин сжал пальцы в кулак, чтобы не дрогнули. Она всё ещё рядом. Не рядом с ним — но рядом с его болью. И, возможно, всё ещё рядом с его сердцем.

Солнце пробивалось сквозь занавеси, разливая в покоях золотистый свет, когда Сибилла вошла — нарочито легко, как будто не касалась пола. Её платье едва шелестело, лицо было тщательно спокойным, но глаза выдавали — она пришла говорить о важном.

— Брат, — начала она, приближаясь к креслу, где он сидел. — Я хочу поговорить с тобой… о будущем. О моей свадьбе.

Балдуин не обернулся сразу, его взгляд был прикован к шахматной доске — всё ещё расставленной, будто ожидал следующего хода.

— И кого же ты выбрала? — спросил он спокойно, но в голосе была сталь.

— Ги де Лузиньяна, — ответила она, и легкая улыбка коснулась её губ, как будто это было что-то прекрасное. — Он силён, опытен, у него есть поддержка знати. Он сможет защитить Иерусалим, когда… когда ты больше не сможешь.

Он медленно повернул голову. Взгляд был тяжёлый, почти ледяной.

— Ги? — повторил он. — Ты хочешь связать свою судьбу с ним?

Сибилла выдержала паузу и кивнула.

— Да. Я… уверена.

Балдуин молчал. Его рука медленно скользнула по шахматной доске, коснувшись белой фигуры.

— А ты уверена… — наконец произнёс он, — что он полюбит тебя так, как должен? Что он будет предан не только тебе, но и Иерусалиму? Уверена, что он будет стоять рядом, когда город будет гореть, а не прятаться за твоей короной?

Сибилла вздрогнула. Он видел это. Она пришла с решимостью, но брат всё ещё знал, куда бить.

— Я… верю в него, — сказала она чуть тише.

— Тогда подумай ещё, сестра, — голос Балдуина стал мягче, но не менее тяжёлым. — Потому что от этого выбора зависит не только твоя жизнь… но и судьба королевства.

Бокал вина в руке короля был почти пуст — алое отражение огня в камине дрожало в остатках напитка, словно кровь на мече. Балдуин сидел в тишине, уставившись в пламя, и думал не о войнах, не о делах, не о совете, что с утра обсудит его сестра. Он думал о ней.

О девушке, что касалась его так осторожно, будто он не израненный царь, а стеклянная статуэтка, способная разбиться от одного слова. О её руках, лёгких, как крылья. О её голосе, тихом, как вечерний ветер. О её губах — слишком тёплых, слишком живых, чтобы забыть.

Он не звал её. Он боялся. Боялся того, что снова позволил бы себе слабость. Слишком многое было на кону. Но её отсутствие жгло куда сильнее, чем язвы.

Он резко отставил кубок. Стул скрипнул. Балдуин встал.

— Довольно, — выдохнул он в тишину.

Пальцы дрогнули, когда он накинул плащ, прикрыв лицо тканью. Он не был пьян — не настолько. Но пьянее, чем обычно, от мысли о ней. Дверь распахнулась. Стражи не посмели задать ни единого вопроса, когда король с прямой спиной и сжатым ртом прошёл мимо.

Он шёл к ней.

Мира вздрогнула, когда услышала голос. Узнала его сразу, но не ожидала. Не после всего. Стул заскрипел — она вскочила, едва не опрокинув чернильницу, — и тут же склонила голову, будто боялась смотреть в глаза.

Он стоял на пороге, в полумраке её скромной комнаты, возвышаясь, как гнев самой судьбы. Тень от капюшона закрывала лицо, но голос был ясен, твёрд, холоден:

— Язвы пекут. Мне нужен осмотр. Срочно.

Мира растерялась, дыхание сбилось — то ли от его слов, то ли от того, что снова видит его. Сердце стучало в ушах, пальцы дрожали. Но она быстро взяла себя в руки, заставила тело повиноваться.

— Конечно, ваше величество, — прошептала она и уже привычно склонилась, отступая в сторону, указывая на ложемент. — Присаживайтесь.

Она не спросила, почему он пришёл — не посмела. Но внутри всё перевернулось: то ли страх, то ли радость, то ли всё сразу.

Балдуин молча шагнул вперёд, не спеша. И хоть внешне казался сдержанным, внутри всё горело: вино лишь разжёг огонь в груди, а шаг к ней был будто шагом в бездну, откуда не выбраться. Но он сделал его.

Теперь — назад пути не было.
Мира склонилась над ним, вглядываясь внимательно — взгляд ищущий, профессиональный, но сдержанный. Всё было в порядке. Язвы на теле — затянуты. На лице — не воспалены. Ни жара, ни покраснения. Лекарства действовали. Она не понимала.

— Ваше Величество… — начала она осторожно, но не успела договорить.

Он поднялся, ближе, чем позволял себе прежде. Движение было медленным, почти вальяжным, но глаза… Взгляд был резким, сосредоточенным, почти голодным. И прежде чем она успела отпрянуть или задать вопрос, он коснулся её губ своими.

Мира вздрогнула, но не отступила. Тепло его дыхания, привкус вина — терпкий, глубокий — окутал её. Она должна была остановить это. Сказать, что это ошибка. Что он король, а она… всего лишь лекарь. Всего лишь гостья из другого времени.

Но её сердце опередило разум.

Она ответила.

Тихо, трепетно, будто это был не поцелуй, а дыхание жизни, переданное из одного мира в другой. Её руки неуверенно коснулись его плеч. Пальцы дрожали. Вино будто зашептало в крови, а время застыло.
Он не ожидал, что она ответит. Не ожидал — и потому не был готов к тому, как мягко её губы подались навстречу, как её дыхание переплелось с его, как будто не он — король, а она — его владычица, способная повелевать телом и разумом одним только прикосновением.

Вино всё ещё пульсировало в венах, обостряя чувства, делая кожу чувствительной до боли. Он чувствовал её — всю. Её дрожь. Лёгкий аромат, чуть травяной, с нотами её настоек. И тепло — какое-то почти недопустимое тепло, живое, настоящее.

Пальцы сами нашли путь. Ткань её платья была тонкой, и под ней — гладкая, теплая кожа. Его рука легла на её бедро, сначала нерешительно, будто бы случайно. Но она не отстранилась. Не испугалась. Он чувствовал, как её дыхание стало прерывистым, а губы чуть приоткрылись, словно прося продолжения.

Его сердце сжалось.

"Зачем ты не оттолкнула меня, Мира?"

Он был уверен, что не заслуживает этого — ни её прикосновений, ни взгляда, ни её поцелуя. Но она была рядом, живая, настоящая, и он позволил себе прикоснуться к запретному.

"Если это сон — пусть он длится."

Но в глубине души он знал: после этого всё изменится. И уже не будет дороги назад.
Маленький, едва слышный стон вырвался из её губ, когда его пальцы слегка сжали её бедро. Он почувствовал это — дрожь, перехват дыхания, как будто его прикосновение стало искрой, упавшей в сухую траву.

Огонь, что он так долго сдерживал, вспыхнул с новой силой, но он всё ещё боролся с собой.

Он слышал её. Чувствовал её. Живую. Горячую. Готовую.
Не из долга. Не из жалости. Она жаждала его так же, как он её.

"Мира…" — пронеслось в сознании, почти как молитва. Он не смел сказать вслух, боялся разрушить хрупкое, почти нереальное волшебство этого момента.

Её стон, её дыхание — были не просто ответом. Это был дозволенный шаг в его сторону, к нему, мужчине, которого все видели лишь как короля-прокажённого. А она — увидела больше.

И всё в нём звенело от напряжения — желания, страха, боли и чего-то нежного, почти невыносимого по своей силе.
"Она не боится меня. Не отталкивает. Даже сейчас."
Он отстранился на волосок расстояния, затаив дыхание, чтобы взглянуть на неё. Её глаза были чуть приоткрыты — затуманенные, глубокие, словно затянутые лёгкой дымкой желания, где в каждом отблеске отражался он.

Её губы...
Мягкие, влажные, покрасневшие от его поцелуев — словно лепестки мака, тронутые дождём. На них ещё дрожало дыхание, будто она не могла вдохнуть полной грудью после того, что между ними произошло.

Он смотрел, впитывая этот образ — живой, прекрасной, хранимой втайне женщины, что не отвернулась от него. Не сбежала. Не побрезговала.

"Она хочет меня…"

Мысль вспыхнула жаром в груди, и он тут же зажал её внутри, будто испугавшись, что скажет это вслух.

Его голос прозвучал хрипло, почти шёпотом:

— Ты… не боишься меня?

Голос дрогнул, и в этом дрожании — вся его суть: короля, воина, прокажённого… и мужчины, жаждущего быть любимым.

Утреннее солнце только начинало разливать своё золото по мозаичным полам дворца, когда Балдуин приказал впустить Ги де Лузиньяна. Аромат вина всё ещё лёгкой дымкой держался в воздухе, но сам король был сдержан и холоден, как всегда. Он сидел прямо, руки сцеплены перед собой.

— Сибилла приходила ко мне, — произнёс он, не поднимая взгляда. — Она заявила, что хочет видеть тебя своим мужем.

Ги молчал, выжидая. Балдуин взглянул на него с тяжёлой настороженностью.
— Ты уверен, что готов взять на себя такую ответственность? — спросил он, и в голосе его не было ни братской теплоты, ни дружеской поддержки. Только ледяное королевское «я наблюдаю».

Ги начал что-то говорить, оправдываться или убеждать, но король почти не слушал. Его мысли были далеко. Там, где ночь была тёплой и тихой. Там, где её пальцы дрожали на его коже. Где она, такая мягкая и невесомая, прижималась к нему, будто в ней не осталось страха.

Она отвечала на мои поцелуи. Не просто принимала, нет… — вспоминал он, глядя сквозь Ги. В её взгляде было желание, но не только плоть… Она хотела меня. Хотела, зная, кто я. Как я болен. Как к нему прикасаются лишь из долга или страха. Но она…

Сердце сжалось.

Почему? Почему она пришла ко мне? Почему смотрела так — будто я не проклят, не изгнанный, а мужчина?

Он заставил себя вынырнуть из воспоминаний, вернув холод в голос:

— Мы ещё поговорим об этом позже, Ги. Пока ты — всего лишь кандидат. Не более.

И с этими словами он встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Балдуин стоял у распахнутого окна, где ветер с холмов приносил аромат лавра и горячей пыли. Он провёл рукой по лбу, будто хотел стереть остатки сна, но не смог стереть воспоминания.

Он вспоминал, как её губы были чуть припухшими от его поцелуев, как её дыхание сбивалось, как дрожали пальцы, сжавшие край его плаща. Он помнил, как его ладонь легла на её бедро, и как она не отстранилась. Нет — наоборот, её бедро мягко подалась ему навстречу, будто тело само знало, чего хочет.

Он разорвал тот поцелуй. Не сразу. Не потому, что не хотел продолжения — нет. Он жаждал этого всей своей проклятой, измученной плотью. Но он боялся. Боялся, что переступит грань. Что возьмёт её — и не отпустит. А разве им позволено это? Королю-прокажённому? Ему, умирающему?

Если бы я не ушёл… легла бы она рядом?

Этот вопрос жёг изнутри.

Была бы она моей женщиной? Моей любовницей? Моей — хоть на одну ночь?

Балдуин закрыл глаза. Образ Миры вспыхнул под веками. Она, склонённая над ним. Её пальцы, лечащие его язвы. Её губы, дотрагивающиеся до его. Её слова, от которых его сердце — израненное, избитое, преданное — начинало стучать как у живого.

И в груди снова разлилась горечь. А если она действительно хочет меня, всего меня… не только тело — но и бремя, и боль, и страх?

Он не знал, что страшнее — потерять её… или позволить себе мечтать.