Печать Короля

Комнаты были тёмными, лишь лампа над столом отбрасывала золотистое пятно света. За окнами — ночь, Иерусалим спал. Балдуин сидел за письменным столом, склонившись над пергаментом, где тонким, решительным почерком уже были выведены строки.

Он обмакнул перо в чернила и продолжил:

"В этот раз она была не одна. Вокруг — множество молодых людей, музыка, какой-то праздник. Они пили яркие напитки, смеялись, обнимались. Всё было чуждо, но в этом была жизнь. Её глаза светились, но потом, когда никто не видел, потемнели. Она отвернулась. Я увидел, как она вдыхает — медленно, глубоко, будто хочет спрятать боль. И я почувствовал это тоже."

Перо чуть дрогнуло в его пальцах, но он тут же продолжил:

"Я не знаю, кто она. Не знаю, где. Мир её невозможен — вещи, здания, свет, музыка — всё, как будто из сна, которого нет в книгах. Но она — реальна. Её боль, её одиночество — ближе, чем стены моего дворца."

Он остановился. Чернила стекали к острию пера.

"Я наблюдаю. Я не могу вмешаться. Я не могу сказать ни слова. Но всякий раз, когда я просыпаюсь — чувствую, будто оставил что-то важное. Как будто часть меня осталась там, рядом с ней."

Он поставил точку. Затем, чуть ниже, приписал:

"Если бы Бог послал мне этот дар — видеть её — значит ли это, что в этом есть смысл?"

Он отложил перо. Провёл рукой по виску. Где-то в груди, глубоко, жила непрошеная тоска. Она не мешала править. Не сбивала мысль. Но делала его другим.

Ближе к людям. И дальше от них одновременно.

Он сложил пергамент, завязал его ниткой. Положил в шкатулку с личной печатью. Эту шкатулку он прятал в самом дальнем углу, под замком.

Никто не должен был знать. Ни мать. Ни Тиберий. Ни архидиакон. Никто.

Потому что это был его единственный секрет. И, возможно, единственная его истина.

Он поднялся, подошёл к окну. Ветер ночи коснулся его щёк. Далеко, над Храмовой горой, дрожали звёзды.

И где-то там — она.

Прошло четыре года.

Он больше не смотрел в зеркало. Железная маска скрывала лицо, перчатки — руки, некогда тонкие и живые, теперь застывшие в мучительной неуклюжести. Лицо прятал не от страха — от жалости. Её особенно. Той, кто никогда не увидит его. И кто по-прежнему являлась во снах.

Сны не оставили его. Напротив — стали ярче. Живее.

Она выросла. Уже не ребёнок. Не девчонка с вечеринки и слезами в подушку. Женщина. Уехала от родителей — он видел, как она прощается на пороге, с чемоданом в руке и светлой решимостью в глазах. Он не знал, куда она уехала. Но знал, зачем: учиться. Она стояла в белом халате в зале, полном света. Слушала. Писала. Смиренно стояла у кроватей, касаясь чужих ран.

Он чувствовал это касание, как будто оно проходило сквозь времена и тела.

Иногда, просыпаясь в поту, он поднимал изнемождённые руки к лицу — и жаждал её пальцев на лбу, на груди, в этих изъеденных язвах. Она бы не испугалась. Он чувствовал это. Она не брезговала ни болью, ни грязью, ни уродством. Он видел, как она смеялась с пациентами. Как обнимала умирающего старика, пока тот тихо плакал у неё на плече.

Балдуин не мог выносить света в своих покоях. Он сидел у камина, один, с вином, с маской, в чернильной тишине.

И всё же, несмотря на тьму, он знал — она где-то есть. Её жизнь продолжалась. И это было достаточно.

Он больше не пытался понять — кто она, зачем, почему он её видит. Это стало частью его веры. Его молитвой. Он больше не просил у Бога чудес. Только — чтобы позволил ему видеть её ещё одну ночь. Ещё один раз.

Он улыбался под маской, когда она что-то роняла. Когда ругалась. Когда спала, уткнувшись лицом в книгу. Он знал: она не знает, что её любят.

Но она была его последним чудом.
Он сидел в своей комнате, без света, с маской, ставшей лицом, и руками, спрятанными в тонкой чёрной коже. За дверью ждали решения, послы, письма, политики. А здесь — только он и вина чаша. И сны, что были ближе, чем реальность.

Любовь.

Когда-то мать говорила, что ему следует жениться. Потом священник упоминал о политическом союзе. Даже Сибилла, шепча в полголоса, подсовывала портреты знатных девушек. Балдуин слушал их всех, улыбался. Иногда — даже делал вид, что думает.

Но в себе он давно уже всё решил.

Проказа — не кара. Крест.

Она не дала ему умереть юным мальчиком на поле под Монжизаром. Она дала ему силу и власть, но отняла простое: касание. Поцелуй. Слово, сказанное в темноте и услышанное любимой. Он не имел права просить ни одной женщины остаться рядом. Не хотел видеть в её глазах ужас, жалость, отвращение. Он не хотел быть ей в тягость.

Балдуин отрёкся от желания быть любимым в этом мире.

Но во сне...

Во сне не было проказы. Не было язв. Не было запаха разложения и боли. Только он — живой, лёгкий, незримый, свободный. И она — та, кого он не знал, но знал лучше всех.

Он влюбился в неё не потому, что она была красива. Хотя была. Не потому, что была доброй. Хотя и это было. Он влюбился, потому что рядом с ней чувствовал.

В её мире он не был королём. Не был прокажённым. Он был просто... присутствующим.

Он смеялся, когда она дурачилась. Он горел, когда она смотрела в окно, задумчиво щурясь на свет. Он жаждал, когда видел, как она обнимает кого-то — пусть даже это был другой. Он ревновал. Он страдал.

И только там он позволял себе это.

Здесь — он был крепостью. Там — человеком.

Иногда, выпив до дна, он прижимал лоб к прохладному камню стены и шептал:

— Я не знаю, кто ты. Но если бы мог выбрать... Я бы выбрал остаться там.

Даже если бы она так и не узнала о нём.

Даже если бы он остался лишь тенями её снов.

Он не знал, что это за чудовище, на котором она мчалась сквозь ночь. Оно ревело, скользило по тёмной дороге, мигало светом. Она смеялась, волосы развевались, музыка гремела — и он, как всегда, был рядом, тенью на её плече. Молчаливый. Бессильный.

Он не знал, что такое машина, не понимал смысла приборов, что мерцали на чёрной панели. Но ей было хорошо. И значит, ему тоже. Он любовался ею. Хотел запомнить. Всё: отблеск неонового света на её щеках, рука на руле, голос, напевающий под музыку.

Но потом...

Всё оборвалось.

Резкий визг. Свет. Удар. Всё перевернулось.

И крик. Её крик. Пронзительный, рвущий сон на части.

Он не знал, как это возможно — он чувствовал, как железо рвёт плоть. Как стекло рассыпается по лицу. Как кровь хлещет из бедра. Её кровь. Он стоял рядом, в ужасе, в ярости, и ничего — ничего — не мог сделать.

Она хрипела. Лежала, задыхаясь, пытаясь что-то сказать. Один глаз закрыт кровью, другой — стеклянный, как у умирающего солдата.

Ещё одна машина. Люди. Голоса. Свет.

Он рвался к ней, кричал без звука: «Нет! Не уходи! Не умирай!»

И тут — пустота.

Будто кто-то вырвал его изнутри и швырнул в холод.

Он очнулся в кресле, в темноте, сердце грохотало, словно барабан перед казнью. Руки дрожали. Он не сразу понял, где он. Маска давила на лицо. Грудь сдавило.

И тогда — тук-тук.

Глухой, осторожный стук в дверь.

Он не ответил сразу.

Вино было пролито. Перо упало на пол. Он сидел, весь дрожащий, с ужасом, который не отпускал. С криком, застрявшим в горле.

Она умирала.

Стук повторился.

— Ваше Величество... — голос. — Там... срочные вести.

Балдуин встал. Медленно. Как во сне. Он не был готов. Он не знал, жива ли она.

Он шагнул к двери — а сам всё ещё стоял на обочине дороги, в крови и разбитом стекле, с её именем в груди, которого никогда не называя.

Слуга отвёл глаза, когда король открыл дверь. Даже после всех лет мало кто привык к маске. Она блестела в свете факелов — холодная, как смерть, неотвратимая. Балдуин молчал, ожидая. Слуга протянул пергамент с печатью.

— С посольского поста у перевала. Караван... — голос дрогнул. — Был разграблен. Тамплиеры. Их знамёна.

Балдуин взял свиток, не говоря ни слова. Пальцы с трудом удерживали перо, но он ломал печать точно, как всегда.

Несколько строк. Коротко. Холодно. Факты.

"Караван мусульманского торговца Али ибн-Фазиля, сопровождаемый византийскими посредниками, подвергся нападению. Груз захвачен. Люди убиты. Нападавшие говорили на французском. Были опознаны знамёна Ордена Тамплиеров."

Он долго смотрел на эти слова.

А потом опустился на скамью, как падает выдохшееся сердце.

Он только что был рядом с умирающей девушкой, которую не может спасти. А теперь — снова кровь. Но уже здесь. Уже его воины. Его союзники. Его собственная вина, если он промолчит.

— Кто выжил? — наконец спросил он.

— Один из караванщиков. И византийский посланник. Он требует ответа, Ваше Величество. Он угрожает скандалом при дворе императора.

Балдуин тихо вдохнул.

Он всё ещё чувствовал, как пахла кровь из того сна. А теперь — реальная. Политическая. Та, которую не смоешь дождём.

— Соберите совет. Пусть будет магистр Храмовников. Я хочу, чтобы он лично посмотрел мне в глаза.

— Да, Ваше Величество.

Слуга исчез, оставив его в полумраке.

Балдуин остался один, с пергаментом в руке и шепотом в голове: она умирала, а теперь умирают другие. И я не успеваю — ни там, ни здесь.

Он опустил голову. И едва слышно прошептал:

— Не дай ей умереть… хотя бы ты…

Зал для совета был прохладен, как всегда. Каменные стены глушили голоса, но напряжение ощущалось даже в тишине. Факелы потрескивали. У стены стояли слуги, не поднимая глаз.

Балдуин сидел во главе длинного стола, прямая спина, руки в кожаных перчатках сложены перед ним. Железная маска скрывала лицо, но всем присутствующим было ясно: король — не просто встревожен. Он зол. И потому — спокоен до ужаса.

Магистр ордена тамплиеров склонил голову в почтительном поклоне.

— Ваше Величество…

— Я получил весть, — голос Балдуина звучал глухо из-за маски, но каждое слово — как удар меча, — караван, шедший под защитой договора, был атакован. Убит византийский посланник. Купцы безоружны. Убийцы — в белых плащах с красным крестом. У меня только один вопрос.

Пауза. Тишина.

— Это были ваши люди?

Магистр, пожилой, с вытертым плащом, не дрогнул.

— Мы… не получали приказа на перехват. Но некоторые из наших братьев действуют… по зову совести.

— По зову совести? — повторил король. — Вы называете убийство безоружных и грабёж — совестью?

— Эти караваны снабжают Саладина. Его силы растут. Мы воюем, даже когда вы заключаете перемирие.

Балдуин встал. Медленно. Тень от маски упала на стол.

— Мы заключили перемирие. Я — король Иерусалима. И если мои союзники переступают закон, то пусть знают: я не ослеп, не глух. Я — прокажённый, но не мёртвый.

Он подошёл ближе к столу.

— Ваш орден ещё раз осквернит имя мира, и я лично прикажу вам уйти из города. С плащами, с крестами, с оружием. Я заставлю вас ответить перед Богом — и перед людьми.

Магистр напрягся. Но кивнул.

— Я проведу расследование.

— У вас три дня.

Балдуин развернулся и ушёл, не глядя назад. Он чувствовал взгляды на себе — тяжёлые, настороженные, уколотые гордостью. Но не остановился. Только в коридоре, в тени, он позволил себе опереться на стену.

Сон, кровь, караван, политика. Он не мог спасти её во сне.

Король сидел за своим столом, сгорбившись. В бокале остывшее вино. Его рука дрожала — не от слабости, а от напряжения. Перо в пальцах — словно клинок, только чернила вместо крови.

Первые слова лёгли неровно:

"Ночь. Шум. Светы, что не похожи на звёзды. Она в странной повозке, железной, гремящей. Она смеётся. Я рядом, но она не видит меня. Всегда — не видит."

Он сделал паузу. Стук сердца отражался в висках.

"Затем — крик. Треск. Всё завертелось. Стекло, как вода, разбивается. Её волосы в крови. Лицо... бледное. Она не двигается. Я зову, но нет звука. Только её имя в моей голове."

Чернила поползли тонко, как венозная кровь. Он снова обмакнул перо, глубже вдохнул.

"Люди подбежали. Свет. Голоса. Они борются за неё. Я хочу помочь — но мои руки проходят сквозь них. Я ничего не могу. Я — тень. Призрак. А она умирает. Я стою в луже её крови. Я не знал, что во сне может быть так больно."

Он остановился, приложив перо к губам. Затем черкнул в уголке страницы:
"Сегодня днём мне сообщили о крови на дороге. Настоящей. Караван. Тамплиеры. Я должен что-то делать здесь, потому что во сне я бессилен."

И последняя строка, неровная, почти сломанная:
"Если она умрёт — умрёт часть меня, которую никто здесь не знал."

Он отложил перо. Закрыл глаза.

Стук сердца был всё ещё глухим и медленным. Но в его тишине жил страх, что следующей ночью она больше не придёт.
Он ждал.

Ночами больше не звал охрану. Не пил перед сном. Не писал. Только смотрел в темноту, будто тьма могла вернуть её.

Но сны больше не приносили её образа. Не было ни машин, ни голосов, ни смеха. Даже боли не осталось — только пустота. Гладкая, молчаливая, как плита над могилой.

Он просыпался с тяжелым дыханием, с ощущением, будто его вырвали из места, где его больше не ждали. Раз за разом. Неделя, вторая… месяц.

Он был прав.

Он больше не видел её.

В библиотеке, за горой пергаментов, он однажды нашёл свои записи. Читал их, словно чужие откровения. Линии, исписанные сдержанной мукой и невысказанной нежностью. Там был он — молодой, ещё способный чувствовать. Он перечёркнул несколько строк, потом отбросил перо и прижал страницы к груди.

Проказа отняла у него многое. Но только она — забрала то, чего у него никогда не было. Любовь, которой не случилось. Жизнь, которая была рядом, но в другом времени.

Он не пытался больше понять. Ни говорить об этом. Ни записывать.

Он просто жил.

Свет был тусклым, будто день боялся по-настоящему войти в комнату. Потолок — деревянные балки, стены — грубо оштукатуренные. Запах — смесь трав, сырости и чего-то тёплого, почти сладкого, как мёд. Её веки дрогнули. Воздух показался тяжёлым, чужим. Она слабо застонала.

— Наконец-то, — произнёс мягкий голос.

Рядом склонилось лицо. Женщина — зрелая, с пепельной косой и морщинами у глаз. Она улыбалась тепло, с усталостью в уголках губ, как будто давно ждала.

— Ты очнулась. Слава небесам. Я уж думала, ты не выберешься.

— Где… я? — голос сорвался. Горло саднило, губы потрескались. — Кто вы?

— Спокойно. Я — Адела. Ты в моём доме, в деревне. Тебя нашли у обочины, вся в крови, как после побоища. Но ты цеплялась за жизнь… с упрямством. Даже лекарь удивился. Сказал: "Если она выберется, то только чудом". Ну вот — ты чудо, девочка.

Она попыталась пошевелиться — тело не слушалось, будто принадлежало кому-то другому. С усилием, почти неуверенно, прошептала:

— Меня… зовут… Мира.

Адела кивнула, словно подтверждая: да, теперь это имя — вновь живое.

— Хорошо, Мира. Не думай сейчас ни о чём. Ты в безопасности. Всё остальное подождёт.
Прошло несколько дней. Тело заживало, но разум отказывался принимать происходящее. Мира всё ещё просыпалась в холодном поту, путая ночь с реальностью. Но раны затянулись, и она уже могла ходить — медленно, осторожно — по небольшой комнате, где поселила её Адела.

Одежда, в которой она очнулась, лежала на скамье: рваные джинсы, мятая футболка, кожаная куртка с порванным рукавом. Глядя на них, Мира каждый раз ощущала ком в горле. Там — кровь. Её. И что-то ещё, неуловимое. Как будто с ней что-то ушло в ту аварию. Кто-то. Или часть самой себя.

Адела тем временем подбрасывала дрова в огонь. Затем бросила на девушку быстрый взгляд, в котором пряталась сдержанная забота:

— Откуда у тебя такая странная одежда?

Мира насторожилась, но сделала вид, что не поняла:

— Странная? Чем?

Адела прищурилась.

— Никогда таких не видела. Швы ровные, ткань крепкая, но не шерсть, не лён, не хлопок. Словно что-то из далёких стран, заморское.

— Может, и так, — уклончиво ответила Мира. — Я много где была. Не помню всего… — Она опустила глаза, стараясь выглядеть усталой, а не испуганной.

Адела кивнула, видимо, решив не давить.

— Даже в Иерусалиме, думаю, так не ходят, — добавила она, бросая травы в котёл. — Но, может, мода меняется. Мы ведь деревенские, откуда нам знать?

Мира вздрогнула, с трудом сохранив спокойствие.

— Вы сказали… в Иерусалиме?

— Ну да. Мы в Галилее,  день пути до Святого города если медлено. Ты точно не местная, — с доброй усмешкой заметила Адела.

Мира кивнула — слишком быстро.

— Да… Я просто плохо всё помню.

— Это бывает. После сильной лихорадки многие путают сны с явью, — сказала женщина и, уже другим тоном, добавила: — Главное, что ты теперь в безопасности.

Мира не ответила. Внутри всё сжалось. Она не могла поверить. Она в прошлом? Но как?

Она не скажет. Никому. Пока не поймёт, что происходит. Она уже чувствовала, что здесь нужно молчать.