Печать Короля

Иерусалим. Весна.

Солнце стояло низко, будто приседало в молитве перед золотыми крестами, что вздымались над городом. Пыль дороги ещё не осела на белых стенах, а толпа уже ревела от восторга — встречая своего юного льва, короля, возвратившегося с победой. Ему шестнадцать. И он только что сломил Саладина.

Балдуин сидел в седле, выпрямившись — лицо словно высечено, юное, но будто уже не молодое. На висках — пот, на губах — тишина. Он не улыбался. Только глаза — тёмные, чуть прищуренные — всматривались куда-то поверх толпы, как будто искали нечто, чего ещё нет. Или уже не будет.

Он слышал их крики, чувствовал пульс ликования — но внутри царила странная, тяжёлая ясность. Он победил. Но почему тогда — это чувство, будто он проиграл что-то другое?

Вечером, когда зал опустел, когда доспехи сняли, и вино потекло по бокалам — он всё равно молчал. Лишь когда закрыл глаза в своей постели, когда впервые позволил себе просто быть мальчиком, а не королём, — сон пришёл.

И был странен.

Свет. Не солнце, не свечи — он не знал такого света. Холодный, ровный, мягкий, будто не касался кожи, а проходил сквозь.

И девушка. Совсем юная. Волосы, как пепел на рассвете. На ней странное платье — короткое, как у пляшущих дев из южных стран, только белое и лёгкое, будто соткано из ветра. Она сидела, поджав ноги, и плакала, глядя в маленькое зеркало. В нём отражался мальчик. Не он. Другой.

— Ты не замечаешь меня, — прошептала она. — И я устала ждать.

Балдуин стоял. Он не мог двинуться. И не знал, видит ли она его. Но он чувствовал её боль так отчётливо, как не чувствовал ни один клинок, пробивший щит.

Он проснулся с толчком. Лицо в поту, сердце стучало, как в бою. Снаружи уже пели муэдзины — новая заря над святым городом. Он закрыл лицо руками.

Кто она?

Почему он чувствует её, как будто знал всю жизнь?

И что это за место — такое тихое, странное, не его, но вдруг пугающе близкое?

Балдуин сидел на балконе, и ветер играл его волосами, будто и он праздновал победу. Внизу звучали лютни, кто-то смеялся, кто-то спорил о божественном вмешательстве — ведь юный король одолел самого Саладина. Его называли чудом, и он это слышал. И не верил.

Он держал кубок с вином, но не пил. Усталость сидела в теле, как гость, которого не выгнать. Но не тело болело — душа.

Он вспоминал её. Не имя — он его не знал. Не голос — он был смутным, тонким. Но глаза. Её глаза, в которых стояли слёзы, и мир, чуждый, невозможный, но... настоящий. Почему?

Сон. Просто сон. Он сжал пальцы. Я устал. Я слишком юн. Я слишком стар для своих лет.

Но на следующую ночь она пришла снова.

На этот раз она смеялась. Шла по дороге с подругами, в руках держала что-то, похожее на чашку, только из странного материала, блестящего. Они пили, болтали о чём-то глупом и важном. Она оглянулась — как будто почувствовала его.

Он сделал шаг. И впервые понял — он может двигаться. Он может идти за ней.

А потом — одиночество. Она сидела одна, снова с тем же мальчиком — он отвернулся. Её глаза были полны не гнева, а принятия. Её губы шевельнулись: "Это тоже пройдёт."

Третьей ночью он увидел, как она учится. Сидит за странной доской, водит пером — нет, каким-то острым наконечником — по блестящей поверхности. Цифры, буквы, звуки. Он не понимал, но она была сосредоточена, светилась изнутри.

Когда он проснулся, то уже не мог молчать.

Он приказал позвать отца Бернара. Того самого, кто учил его латинскому и Евангелию, кто клал руку на его лоб в детстве, когда тому снились кошмары. Священник вошёл — старый, с кроткими глазами и шрамом на шее от какой-то древней войны. Поклонился.

— Ваше Величество?

Балдуин встал. Ходил по комнате, словно загнанный.

— Скажи мне… Господь может говорить с нами не через знамения. А… через сон?

Бернар молчал. Он был мудр. Он ждал.

— Я… — Король сжал кулаки. — Я вижу её. Не знаю, кто она. Где. Но вижу. Каждую ночь. Словно бы… я живу рядом с ней, внутри её мира. Он иной. Он невозможный. Но я чувствую его. Я чувствую её.

Бернар приблизился. Присел.

— И что вы чувствуете, сын мой?

— Что я уже не один. И что, может быть… я теряю себя.
Бернар не торопился с ответом. Склонил голову, как будто слушал не только юного короля, но и что-то внутри себя — память, веру, страх.

— Сны, что кажутся яснее яви… — наконец произнёс он, — всегда вызывают тревогу. Особенно если они не про нас, а про других. Особенно если в них мы… не одни.

Он поднял взгляд.
— Ты молился об этом?

— Я молчал об этом, — резко ответил Балдуин. — Мне казалось, я схожу с ума. Или это искушение. Или чёрная магия. Но это не страшно. Понимаешь? Она — не страшна. Она… будто уже часть меня.

Священник долго всматривался в юное лицо, обострённое победой и сомнением, в глаза, в которых ещё оставалась мальчишеская тоска по смыслу.

— Опиши мне её, — мягко попросил он. — Не внешний облик. Свет, что от неё идёт.

Балдуин задумался.
— Она… живая. Даже когда плачет, в ней пульсирует жизнь. Я чувствую её, как дыхание, как боль в плече перед бурей. Её свет — как пепел и мед. Не святой… не тот, что в иконах. Но тёплый, человечный. Я… я не знаю, как сказать.

— Ты уже сказал, — кивнул Бернар. — В твоих словах нет тьмы. Но есть другое — тонкое искушение. Ты можешь начать жить её жизнью. А забыть о своей. И тогда сны станут цепью.

— А если это дар? — вырвалось у короля. — Если мне позволено увидеть то, что будет? Что должно быть?

Священник откинулся назад, сжал пальцы в молитве.

— Тогда тебе придётся платить за это. Знание — не дар, Балдуин. Это крест. Ты слишком юн, чтобы нести его. Но ты уже несёшь.
Он встал.
— Молись. Но не ищи её сам. Не рвись туда, куда тебя ещё не призвали. Если она часть Божьего замысла — она придёт. Или ты узнаешь, зачем она тебе дана.

Он сделал паузу.
— И ещё… не говори об этом другим. Ни матери. Ни епископам. Ты слишком велик, чтобы позволить им испугаться за тебя.

Балдуин остался один. Словно всё в нём гудело. Он хотел забыть — и не мог. Хотел молиться — и не знал, кому.

Господи… если это не от Тебя — забери. Но если от Тебя… научи меня, зачем.

Когда шаги Бернара стихли за дверью, Балдуин ещё долго стоял в тишине, глядя на свечу. Она колебалась, будто тоже не знала, исчезнуть ли ей в темноте или остаться.

Он подошёл к столу, налил себе вина. Один кубок. Второй.
Тепло разливалось по груди, не касаясь боли. Как вода, что течёт по коже, но не проникает в плоть.

Он сел у окна. За городом уже сгущалась ночь. Стены казались чужими. Шум праздника — далёким, чуждым. Победа? Да. Но радость не пришла.

Он пил медленно, наблюдая, как темнеет небо.
Если это искушение — пусть оно сгорит. Если это дар — пусть явится снова.

И, сам не заметив, как, он задремал. В кресле, у окна, с полупустым кубком в руке.

Музыка.

Не гусли, не псалмы, не бой барабана — что-то новое, хищное, пульсирующее. В груди отозвалось эхом.

Яркий свет — не факелы, не свечи, нет. Он резал глаза, но одновременно притягивал. Люди — такие юные, такие чужие — танцевали, смеялись, кружились в ритме, как будто пытались обогнать время. Он стоял в тени, никто его не видел.

И она — в центре. В чём-то коротком, ярком, с распущенными волосами. Губы влажные от напитка, глаза сияют. Она танцует, смеётся, прикасается к подруге, говорит быстро, на странном языке, но он слышит:
— Это лучшая ночь!
Она обернулась не к нему — просто поймала чей-то взгляд. Улыбнулась, смущённо отвела глаза. Смех пронёсся вокруг, и Балдуин понял: она не видит его. Он — не участник, не даже тень, а пустое место среди света.

И всё же он ощущал её, как будто между ними — тонкая ниточка, вибрирующая от каждого её движения.

Она взяла стакан, выпила что-то ярко-красное, поморщилась и рассмеялась. Кто-то приобнял её, она прижалась плечом, шепнула что-то на ухо. Его сердце дрогнуло. От ревности? От боли?

Нет. От странного узнавания.

Она была далека. Неведомая. Неприкосновенная. И всё же — не чужая.

Мир её казался безумным: огни, музыка, тела в движении, короткие платья, лица, освещённые светом, не похожим ни на солнце, ни на свечи. Стекло и металл. Неизвестные формы, странные слова, чуждые жесты.

Он не понимал ни контекста, ни смысла. Но чувствовал. Её тоску, когда она улыбалась. Её усталость, когда она смеялась. Он знал это состояние. Знал, как тяжело не быть собой в мире, который требует быть кем-то другим.

И она… была одна. Среди толпы, смеха, даже когда её обнимали.

Он стоял в темноте. Не в силах подойти. Не в силах сказать хоть слово.

Просто смотрел, как она живёт. Как кружит под музыку, которую он никогда не поймёт.

Как будто в ней — всё, чего ему не достаёт. Всё, что он никогда не коснётся.

И вдруг в ней что-то сжалось. Она отвернулась, как будто подавила слёзы. И в этот момент Балдуин ощутил: не она чувствует его. Он чувствует её — боль, одиночество, пустоту, спрятанную под ритмами веселья.

Сон дрогнул. Рассыпался. И он проснулся.

Вино остыло. Свеча почти догорела. У окна было холодно.

А в груди — всё ещё пульсировала музыка из чужого мира.

Зал совета был прохладен и строг. Узкие окна пропускали тусклый свет утреннего солнца, отражаясь в золоте тканей, в кольцах и цепях, на пергаментах и острых взглядах.

Балдуин сидел во главе длинного стола — юный, собранный, молчаливый. Его глаза, недавно ещё затуманенные сном, были сейчас спокойны и резки, как сталь. Он научился слушать. И говорить тогда, когда слово имеет вес.

— Византийцы требуют гарантий по торговым маршрутам, — говорил Тиберий, рыцарь зрелых лет с глазами человека, который слишком многое повидал. — Если мы хотим сохранить их поддержку, нужно пойти на уступки. Возможно, открыть порт в Яффе для их караванов.

— И допустить византийских сборщиков? — с нажимом спросил старый архидиакон. — Они будут драть с каждого купца втрое больше, чем положено.

— Но и золота привезут втрое больше, — усмехнулся рыжий Рено де Шатийон, облокотившись на спинку кресла. — Мы же не монастырь, чтобы бояться денег.

Смех прошёлся по залу, но взгляд Балдуина остался холоден. Он слегка наклонился вперёд.

— Яффа — наше окно к морю. Открыть его — значит раздеться перед Востоком. Мы не можем позволить это без гарантий. Тиберий, напишите им. Пусть византийцы вначале пришлют корабли и хлеб.

— Корабли и хлеб, — повторил Тиберий и кивнул.

Король перевёл взгляд на Рено:

— А ты, Рено, займись Хевроном. Там опять неспокойно. Ты умеешь наводить порядок… быстро.

Шатийон расплылся в хищной улыбке.

— Как скажешь, мальчик-король.

Балдуин едва заметно дёрнул уголком рта. Только те, кто сидел рядом — Тиберий, архидиакон, евнух-маршал — заметили, как это прозвище скользнуло мимо, не зацепив его.

Он уже давно не был просто мальчиком. Победа над Салах-ад-Дином дала ему не только славу — но и страшную ответственность. Он чувствовал, как на плечах давит не корона, а ожидание — от каждого, кто был в этом зале.

И всё же сегодня он слышал их будто сквозь туман.

Лица — знакомые:
Тиберий, верный и суровый.
Рено — опасный, но полезный.
Архидиакон — с усталыми глазами и мягкой речью.
Маршал — всегда молчаливый, всегда рядом.
И мать — в тени, за ширмой, слушающая через лазутчика, как он знал наверняка.

Но внутри него всё ещё пульсировала память сна. Смех и музыка. Она — где-то так далеко, что ни один караван не дойдёт.

Он взял перо, поставил подпись под указом. Чернила растеклись чуть больше, чем нужно — рука дрогнула.

— Следующее дело, — сказал он твёрдо.

— Следующее, — произнёс Балдуин, откинувшись в кресле и сплетя пальцы.

Архидиакон медленно поднялся, постукивая пергаментом по столу:

— Есть доклад от настоятеля монастыря Святого Креста. Он просит разрешения увеличить земли монастыря за счёт деревень, пострадавших в недавних стычках. Говорит — для восстановления.

— Для обогащения, — тихо сказал Тиберий.

Рено фыркнул, но промолчал.

Балдуин медленно повернул перстень на пальце, не спеша.

— Монастырь получит помощь. Люди — землю. Пусть настоятель пошлёт братьев в деревни. Пусть помогают пахать, строить, лечить. А не строят башни из золота.

Молчание. А затем лёгкое, почти одобрительное кивание от маршала. Архидиакон опустился обратно, не споря.

Балдуин ощущал, как меняется воздух в зале. Он не командовал — он создавал волю. И эта воля принималась.

Он был собран. Каждое слово — точно. Каждый взгляд — холоден, но не жесток. Молодой король, за которым уже тянется слава. Тот, кто умеет слушать. Тот, кто не поддаётся ни гневу, ни лестным речам.

Но под доспехом воли — тайна. Она жила в нём с каждым сном, с каждым новым мгновением той чужой, далёкой, невозможной жизни. Она была как тонкая заноза в сердце. Не мешала — но напоминала.

И даже сейчас, среди этих взрослых мужчин, среди политики, власти и законов — он чувствовал её.

Где-то она была. Смеялась. Или плакала. И никогда не узнает, что кто-то там, в другой эпохе, другой реальности — видит её. И хранит.