.༄СУДЬБОНОСНАЯ ВСТРЕЧА༄. («3» - part three)
Mbrownie0712 ★★★
MattySpellman ★★★
raven_gwen ★★★
unholydeity ★★★
lovesickwoIf ★★★
# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #
В обширный отель Эдвард Федерико Стэнхоуп вошёл не с главного хода, а через садовую террасу, не задерживаясь в вестибюле и в следовавшем за ним огромном холле, направился прямиком в контору. Так как он заранее дал знать о своём прибытии, его встретили с услужливым почтением.
Администратор, - махонький, тихий, льстиво-предупредительный Гексагон с ясным фиалковым глазом, одетый в сюртук отрезного покроя, прошёл с бравым Ромбом к горизонтальному лифту и указал его комнату, очень приятно выглядящую, с мебелью из графитового дерева, множеством пахучих цветов и широкими арками, из которых открывался вид на море.
/МЕЧТА МЕЧТЫ МОЕЙ!~/
После того как распорядитель удалился, адвокат с детским рвением подбежал к одной из дугообразных перекрытий (несколько служителей, Равностороннии Треугольники, в это время вносили и размещали в номере его чемоданы), - и стал внимательно рассматривать пляж, почти безлюдный в эти часы, и на пасмурное море, которое, как всегда во время прилива, посылало на берег невысокие, длинные, покойно и равномерно набегавшие волны.
Чувства того, кто предаётся созерцанию одиноко и молчаливо, расплывчатее и в то же время глубже, чем если бы он находился в обществе, его мысли становились весомее, прихотливее, и на них неизменно ложился налёт печали.
Картина мира, ощущения, которые ему легко можно было потушить единым взглядом, смешком, обменом мнений, мистера Стэнхоупа занимали больше чем следует; в молчании они углубляются, становятся значительным событием, авантюрой чувств, неизгладимым впечатлением.
Одиночество порождает оригинальное, смелое, пугающе прекрасное - поэзию.
Но оно так же порождает и несуразицу, непозволительный абсурд!
Так, дорожные перипетии, гнусный старый франт с его лопотаньем о перепутанной леди и отверженный юный гондольер, не получивший своих заработанных грошей, и в этот миг ещё тревожили душу путешественника.
Нимало не затрудняя разум, не давая даже материала для размышлений, всё это тем не менее по самой своей сути представлялось Эдварду необычно странным и тревожным.
Меж тем, он вновь приветствовал взглядом море и радовался, что так близко, так достижимо Трио!..
Наконец он отошёл от арки, освежил око водою, отдал дополнительные распоряжения горничной (пожилой Линии), ибо хотел быть как можно более удобно устроенным, и после велел лифтеру в цирконового цвета ливрее, отвезти себя в последнее помещение.
Адвокат выпил кофе на террасе выходившей на море, затем прошёл на прибрежный бульвар и прошёл изрядный кусок в направлении отеля Эксценсио.
Когда он возвратился, было время переодеваться к ужину.
Он проделал это торопливо, но обстоятельно, так, как привык во время работы, и спустился в зал слишком рано.
Там, впрочем, уже находилось немало гостей, между собой незнакомых и притворно друг другом не интересующихся, но с одинаковым нетерпением ожидавших пищу.
Взяв со стола газету, Эдвард опустился в кожаное кресло и стал наблюдать за собравшимися. Общество приятно отличалось от того, которое он встретил на уединенном острове в начале своего путешествия.
Перед ним открывался горизонт, терпимо обнимавший всё и вся.
Слышалась приглушенная разноголосица.
Вечерний костюм, этот мундир благопристойности, как бы сливал воедино всех особей мужского пола разных видов внешности и форм (и, следовательно, сословий).
Там находился длинный Прямоугольник с узким карим глазом, сидящий рядом с аккуратным тёмным Отрезком (весьма симпатичной девушкой); многочисленная семья с Запода (этому свидетельствовал их своеобразный акцент), малыши Квадраты с чёрными галстуками, закреплёнными на маленьких накрахмаленных воротничках (в них явно преобладал материнский ген, так как они оба были довольно светлы, но темноглазы). Рядом со Стэнхоупом говорили по-французски двое приземистых Трапеций.
Немного дальше, за кварцевым столиком, под надзором гувернантки, сидела компания подростков, совсем ещё зеленая молодежь.
Две Линии, лет, по всей видимости, восьми и двенадцати, а так же егозливый мальчонка - Равносторонний Треугольник, лет четырёх; его жестикуляция и совершенно чёткая речь свидетельствовали о том, что был он ребёнком не простым, а из состоятельной семьи, сумевшей дать ему достойное образование даже в столь юном возрасте (и, следовательно, даруя будущее).
Эдвард Стэнхоуп с изумлением отметил про себя его безупречную красоту.
Этот миниатюрный корпус (три с небольшим дюйма, если адвокату не лжет глазомер), светлый и тонкий, стороны которого совпадают по длине, вплоть до десятичной точки; большой изящно очерченный глаз, в рамке блестяще-чёрных, длинных, завитых ресниц, неспособных не вызывать восторга; с полминутно пропадающим очаровательным ртом, по местам заполненным острыми молочными зубками и самыми длинными клычками, по обеим сторонам от центральных и боковых резцов - сверху и снизу, и розовым раздвоенным язычком (Ромб распознал это ещё более отчётливо, когда ребёнок отнял, и, преобразив око в уста, быстро откусил большую часть шоколадной плитки у левосидящей от него девочки, помладше той, что находилась справа), при всем этом, выражение прелестной серьёзности напоминало собою бронзовую скульптуру их лучших времен и, при чистейшем совершенстве всех его черт в сочетании, было так неповторимо и обаятельно, что наблюдающий вдруг понял: «Нигде, ни в природе, ни в пластическом искусстве, ему не встречалось что-либо более счастливо сотворенное!».
Далее господину Стэнхоупу бросилось в око явное различие меж воспитательными принципами, применяемыми к мальчику и его сестрам, что сказывалось даже в одежде.
Наряд молодых девиц (старшая из них уже могла сойти за взрослую), - был так незатейлив и целомудрен, что не только не красил их, но скорее даже уродовал.
Из-за строгих платьев аспидно-серого цвета, полудлинного, скучного, нарочито мешковатого покроя, с белыми отложными воротничками в качестве единственного украшения, отрезки их казались полностью лишенными грации; прямые ресницы сообщали их глазкам - пустое, ничего не говорящее выражение.
Здесь, несомненно, сказывалась власть матери, и не подумавшей распространить на своего сынишку педагогическую суровость, необходимую в воспитании детей.
Жизнь этого малыша, видимо, протекала под знаком нежного потворства.
Никто не решался прикоснуться ножницами к его чудесным ресничкам, как у Гексагончика (на несколько лет старше обсуждаемого Регулярного Треугольника), сидящего поодаль за столиком между отцом и матерью и тщетно пытающегося вытащить занозу из мизинца; эта пресная семейка едва ли не загораживала адвокату обзор.
Матросский костюмчик в который был облачён этот Треугольник, с широкими рукавчиками сужающимися книзу и туго обтягивающие запястья, верхнии конечности кончающиеся ещё совсем детскими пучками-ладошками, со всевозможными своими выпушками, шнурками и петличками, сообщал его облику какую-то черту избалованности и богатства.
Он сидел вполоборота к Стэнхоупу (деланно безмятежно за ним наблюдавшему), выставив вперед правую ножку в чёрной лакированной туфле, подперевшись кулачком, в небрежно изящной позе, не имевшей в себе ничего от почти приниженной чопорности своих сестер.
/Не болен ли он?../
Ведь тьма ресниц и брови так резко оттеняла бледность его формы цвета речного перламутра, однако природный румянец был достаточно ярок, что вытесняло вероятность какого-либо заболевания.
/Ох, нет, он попросту изнеженный любимец, привыкший к потачкам и задабриванию!../
Артистические натуры нередко обладают предательской склонностью воплощать хвалу несправедливости, создающей красоту, и принимать сторону аристократической предпочтенности.
В холле уже появился официант и объявил: «Le diner est servi!».
Собравшиеся мало-помалу скрывались за стеклянными дверями ресторана. Хлопали двери лифтов, опоздавшие торопливо проходили мимо Ромба. За дверью приступили к трапезе, но юные северяне всё ещё сидели за своим столиком, и адвокат, уютно устроившись в мягком кресле, ждал вместе с ними.
Наконец гувернантка, маленькая особа с подёрнутым синевой глазом, подала своим питомцам знак подняться. Высоко вздёрнув бровь, она отодвинула стул и поклонилась высокой женщине, одетой в приталенное платье переливчатого цвета камнеломпа хичкока, единственным украшением которой служили жемчуга.
Осанка этой Линии, холодная и величественная, то, как были зачесаны её чуть подведённые тушью ресницы, покрой её платья; всё было исполнено той простоты, которая равнозначна хорошему вкусу повсюду, где благочестие неотъемлемо от аристократизма (она могла быть женой сановника или почтенного коммерсанта).
Нечто сказочно грациозное сообщали её облику только украшения, поистине бесценные, - серьги с подвесками и тройная, очень длинная нить крупных, как вишни, матово мерцающих жемчужин.
Дети поспешно вскочили и девушки склонились, а мальчик приподнялся на носки туфелек, целуя руку матери, которая со сдержанной улыбкой на холеном (хотя и несколько усталом) остростелочном глазу, смотря поверх концов своих дочерей, говорила что-то уже ускакавшему от неё сыну на немецком, которого, весьма безуспешно, пыталась взять на руки заботливая гувернантка, но он всё вывёртывался и отстранялся, не позволяя ей сделать этого, а позже от него прозвучало визгливое, но бесконечно сладкое:
- Прекратите, мадемуазель Фоэ!- он топнул, выказывая серьёзность своих слов.- Мои конечности вскоре атрофируются за ненадобностью, по причине постоянного принудительного перетаскивания на ваших руках! Я хочу ходить в людных местах самостоятельно, потому как, в конце концов, не являюсь карманной собачонкой!- он отнял у неё свою игрушку и, сжав её в крохотных ладошках, как пронырливый лисёнок прошмыгнул бонне под пышные юбки и выскочил с другой стороны.- Не стоит так тревожиться обо мне, я уже совсем взрослый и вряд ли затеряюсь даже в самой многолюдной толпе!
Их мать прошла к застеклённые восточные двери.
Детишки последовали за ней: девочки по старшинству, затем гувернантка, мальчишка, идущий вприпрыжку, замыкал шествие (небольшие габариты и проворность его, согласно закону, пока позволяли проходить через женскую дверь, но как только углы мальчика начнут касаться проёма, он тут же будет лишён подобного, в некоторой степени, преимущества).
По какой-то причине он оглянулся, прежде чем окончательно скрыться за дверью, и его необычное, света насыщенного янтаря, фактически «огненное» око встретилось со взглядом растерявшегося Эдварда Стэнхоупа.
Погруженный в созерцание, уронив газету на колени, последний лишь посмотрел вслед удалявшемуся семейству.
В том, что видел он, не было, собственно, ничего удивительного. Дети дожидались матери, чтобы пройти к столу, почтительно её приветствовали и, - входя в зал, вели себя, как принято в свете.
Однако всё это проделывалось так чётко, с такой подчеркнутой благовоспитанностью, с таким чувством долга и самоуважения, что его это странным образом взволновало.
Он ещё немного помедлил и затем направился в зал, где метрдотель указал ему столик, /Очень далекий.../ как он отметил с мимолётным сожалением, от того, за которым расположилась картинная семья.
Усталый, но в то же время взволнованный, Ромб развлекал себя во время скучной трапезы абстрактными, более того, трансцендентными размышлениями; думал о том, что закономерное должно вступить в таинственную связь с индивидуальным, дабы возникла дивная красота, отсюда он перешёл к общим проблемам искусства и решил наконец, что его мысли и находки напоминают смутные и счастливые озарения во сне, наяву оказывающиеся пустейшими и ни на что не пригодными.
Выйдя из ресторана, Стэнхоуп покурил, посидел, прошёлся по парку, напоенному вечерними ароматами, рано улёгся в постель и крепким, непробудным сном (несмотря на пестрые сновидения), проспал всю ночь...
* * * * *
Следующим днём погода не стала лучше.
Дул береговой ветер.
Окружающая среда, затянутая белёсой пеленой, в тупом спокойствии простиралось море, с прозаически близким горизонтом и так далеко откатившееся от берегов, что рядами обнажились песчаные отмели.
Господину Стэнхоупу, когда распахнул арку, почудилось, что он слышит гнилостный запах лагуны.
На душе у него стало тяжко...
Он сразу же подумал об отъезде.
Давно уже, много лет назад, после радостных весенних дней, его застигла такая же погода на Юге, и, удрученный, расстроенный, он бежал оттуда.
А в этот раз, разве не охватил его тот же приступ тоски, разве опять не застучало у него в углах, не потяжелели веки?
/Снова менять местопребывание слишком хлопотно, но если ветер не переменится, нечего и думать о том, чтобы оставаться здесь.../
Для верности он решил не распаковывать всех вещей.
В девять часов Ромб позавтракал в буфете - небольшом помещении между холлом и залом ресторана.
Там царила торжественная тишина - гордость больших отелей.
Официанты - Равностороннии Треугольники - неслышно ступали в своих мягких туфлях. Стук чайных ложек о чашки; полушепотом сказанное слово (не будем считать «живых игр» - женщин, вынужденных беспрерывно издавать предупредительные крики) - вот и всё, что слышалось в этом месте.
В углу, наискосок от женской двери, и через два столика от себя, Эдвард заметил прошлых северных девиц с гувернанткой. В тугих синих холщовых платьях с белыми отложными воротничками и белыми же манжетами, с пепельными ресницами, они сидели очень прямо, любезно передавая друг другу вазочку с джемом.
Завтракать они уже кончали.
Мальчика с ними не было.
Стэнхоуп мысленно улыбнулся, подумав: /Ах ты, цветущий спатифиллум!..Тебе, не в пример сестрам, дано преимущество спать сколько угодно.../
И, внезапно развеселившись, дополнил: /Частая смена одежд, покой, нагретые водно-пенные ванны.../
Он не спеша позавтракал, принял почту от портье, который вошёл, держа в руках свою расшитую галунами фуражку, и, не выпуская из рото-глаза папиросу, распечатал несколько конвертов. Потому-то он ещё и оказался здесь при появлении сонливца, которого дожидались за столиком в углу.
Малыш вошёл в застекленную мужскую дверь, с спросонья потирая глазик левым кулачком, а в правой руке держа свою всегдашнюю огромную плюшевую игрушку - белоснежного зайца; и среди полной тишины наискось пересек зал, направляясь к семье.
Походка его, по тому как он держал корпусик, как двигались его ножки, как ступали обутые в белые чешки лапки, была неизъяснимо обаятельная, легкая, чуть робкая и в то же время горделивая, ещё более прелестная от того ребяческого смущения, с которым он дважды поднял и опустил розоватые веки, вполоборота оглядываясь на незнакомых женщин и мужчин за столиками, так пристально следящими за ним, будто оценивая всего его - каждый фемтометр, и в то же время восторженно перешептывающихся (юристу удалось расслышать лишь некоторые из этих фраз):
- Вы только взгляните на него, с каждым годом этот мальчик всё милее!
Мадам Аддерли:
- Даже на первый взгляд неясно, кто из них игрушка, он или его любимый зайка...
- Моя старшая, чудная девчушка, страстно желает выйти за него замуж!
- Моя тоже, миссис Макелпаин. И не могу же я отказать ей в такого рода удовольствии.
Местный представитель духовенства, Двадцатиугольник, подал голос:
- Хотя я не предполагаю, чтобы вы задумывались об этом, сестры, но я, заглядывая в будущее...нет-нет, что вы, просто так!- махнул рукой,- Не серчайте, я не сунусь в это не одним из своих углов, но я поистине был бы счастлив, если мои внуки оказались так же обласканны природой, как и это дитя. Несомненный будущий воспроизводитель благороднейшего потомства! У него для этого имеется всё: блестящее образование, природные дарования, подкрепленные недюжинным самообладанием и благонравием. Наилучшее сочетание качеств для того вида формы, каковую он представляет из себя!
Смешливая миссис Макелпаин не удержалась от шутливого замечания:
- А что если мы выдадим за него сразу троих наших дочерей? В конце концов, едва ли не весь город внёс залог за эту кроху, так что наши шансы на имение его своим зятем, в сущности, мизерны. Разве я в чём-то не права?..
Священник, в перерыве чужой речи, возразил:
- О, что вы! Помилуйте, слишком много забот для такого утончённого существа...
И дамы рассмеялись, а мужчина нахмурился.
В это же время, улыбаясь и что-то говоря матери на мягком, расплывающемся языке, правильный Треугольник, о котором и шла речь, опустился ей на колени, и Эдвард, увидев его четкий профиль, вновь поразился и даже испугался сверхизумительной красоты этого отрока.
На малыше была легкая белая блуза в серовато-голубую полоску с большим черным шелковым бантом, завязанным под белым стоячим воротником. Но из этого ворота, не очень даже подходящего ко всему костюму, в несравненной красоте, в мерцании белого золота, вырастал цветок его вершины, - с тонкой элегантной бровью, с прозрачной тенью на верхнем веке, с ресницами, мягкими волнами спадающими на его полуприкрытый глаз.
/Как же прекрасен.../- в очередной раз подметил Ромб с тем профессионально холодным одобрением, в которое художник перед ликом совершенного творения рядит иногда свой восторг. Мысли его текли дальше: /Право, если бы скверная погода не выпроваживала теплолюбителей, я бы остался, и непременно запечатлел тебя на куске мелованной бумаги, наверняка завалявшейся где-то на дне моего чемодана.../
Итак, Эдвард поднялся, прошёл, почтительно приветствуемый служащими отеля, через холл, спустился с большой террасы и по деревянным мосткам; после велел вынести стол и кресло наружу, на деревянную засыпанную песком площадку, и удобно расположился в шезлонге, который подтащил поближе к морю, где песок был золотисто-серо-желтый, как воск.
Вид пляжа, культуры, беспечно и чувственно наслаждающейся на краю стихии, занимал и радовал его больше, чем когда-либо. Плоское море ожило, расцветилось детьми, шлепающими по воде, пловцами, фигуры, которые, заложив руки за углы и верхнии стороны, лежали на песчаных отмелях. Другие орудовали вёслами, сидя в маленьких бескилевых лодочках, узорчато раскрашенных, и громко хохотали, когда суденышко опрокидывалось.
Перед далеко вытянувшимся рядом кабин, на деревянных площадках которых сидели дамы и господа, как на верандах, равноправно царили беспечный задор игры и лениво простершийся покой, обмен визитами, болтовня, продуманная элегантность утренних приведении в порядок внешнех видов и нагота, непринужденно и невозмутимо пользующаяся вольностями приморского уголка.
У самой кромки моря на твердом песке бродили купальщики в белых халатах или просторных и ярких пляжных костюмах. Справа высилась замысловатая песчаная крепость, возведенная детьми и утыканная флажками всех четырёх сторон.
Продавцы раковин, сластей и фруктов, опустившись на колени, раскладывали свой товар.
Слева, перед одной из кабинок, стоявших поперёк к остальным и к морю и с этой стороны замыкавших пляж, расположилось семейство с Запада: угрюмые Пентагоны с крупными белыми зубами, при оживлённом разговоре улыбающиеся друг другу; вялые и будто покачивающиеся на ветру Линии; двадцатилетняя девица (из явно какой-то бедной провинций), которая, сидя у мольберта, с возгласами отчаяния писала море; двое добродушно некрасивых детей Гексагонов; старая нянька, повязанная платком, с угодливыми повадками рабыни.
Они благодарно наслаждались жизнью, без устали окликали непослушных, заигравшихся малолетних потомков, - шутили (благо в запасе у них имелось несколько французских слов, что делало их речь гораздо изящней, как тут же подметил наш друг), с комичным стариком Регулярным Треугольником, у которого покупали сласти, целовали друг друга в щеки, нимало не заботясь о наблюдающих эту интимность.
/Итак, я остаюсь!.../- думал адвокат.-
/Лучшего места мне не найти.../ И, скрестив руки на коленях, он стал смотреть в морскую даль, которая ускользала от его взгляда, стушевывалась, укрываясь от него за однотонной туманной дымкой.
Эдвард Стэнхоуп любил море по причинам достаточно глубоким: из потребности в покое, присущей самоотверженно работающему, который всегда стремится прильнуть к форме простого, стихийного, спасаясь от настойчивой многосложности явлений; из запретного, прямо противоположного сути его работы и потому тем более соблазнительного тяготения к нераздельному, безмерному, вечному, к тому, что зовется «ничто».
Отдохнуть после совершенного - места того, кто радеет о хорошем, а разве оно не одно из форм совершенства?..
И вот, как только он углубился в созерцание пустоты, горизонтальную линию береговой кромки вдруг перерезала крошечная фигура.
И когда адвокат отвел взор от бесконечного и с усилием сосредоточился, он увидел, что это всё тот же дивный Равносторонний Треугольник, прошёл слева от него по песку; ступал по сыпучим крупинкам кварца нагими лапками, видно, собираясь поплескаться в воде; его стройные нижние конечности были обнажены чуть выше колен; шёл неторопливо, но так легко и грациозно, словно весь свой век не знал обуви, топал и оглядывался на поперечные кабинки. Но едва он заметил западников, которые усердно благодушествовали, как на чу́дной внешности этого отрока набежала туча гневного презрения. Некогда невинный глазик омрачился, чуть впался внутрь, и веки, прильнувшие кверху и низу, оголили два ряда изумительно ровных, белых, острых зубов, и с них на левую сторону распространилось горькое дрожанье, как бы разрезавшее его умилительно-розовую щёчку; он нахмурился так, что глаз запал ещё глубже и из-под сени тоненькой бровки заговорил темным языком ненависти; ребёнок зашипел, издав при этом свойственный подобному действию звук, но после потупил взгляд, ещё раз обернулся, будто угрожая, передёрнул плечиком: отмахиваясь, отстраняясь, и оставил врагов в тылу.
Какое-то неуловимое чувство, может быть испуг или нечто сродни уважению к личным границам (и в общем-то обыкновенный стыд), заставило господина Стэнхоупа отвернуться, сделать вид, что он ничего не заметил.
Однако был обрадован и потрясён в то же время, иначе говоря - счастлив!
Эта вспышка детского национального фанатизма, вызванная благодушнейшей обывательской идиллией, перенесла идеально-пустое в сферу отношений, и прекрасное творение их природы, казалось бы созданное только для услады глаз, сделалось достойным более глубокого участия!
* * *
И это неосознанно сообщало окружающим и без того примечательному своей красотою образу ребёнка масштаб, заставляющий относиться к нему совсем иначе, чем к иным детям.
* * *
Не оборачиваясь, Эдвард прислушивался к немного более звонкому чем остальные - голосу мальчика, ещё издалека окликавшему приятелей, которые возились у крепости.
Ему отвечали, несколько раз выкрикнув его имя, видимо, уменьшительное; Ромб попытался уловить его, но сумел разобрать лишь два мелодических слога - что-то вроде: «Эй-чи» или, вернее, «Ри-чи» с призывным и протяжным «и» в конце.
Благозвучие этого имени обрадовало адвоката, показалось ему как нельзя более подходящим его носителю кукольной внешности. Он несколько раз неслышно произнёс его, дабы запомнить, и занялся своей корреспонденцией.
Раскрыв на коленях маленький дорожный бювар и вооружившись вечным пером, он стал отвечать на некоторые из полученных писем.
Но уже через четверть часа ему показалось обидным отрешаться в мыслях от возможного и высокого наслаждения, подменять его безразличным занятием. Он отбросил перо и бумагу, вернулся обратно к морю и очень скоро перестал смотреть на него, отвлеченный громкими голосами подростков, суетившихся у песчаной крепости.
Поудобнее устроившись в шезлонге, Эдвард стал смотреть вправо, что там делает выделенный им из толпы малыш.
Он отыскал его с первого взгляда: огромный красный бант издали бросался в глаз.
Вместе с другими детьми, Ричи был занят сооружением из старой доски моста через мокрый ров песчаной крепости и при этом утвердительно моргал, распоряжался, давал какие-то указания.
Всего ребятишек было четырнадцать, девочек и мальчиков, его лет, младше и старше, болтавших наперебой.
Имя главенствующего произносилось чаще других.
Видимо, все домогались его дружбы, он был предметом восхищения не только во взрослой среде.
Двое из шести мальчиков, выглядящие самыми старшими, один Квадрат, другой Равнобедренный Треугольник; первого, которого называли странным именем (для восприятия Эдварда) «Фиддлфорд», - довольно высокий, со светлыми тонкими напомаженными ресницами, в клетчатой рубашке и удлинённых шортах; второй, - Стэнфорд - ещё выше первого, при этом и значительно шире, довольно островершинный, в полотняной куртке с кушаком.
Они оба, казалось, были самыми верными вассалами поддельного принца!
Когда работа над песчаным строением была окончена, они втроём (Ричи посередине, а крупные ребята по обеим сторонам - правую и левую - от него) побрели вдоль пляжа и тот, которого звали Фиддлфорд, нагнулся и пожелал быстро чмокнуть маленькое великолепие в веки (иначе говоря, «губки»), но тот успел повернуться, так что поцелуй безвредно лёг ему на щёку.
Равнобедренный, заметив это, тут же прижал к себе поцелованного, теперь так умильно нахмурившегося и прижавшего к своей румяной щёчке крохотную ладонь, будто туда не был произведён поцелуй, а сильная пощёчина.
Форд клацнул зубами, зарычал на Квадрата и рявкнул невнятную брань, но что казалось все дети прекрасно услышали, и тут же повернулись по направлению произнёсшего сочетание этих грубейших слов.
Буквально за пару секунд между ними завязалась ожесточенная драка (они кубарем покатились по песку, издавая угрожающий рёв и вопли), а крошечное чудо, казалось бы, привыкшее к такому исходу событий, заложив руки за спину, прошагало вперёд, не обращая ни единого внимание на своих борющихся обожателей, оставив их далеко позади.
Эдварду захотелось погрозить ему пальцем.
/Как не совестно!../- подумал он, но всё же усмехнулся,- /Они готовы разорвать друг друга в клочья ради тебя, но ты даже не соизволил взглянуть, не говоря уже о том, чтобы попытаться остановить их!../
После адвокат позавтракал крупной, спелой земляникой, которую тут же купил у торговца.
Стало очень тепло, хотя яркому свету так и не удалось пробиться сквозь мглистую дымку, закрывшую окружающее пространство. Вялость сковала его дух, чувства же в упоении внимали говору хмельной неимоверной тишины моря.
Отгадать, выискать, что же это за имя, которое звучит как «Ричи», казалось этому серьёзному молодому четырёхугольнику, достойной задачей, наиважнейшим делом.
/Рейнгард или Аймун, а возможно Римондини, Рэманн или Райкка?../
Заключил, что разумнее было бы дождаться когда кто-нибудь из знакомых или родных произнесёт полное имя.
Прелестный малютка купался, Стэнхоуп, было потерявший его из виду, заметил вдруг далеко в море его вершинку и ручки, которые тот, плавая, поочередно выбрасывал вперед.
Море, вероятно, и там было мелкое, но на берегу уже встревожились, из кабинок стали раздаваться голоса, выкрикивавшие его имя, и оно заполонило всё взморье своими мягкими согласными, с протяжным «онд» на конце, имя, сладостное и дикое в то же время: «РЕЙМОНД, ТЫ МАЛЕНЬКИЙ НЕГОДНИК! НЕ ЗАСТАВЛЯЙ НАС НЕРВНИЧАТЬ, ВЕРНИСЬ СЕЙЧАС ЖЕ!»
«СКОЛЬКО РАЗ Я ПРОСИЛ ТЕБЯ НЕ ОТПЛЫВАТЬ ТАК ДАЛЕКО ОТ БЕРЕГА?! КОГДА ЖЕ ТЫ НАКОНЕЦ НАУЧИШЬСЯ СЛУШАТЬСЯ!»
«РЕЙ, О БЕЗРАССУДНОЕ ДИТЯ! ЭТО ОПАСНО! ТЫ МОЖЕШЬ УТОНУТЬ!».
Что ж...Он вернулся, поправляя мешающие намокшие блестящие ресницы, вспенивая ножками сопротивляющуюся воду; и видеть, как это восхитительное создание в своей очаровательной предмужественной прелести, со свисающими мокрыми ресничками, внезапно появившееся из морских глубин, выходит из водной стихии, бежит от неё, значило проникнуться мифическими представлениями.
Словно то была поэтическая весть об изначальных временах, о возникновении правильной формы, о рождении всего их существования.
Ромб с широко закрытым глазом внимал этой песне, зазвучавшей внутри него, и снова думал, что в этом месте хорошо и что он останется.
Потом ангельское дитя отдыхало от купанья, сидело на песке, завернувшись в белую простыню, спущенную с правого чёрного как смоль плечика, склонившись на обнаженную руку.
И даже когда Эдвард не смотрел на него, а прочитывал страницу-другую из взятой с собою книги, он всё время помнил, что тот лежит поблизости, - стоило лишь только слегка повернуться вправо, и ему бы снова открылось нечто прекрасное.
Временами адвокату даже чудилось, что он сидит там как страж покоя Рея, пусть занятый своими делами, но бдительно охраняющий прелестное дитя. И отеческое благорасположение, растроганная нежность того, кто, ежечасно жертвуя собой, духом своим творит красоту, к тому, кто одарен ею, заполнила и захватила его сердце.
В полдень Ромб ушёл с пляжа, вернулся в отель и на лифте проехал к себе.
Там он долго стоял перед зеркалом, рассматривая свою чёрную густую бровь, свой чуть усталый глаз с заострившимися чертами.
В эти мгновения он думал о своей славе и о том, что на улицах многие узнают его и благоговейно разглядывают и что этим он обязан своему точно бьющему в цель обаятельному слову и благородной внешности.
Он вызывал в памяти все (какие только вспоминались) внешние успехи своего таланта, затем спустился ко второму завтраку и в одиночестве сел за свой столик.
Когда, быстро покончив с едой, он входил в кабину лифта, целая компания мальчишек, тоже возвращавшихся с завтрака, ворвалась вслед за ним в эту катящуюся во всевозможных направлениях (вернее, в тех, что двухмерным существам известны) каморку.
Среди них был и Реймонд. Он оказался совсем близко к адвокату (впервые настолько), что тот видел и узнавал его не на расстоянии, как смотрят картину, а почти вплотную, со всеми характерными деталями облика, свойственными их расе.
Кто-то обратился к малышу, он ответил с неописуемо обворожительной улыбкой и, попятившись, с опущенным взглядиком, тут же сошёл в восьмой блок.
/Красота стыдлива.../, - решил Эдвард и стал думать, почему бы, собственно.
Меж тем он так же успел заметить, что зубная эмаль у Рея не совсем хороша, немного бледновата, без белого блеска здоровья, довольно прозрачна, как при малокровии.
/Этот ребёнок слаб и болезненен.../,- думал Ромб,- /Верно, не доживет до ясной молодости.../
И предпочел не вникать в то чувство беспокойства, которое охватило его...
* * * * *
Два часа он провёл в своей комнате, а под вечер поехал на вапоретто по лагуне, в центр Трио.
На площади он выпил чаю и, верный своему обыкновению, отправился бродить по улицам. Но на сей раз прогулка принесла с собою полную перемену настроения и планов на ближайшее будущее.
Удушливый, нестерпимый холод стоял на улицах, воздух был так леденящ, что запахи, проникавшие из домов, лавок, харчевен, масляный чад, облака духов и так далее клубились в нём, не рассеиваясь.
Дым от папиросы висел неподвижно и лишь долгое время спустя начинал расходиться.
Толчея на тесных тротуарах раздражала, а не развлекала Ромба. Чем дальше он шёл, тем назойливее овладевало им то мерзкое состояние, которое может вызвать лишь морской воздух и лютый мороз, - возбуждение и в то же время упадок сил.
Дрожь хватила его тело, глаз отказывался видеть, внутренности стеснило, его бросало то в холод, то в жар, гемолимфа стучала в углах.
Спасаясь от сутолоки деловых улочек, он уходил по мостам в кварталы бедноты.
Там его одолели нищие - отродья Равнобедренных, адвокат задыхался от тошнотворных испарений тёплых каналов. На тихой маленькой площади, в одном из тех забытых и зачарованных уголков, которых было очень много в недрах этого милого городка, он присел на край фонтана, разогнул воротник свитера, сильнее укутался в своё пальто и решил:
/Надо уезжать.../
Во второй раз, и теперь уже неоспоримо, выяснилось, что Трио при такой переменчивой погоде (довольно свойственной граничным городам) приносит его здоровью только вред.
Упорствовать и оставаться там Стэнхоупу было бы неразумно, надеяться на перемену ветра - бессмысленно.
Ему было необходимо принять решение.
/Тотчас же возвратиться домой нельзя. Ни летний дом, ни зимняя квартира не приготовлены к моему приезду.../
Но ведь не только в этом городке было море и пляж, полным-полно и других мест, правда, без лагун с её лихорадочными испарениями.
Он вспомнил, что ему очень хвалили маленький морской курорт возле Реместорс - самый приличный из городов на Западе.
/Почему бы не отправиться туда?../
И непременно без промедления, а то и не приживётся на новом месте.
Эдвард счёл, что решение принято, и поднялся, на ближайшей стоянке сел в гондолу и по сумрачному лабиринту каналов, под изящными мраморными балконами, огибая скользкие углы зданий, мимо печальных дворцов с фирменными вывесками на фасадах, отражения которых колебались в зеркале вод, поплыл обратно.
Нелегко дался ему этот путь, гондольер, радевший об интересах стеклодувных мастерских и кружевных фабрик, то и дело пытался подвигнуть адвоката на осмотр или покупку, и если прихотливая красота Трио уже снова его заворожила, то корыстный торгашеский дух его жителей отрезвлял и сердил его...
* * * * *
Вернувшись в отель, он ещё до обеда заявил администрации, что по непредвиденным обстоятельствам должен уехать на следующее утро.
Ему выразили сожаления и выписали счёт.
Эдвард пообедал и провёл вечер за чтением журналов, сидя на кресле рядом с камином и плотно укутавшись в теплый плед.
Прежде чем лечь спать, адвокат упаковал все свои вещи.
Спалось ему неважно, так как вновь предстоящий отъезд тревожил его. Когда он утром открыл арку, даль была по-прежнему пасмурной, но воздух казался теплее; и - тут-то пришло раскаяние.
Конечно, его заявление администрации отеля было слишком поспешным и опрометчивым поступком, совершенным в состоянии невменяемости и болезненного раздражения.
Если бы он немного повременил, не действовал бы так круто, а попытался приспособиться к тамошнему воздуху или выждал бы улучшения погоды, вместо суеты и спешки ему бы теперь предстояло утро на пляже, такое же, как днём ранее.
/Но поздно.../
Теперь он должен ехать.
Мистер Стэнхоуп оделся и в восемь часов явился к завтраку.
В небольшом зале буфета ещё никого не было.
О, нет, кое-кто, правда, подошёл, покуда он сидел и дожидался заказанного. И уже поднося чашку к рото-глазу, увидел, что входят «истинные северяне» девицы в неизменном сопровождении гувернантки.
Чинные, по-утреннему свежие, с затуманенными спросонья взглядами, они прошли к своему столику в углу у окна.
Тотчас же вслед за ними появился портье, держа в руке фуражку, и напомнил Ромбу, что пора ехать.
Автомобиль уже ждал, чтобы отвести его и других отъезжающих в отель Сетфолд, откуда катер по частному каналу компании доставит их на вокзал.
Времени было в обрез.
Стэнхоуп же полагал, что спешить не стоит.
До отхода поезда был целый час. Он досадовал на обычай всех отелей раньше времени выпроваживать уезжающих гостей и внушительно заметил портье, что хотел бы спокойно позавтракать. Тот ретировался, чтобы через пять минут появиться снова.
- Машина больше не может ждать вас, сэр.
- Тогда пусть едет и забирает мой сундук, в чём проблема?..- раздраженно отвечал адвокат.
Сам он уверил что в положенное время приедет на рейсовом катере и вообще просит заботу об его отъезде предоставить ему самому.
Портье поклонился.
Эдвард, радуясь, что избавился от докучных напоминаний, неторопливо закончил свой завтрак и даже спросил газету у официанта. Времени уже и в самом деле оставалось в обрез, когда он наконец поднялся.
Случилось, что в это мгновенье вошёл Реймонд.
Бегом направляясь к своему столику, ребёнок нечаянно столкнулся с юристом, но последний успел поймать его за шиворот (chat saisissant le garrot d'un chaton maladroit), опасаясь, что он может скользнуть назад и больно ушибиться.
Мальчик, удивлённо расширив глаз и проморгавшись, отступил на пару шагов от своего спасителя (дабы оглядеть его полностью, поскольку махонький рост не позволял ему сделать этого же сблизи), извинился, скромно потупился перед тёмным высокорослым мужчиной, тотчас по милому своему обыкновению мягким взором заглянул ему прямо в око и промелькнул мимо.
/Прощай, о чудное дитя...Недолго я знавал тебя.../- подумал мистер Стэнхоуп, добро улыбнувшись ему в след. Как ни странно, он даже проговорил эти слова вслух, добавив:
- Будь благословен,- и стал собираться в дорогу.
Он роздал чаевые, простился с тихим маленьким администратором многоугольником в симпатичном сюртуке и, как пришёл пешком, так и ушёл из отеля, сопровождаемый коридорным, который нёс его чемоданы, ушёл по белым цветом цветущей аллее, пересекающей остров, которая привела его прямо к пароходной пристани.
Купил билет, сел на место - и то, что за сим последовало, был крестный путь, горестное странствие по глубинам угрызения совести.
===================================