Мёртвая голова

Чёрный Бронко с номерами SJW 727 остановился на парковочном месте Ф-14 для рабочего персонала. Парковка принадлежала госпиталю святой Агнессы города Сильвертон (час пути на машине от Тихоокеанской Рощи): семь этажей старой больницы, ремонт обновлён только в холле и на первых двух этажах, в остальном это - типичная постройка пятидесятых годов со старыми, но трогательно опрятными никелированными кроватями, с двухцветными стенами, бело-жёлтыми, как сваренное яйцо, и с каталками, колченогими и тонкими. Гос обеспечение добралось сюда не сразу и не в полной мере: это был только Сильвертон, в конце концов, с меньше чем десятью тысячами жителей на весь округ. Этого недостаточно, чтобы власти вкладывали сюда деньги. В конце концов, многие вещи в этом мире всегда упираются в деньги.

Маттео выехал из дома в четыре тридцать, когда солнце медленно клонилось к ребру океана, там, где полыхало последними лучами заходящего дня. Большой воды, правда, он не видел с самой дороги, когда свернул к госпиталю и проехал между жилых кварталов, как привык за много лет службы. Ничего особенного: санитар - не Бог весть какая профессия; вторым доктором Диланом Кастосом он не стал. Так сказать, разочаровал многих, когда не пошёл по стопам отца. Люди разное говорили: и что он не такой мозговитый, и что денег на учёбу всё же не хватило бы, и вообще мололи что придётся - только отец Маттео знал ответ, как и сам Маттео. Чёртова болезнь.

Эта болезнь, которая проявилась у Маттео так рано, что он оказался не готов впрягаться в несколько лет упорной учёбы. Для чего, если он умрёт молодым? Но медицина ему всегда нравилась. Словно вопреки ГЭПу, который пока оставался до конца не изученным, стихийным, а самое главное, не поддающимся медикаментозному излечиванию, он на свою болезнь не обозлился, а решил работать с ней на виду у каждого врача на ближайшие пятьдесят миль во все стороны, научившись маскировать её так искусно, что вряд ли без анализа крови поняли бы всю правду. Но и здесь у Маттео был полный порядок. Он умел справляться с подложным анализом. И умел вовремя озаботиться этим, чтобы никто не знал его маленького секрета.

Даже ВИЧ болеть в наше время не так опасно, как ГЭП, Господи Боже! Люди и сами сходят с ума, когда слышат, что ты носишь в себе это злое семя.

Маттео, выйдя из Бронко, направился к госпиталю, впервые глядя на него в цвете. В последний раз он уезжал отсюда перед тем, как отправиться в «последний путь», так он мысленно окрестил ту поездку к пансиону, потому что после тех убийств планировал сделать кое-что с собой. Он даже знал, как это совершит: долго думал о способах, в итоге выбрал тот, в котором рассекал себе вены. Тихо, но кроваво. Он полагал, что не заслужил убойной дозы снотворного, после которой попросту не проснётся. Спокойная смерть не для таких людей, как он, - Маттео это понимал и сознавал. Да что там, спроси у него, заслуживает ли он сесть на электрический стул, и он бы с улыбкой сказал - определённо: он же не идиот, всё понимает. Но Миранда всё изменила. Она заставила болезнь отступить. В жизни появились новые цели. Теперь Маттео, попрощавшийся с госпиталем, где взял длительный отпуск за свой счёт, возвращался в колею. Он то перекидывал ключ от машины в ладонь, то позволял ему повиснуть на кольце с брелоком, надетым на средний палец. В цвете, надо признать, госпиталь выглядел более убогим, чем Маттео его представлял: до того он был просто зловещим, весь затканным в багровый, и это было правильно - здесь болели и умирали люди, здесь жила смерть.

Да, жизнь с ГЭП становится трудной, подчас невыносимой; да, накатывают приступы неконтролируемой агрессии; да, ты навеки одинок - каков шанс встретить того самого человека, который укротит всю ярость бушующей болезни? Маттео задумался. На самом деле, это реалистично, но случается нечасто ещё и потому, что ГЭП развивается стремительно, а общество не слишком-то желает помочь тем, кто болен. Будто бы этим можно заразиться. Будто бы это в самом деле что-то вроде простуды или проказы. Хотя Маттео мог понять родителей тех парней и девушек, которые становятся партнёрами таких как он: ГЭП передаётся по наследству, и тяжело обрекать будущих возможных детей - ведь и подобные ему люди рожают, иначе как бы он сам появился на свет? - даже на минимальный шанс такой ужасной неполноценной жизни.

Не говоря о том, что кроме здоровья и личных отношений, с развитием ГЭПа ты теряешь какой-нибудь шанс на достойный общественный статус. Он помнил тот случай, когда политика из правых отстранили от работы, потому что он скрывал, что болен: его сдала жена, которой он надоел и без которой он не мог обойтись - она была его лекарством. Когда это случилось и обо всём пронюхали газетчики, тот парень (Ллойд Кирби? Флойд Кирби? Флойд Крэйган? Маттео не мог припомнить) застрелился у себя в рабочем кабинете. Дуло к виску. Бах, бах. Никаких забот. Никакой жёлтой прессы. Ты уже ничем не болен. Покойся с миром. Что там сделают с твоим телом? Чёрта с два это заинтересует, его, как и все остальные трупы, сожрут черви. Такой порядок Маттео более чем устраивал. Смерть - вот великий уравнитель.

- Привет, Кастос, - сказал охранник на проходной.

- Привет, Родригез, - лаконично ответил Маттео и подмигнул ему. У Родригеза кожа оказалась, как он и думал, очень смуглой, и глаза были карими, но не как у него, Маттео, а в желтый светлый оттенок. И чёрные кудри. Форма охранника ему очень не шла. В красном спектре он весь как-то сливался и выглядел... более угрожающим, что ли. - Как дела?

- Всё путём.

Маттео расписался в журнале, пересёк внушительных размеров просторный холл с полом, который неплохо было бы помыть, прошёл в маленькую комнатку на первом этаже, где оставил свою куртку, затем быстро переобулся и взял из шкафчика униформу. Голубая рубашка, голубые брюки, теннисные туфли на белой подошве цвета льна. Эта форма ему тоже не шла. Он поглядел на себя в прямоугольное старое зеркальце со щербинкой слева на краешке, прикреплённое к внутренней дверце железного шкафчика: Маттео Кастос, Калифорнийский Палач, сейчас, подвязав волосы в хвост, выглядел типичнейшим мексикосом в дешёвом хлопчатобумажном костюме. Посмотришь на него - ничего особенного: таких, как он, тьма на побережье, и ещё больше - к Мексиканскому заливу и Рио-Гранде. Подумав об этом, Маттео медленно провёл по подбородку рукой. Разглядел себя так и этак. Задумчиво прищурился. Там, в тёмной, непроглядной глубине самого себя, он хранил память и мысли о Миранде, прикованной на чердаке своего крошечного старого дома. Он подумал о ней и Рио-Гранде ещё раз, и два этих образа пересеклись, прошлись внахлёст и вспыхнули в разуме.

Тогда Маттео закрыл дверцу шкафчика, вышел из подсобной комнаты и направился по своим делам, заступая в вечернюю и ночную смены до самого утра. Раньше он просил именно такие, потому что дома одному сидеть было невыносимо - и он любил наблюдать за людьми в больнице. Где как не здесь люди проявляют наибольшие чувства? Он учился им так, потому что не мог испытать сам. А то, что не умел испытывать, имитировал: это помогало слиться с окружением.

Правда, теперь придётся попросить доктора Хамфри изменить его рабочий график. Прежде Маттео выручал всех коллег, которым не хотелось уходить в ночь: теперь он такого одолжения не сделает. Перед глазами была Миранда, оставшаяся на чердаке совершенно одна, и не то чтобы Маттео волновался за неё... Но что-то тихо кололо за рёбрами и будто бы сжимало там, в груди, и он, не до конца понимая, что это такое

это раздражало, это мешало, и он машинально нажал на кнопку лифта, забыв поздороваться с доктором Прюэтт, которая зашла следом

решил, что поговорит с руководством сегодня же.

***

Где-то за коробками в том углу, где сосредоточилась самая тьма, скреблась мышь: Миранда её слышала. А если приложить ухо к стене, можно услышать тихую работу жука-древоточца. Дом был старым и жил своей жизнью, даже если она, Миранда Палм, была обречена сгнить в нём. Ковыряя доски, она устало смотрела в пустоту и темноту, видя объём и глубину этой темноты и движение пыли в воздухе. Как долго она пробыла одна? Несколько часов? Время наблюдалось с трудом, потому что здесь было темно: всегда темно. Однако какую-то перемену блика, который подсвечивал стены самую малость, делая их из багряно-чёрных иссиня-чёрными, Миранда уловила: то солнце перестало освещать дом сквозь узенькие полоски между досок, из которых он был сложён. Пляж окутал мрак. Ночь накрыла океан. Вдали, где-то очень далеко, Миранда услышала шум двигателя. Она обернулась в слух и выпрямилась на матрасе: может быть, это Маттео? Увидеться с ним было страшно, не увидеться - ещё страшнее. Одна, прикованная наручниками к крепкой трубе

она пыталась вырваться: упиралась ногами в стену, пробовала выскользнуть из металлических браслетов - безуспешно; пыталась сорвать их с трубы... когда страшно заболела кисть, которую Миранда чуть не вывихнула, накатило бессилие. Что она скажет Маттео с вывихнутой рукой? Он поймёт, что она пыталась сбежать, и тогда точно отрубит ей эту руку к чёртовой матери

она боялась, что обречена теперь навсегда остаться на чердаке. Может быть, Маттео её и не искалечил, однако наказал вот так, оставив прозябать в одиночестве и тьме. Это логично. Он мог так поступить.

Он, в конце концов, не лишил её ног, как обещал, но пресёк любые способы бегства, просто посадив свою пленницу на короткую цепь: от этого Миранда заплакала в голос.

Если она здесь надолго, нет смысла рваться на свободу в первый же день заточения. Можно привыкнуть к новым обстоятельствам, присмотреться к сильным и слабым местам своей новой обители, просчитать все преимущества и недостатки. В конце концов, нельзя поддаваться панике: ни к чему хорошему это не приведёт, так будет только хуже. И всё же Миранда поддалась. Всхлипывая и утирая слёзы со щёк, после усердной, но бесплодной работы она запахнулась одеялом, накрылась им с головой и закемарила, прислонившись спиной к стене и сев на матрасе. Длины цепи хватило бы, чтобы она легла, но лежать не хотелось. Сон пришёл не по желанию, не из-за усталости: она решила уснуть, чтобы скоротать время. Слишком страшной была эта реальность, и Миранда решила убежать из неё в потусторонний мир грёз, надеясь только поспать подольше - а может, малодушно не просыпаться вовсе. Но, подумав так и уже сомкнув веки, она тут же вздрогнула и очнулась. Нет. Жить хотелось во что бы то ни стало, пусть даже в заточении - всё равно, как, но жить. С такой мыслью Миранда выключилась.

Когда она услышала звук откидываемой крышки люка в полу

дерево грохнуло о дерево, в воздух поднялась мелкодисперсная пыль

не сразу вспомнилось, где это она: сначала, открыв глаза, Миранда спросонья подумала, что сейчас глубокая ночь, а она задремала в кресле, но воспоминания нахлынули потоком в следующий миг после пробуждения: чердак! Наручники! Маттео! Первое, что она поняла - страшно хочется в туалет по-маленькому, так, что болит живот; второе - Маттео здесь, он пришёл. Жалобно повернувшись к нему, хорошо видному из-за света бра, включённых по стенам в коридоре там, внизу, она не смела даже пошевелиться, и сказать ей тоже было нечего.

Маттео влез на чердак, встал перед ней на одно колено, спокойно расстегнул наручники и убрал ключ в карман джинсов.

- Вставай. Пойдём.

От него пахло чем-то... она не могла уловить, чем именно, и разделить на компоненты, но что можно было сказать точно - больница. Это был запах больницы. Хлорка, лекарства, какие-то чистящие средства и ещё нечто неуловимое, чем пахнет в госпиталях. Она кое-как поднялась: в темноте споткнулась о щербатую половицу, и Маттео ловко поймал свою Миранду. Он больше ничего не сказал, только отвёл её на лестницу и подстраховал там. Потом - она крепко держалась за его руку - в памяти был словно чёрный провал, а после они оказались в спальне. Она робко шепнула, что ей нужно в туалет.

- Ты терпела всё это время? - спросил он, не злобно, не грубо. Сухо.

Она быстро кивнула. Маттео сказал - тогда иди, но ничего там не выдумывай, поняла? Она и не планировала делать что-то такое, за что может получить от него. Всё происходящее казалось каким-то подвидом сна: может, она сейчас откроет глаза и снова окажется на чердаке?

Когда она нажала на кнопку смыва, в унитазе зашумела вода. Потом она зашумела уже в раковине: Миранда быстро помыла руки, вытерла их о свежее полотенце - Маттео всегда следил за этим - и вернулась в спальню. Маттео уже наматывал на кулак трос, которым привязывал Миранду на ночь к кровати, и вдруг поняв, что она снова будет спать в их обыкновенной спальне

их

Миранда расплакалась.

Маттео не знал, как её утешить. Кроме неё, он никого и никогда прежде не утешал. Он не понимал, как это делается, и из какого душевного порыва нужно исходить, чтобы не так, как он, логически продумать свои действия - подойти, обнять, утереть слёзы - и исполнить их, а просто подлететь и поддаться эмоциям. Порыва в нём действительно не было; если чужая душа была ветром любви, его - эхом этого ветра, и он, бездушно копируя, всё же сделал пару шагов и молча притянул девушку к себе, почувствовав, что она обняла его за талию.

Чувствовать на себе её руки и ощущать, как она сжимает пальцами рубашку, было не просто приятно. Это было глубокое удовлетворение крупного хищника, закогтившего добычу: на лицо его легли тени раннего утра. Он вернулся домой в три часа, когда ещё не проснувшийся рассвет всё же расцветил небо первыми оттенками красного.

- Я думала, ты бросил меня там навсегда, - задохнулась Миранда, совсем как маленькая: слёзы катились по щекам, дыхания не хватало, чтобы сказать это без всхлипа. Из груди вырвался облегчённый вздох. Доведённая до предела, она явно испугалась, что он не позволит ей спускаться вниз, в этот уютный дом, и отныне в качестве назидания поселит на чердаке.

Маттео едва заметно улыбнулся уголками губ: в них показались тонкие тёмные складки. Он искоса посмотрел на каштановую головку, прильнувшую к его груди. Этот высказанный яркий страх нужно запомнить, и, если она попробует сбежать снова или сопротивляться ему, воплотить. Вот он, ещё один рычаг воздействия, ещё один способ её сломить. Она сама не понимает, насколько легче ей будет жить с ним сломленной и покорной: они будут тогда по-настоящему счастливы - к чему ей бежать, к кому? К этим людям, которых Маттео достаточно было увидеть за долгих пол-месяца только раз, чтобы понять, как они ему опостылели? К злобному, жестокому миру, к тем, кто сожрёт её с потрохами, только явись целой и невредимой из лап убийцы? И на что в этом случае она обречёт его? Это будет медленная смерть, ещё несколько месяцев тяжёлого, мучительного, больного умирания. Нет, если так, он не станет терпеть: зачем, когда есть план Б.

- Я никогда так не сделаю, - заверил он.

Конечно, это была ложь, но вот кому Маттео лгал, себе или ей, он вдруг перестал понимать. Положив большую ладонь Миранде на затылок, он ласково спросил: голодна? Пить хочешь? Она сказала - только спать. Тогда он привязал её за руку и ногу к кровати, так, что не выпутаться (она пробовала много раз, не вышло, в вязании узлов Маттео был мастер), и, придержав девушку за подбородок, предупредил, что сходит в душ, но быстро. Ему надо смыть с себя всё это. Что именно, не уточнил, и Миранда попробовала сама догадаться, о чём речь - может, он снова ездил, чтобы убивать? Но крови на нём не было, и выражение лица не было таким сытым, как в те разы, когда он с кем-то кончал. В них напротив ощущалось недовольство, усталость и странное недомогание, будто болезнь снова медленно его одолевала. И, когда он вышел из ванной, убранный розовым светом заката, в одних только боксерах, над резинкой которых нависли мясистые рукояти бёдер, и лёг с ней под тонкое покрывало, Миранда только обняла его - добровольно уже, потому что там, на чердаке, в темноте, в компании мышей и пауков, в компании ничто и тишины, ей было страшно, словно она оказалась похороненной заживо в гробу. И теперь, вернувшись к свету, солнцу и человеческому теплу, она ради себя самой молча прижалась к нему всем телом, закинула ногу на длинное мускулистое бедро и, запахнув Маттео одеялом, уснула.

Он уснул тоже, но перед этим что-то в нём затосковало впервые за долгие годы с того дня, как он остался совсем один. И, нахмурившись, он долго поглаживал Миранду по затылку и старался разделить на составляющие чувство внутри себя, потому что таким жестом - нежно подсунуть одеяло под бок, позаботиться, чтобы было не холодно - в далёком детстве, кажущимся ненастоящим, его баловал только один человек, которого он любил в последний раз, когда был маленьким.

***

- И вы думаете, дамочка, ваша дочка до сих пор жива? - переспросил Кори Спрингер поздним летним вечером.

После работы он потягивал яблочный сидр в баре «Кроличья лапка». Он здесь бывал часто, как закончит смену - когда дома никто не ждёт, то и торопиться не к кому. Брук пожала плечами.

- Да, я думаю именно так. Нет никаких достоверных подтверждений её смерти кроме какого-то... маленького... фрагмента. - Она поджала губы. - Они решили доказать, что она мертва, по кусочку отрубленного пальца.

- Знаете, что думаю я? - Кори отпил сидра из стакана, который по-хорошему не мешало бы помыть прежде, чем подавать в нём напитки. - Ваша дочь действительно мертва, Брук. Соболезную.

- Не стоит, это не так. Вы можете считать как угодно, только вот ваше личное мнение не должно влиять на профессиональные факты, - сухо сказала Брук и взяла из сумочки бумажный платок.

Кори сначала думал - чтобы утереть сентиментальную материнскую слезинку в уголке глаза: такую вполне можно пролить над судьбой восемнадцатилетней девочки, которую жестоко расчленил газонокосилкой психопат. Оказалось, салфетка была для него. Он сам не заметил, как капнул на рубашку сидром.

- Спасибо, - несколько смущённо сказал он. А эта Брук была совсем не из того теста, как он полагал. - Я читал материалы дела: среди моих коллег есть те ребята, которые решили со мной проконсультироваться, не массовое ли это убийство рук...

- Калифорнийского Палача, да, - перебила его женщина и сузила глаза. Ресницы, обильно накрашенные тушью, бросали ажурную тень вокруг век. Кори подумал, многие ли женщины, потерявшие своих детей, приводят себя в порядок по утрам, накладывают макияж, одеваются в отпаренные блузы и дизайнерские джинсы и едут расследовать их смерти самостоятельно. Нет, немногие. Однозначно Брук была та ещё штучка. И Кори вдруг понял, что она была твёрдо уверена, что её дочь жива, даже если это не так. - Я собрала все сведения по нему, и ваши рапорты там были тоже. Он убивает уже много лет. Это его почерк. Всё сходится. Вот только до этого момента он никогда не шинковал людей в капусту. Почему сейчас всё изменилось?

- Потому что единственное, что доставляет ему искреннее удовольствие - причинять людям боль и страдания. У него нет фирменного способа убийств...

- Вот как? - хмыкнула Брук. - Частично некоторым его жертвам были нанесены жестокие удары битой, и тут даже есть предположения, какой именно. Вы и марки перечислили, не так ли? Алюминиевые или стальные биты «Колд стил», «Легионер Смитис», «Бат чуангксин», «Катоп», «Милуоки Шоквейв»...

- Вы неплохо подготовились.

- Вы не знаете, кто я? - она ослепительно улыбнулась и протянула руку, совсем как в первый раз там, в закусочной. Тогда Спрингер её не пожал и буркнул, что все вопросы обождут до-часа-после-работы, и Брук, чёрт подери, дождалась в своей тачке возле участка, когда это тучное тело вынесет на улицу. - Брук Лоусон. Не знаю, читали вы мои книги или...

- Видел в книжном «Каледония», не читал, - поморщился он. - Не люблю жёлтую прессу, скандалы и сплетни.

- Это не сплетни, а расследования; я специализируюсь на том, чтобы писать бестселлеры в области криминалистики, мистер Спрингер, и этот ваш Калифорнийский Палач - звёздочка на моём профессиональном горизонте.

Тон её стал жёстче, улыбка превратилась в акулий холодный оскал. В ней и раньше не было того, что напомнило бы Кори гримасу горя матери, утратившей дитя. Эта дамочка владела собой на удивление отлично. И хотя его это напрягало - тепла и человечности в ней было маловато - но лучше иметь дело с человеком трезвого рассудка, чем с истеричкой, выкрикивающей несвязные вопли в приступе сердечной боли. Нет уж. Ему истеричек и на работе позарез хватало, взять хотя бы ту нервную женщину, устрашающе огромную, тучную, в больших прямоугольных очках. Кто-то угнал её бледно-бирюзовый шеви, а она заявилась в полицию с такой претензией, словно угонщиками были сами копы или хотя бы их отпрыски.

- Так вы хотите чего именно, мисс Лоусон: ребёнка найти или маньяка? - устало улыбнулся Кори.

- Миз, - поправила та и сделала бармену знак: повторить мартини. - Так знаете, одно другому совершенно не мешает. Когда я разыщу этого подонка, добьюсь того, что он не просто сядет за решётку. Он вернёт мою дочь, потому что моё сердце чувствует, и пусть вас это не забавляет - она жива, Богом клянусь. А когда Миранда окажется дома, этот подонок засветится в издательском доме «Голдман и Сыновья», как и вы, только вы будете герой и мой партнёр на этих страницах, и вдобавок эксперт, который умудрился спустя столько лет засадить Палача. А знаете что ещё? Это же самое резонансное дело после Зодиака. - Немного подумав, она восхищённо признала. - Пожалуй, может быть, даже Зодиак уже идёт после него. Столько убитых. Столько жертв. Столько крови.

- Вам вряд ли удастся его поймать, - покачал головой Спрингер и отставил в сторону пустой стакан. - Потому что здесь нужно мышление психопата. Обычному человеку этого мудака не понять. Он слишком хитрый и изворотливый. И он категорически не хочет, чтобы его нашли. Согласно оценке профайлера Стэплтона из штата Вайоминг, который пять лет назад просиживал дыру в штанах у нас в Беркли, знаете, какой у него коэффициент интеллекта? Сто пятьдесят. Сто пятьдесят. Может, больше. Как у Эдит Полгар и Гарри Каспарова, только те никого не убивали, а он вот таким балуется на досуге. Вы знаете, почему мы его не поймали? Это его развлечение. Он делает всё, чтобы мы пошли по ложному следу, он меняет тактику убийств, его логику предсказать невозможно. Единственное, что мы о нём знаем... - он остановился и запнулся, тут же спрятав взгляд. Брук обратилась в слух. - Орудия убийств чаще всего одни и те же и связаны с принципами классической охоты с ловушками. Капканы. Верёвки. Тросовые ловушки. Ловушки с захватом тела. Часто применяет егозу, любит искусно мучить людей. Из холодного оружия пользуется стилетом, но не гнушается вообще ничем - у него такой изобретательный мозг, он так любит готовиться к своей охоте, что это можно было бы назвать прямо... хобби, получается? А может, его настоящей работой. Но как бы то ни было, никто из жертв не связан друг с другом. Цепочка произвольная. Нет никакой общности между их полом, расой, приметами, чем-либо ещё. Принцип только один: убить как можно более зверски, страшно, изощрённо. И вот такого зверя мы ловим. А вы вдобавок думаете, - он тяжело усмехнулся, - что такое чудовище пощадило вашу дочь и похитило - да нахрен бы она ему сдалась, Брук? В нём не осталось ничего человеческого, и если бы он питал к жертвам сексуальный интерес... но он не делал этого, никогда не делал. Ни следа насилия, а ведь среди его жертв были и очень красивые женщины. Он и бровью не повёл, когда убивал этих ангелов, и я готов спорить, член у него на них не стоял. Вряд ли он вообще разогревал себя убийствами, как делают многие сексуальные маньяки. Потому что он в их число не входит.

- И всё равно, я готова вам помочь и поспособствовать, - настояла Брук. - Вот, посмотрите. Ну? Взгляните же.

Из сумочки она достала фото в пластиковом файле и положила его на барную стойку, покрытую полулуниями старых пятен от грязных стаканов. Кори Спрингер вытянул шею, чтобы получше разглядеть девушку на снимке. Смуглая, загорелая, лицо сердечком. Тёмно-каштановые волосы в медный оттенок убраны назад и закреплены бантом. Нос в веснушках. Карие глаза, мутные и почему-то затравленно-испуганные на цветной фотобумаге. Красивая девочка, обыкновенная девочка. Ничем не примечательная. Спрингер отодвинул фото костяшками пальцев, словно не желал его касаться.

- Ничем не могу помочь, Брук. Мне очень жаль, но скорее всего, копы из Сономы во всём правы, и эту фотокарточку лучше поместить в чёрную рамку. Без обид.

- И что вы прикажете мне делать? - её красивое холёное лицо вмиг закаменело. Она исподлобья взглянула на него. - Отступиться? Не искать её? Не расследовать это?

- Я в любом случае уже пас, - мягко заметил он. - Я выхожу на пенсию и у меня последний отпуск на этой неделе, знаете ли, и за маньяками, тем более такими прыткими, как этот, уже не угонюсь. Но мой совет покажется вам излишним: нужно просто забрать тот палец, когда они разрешат это сделать, и предать земле, потому что каша из тел там случилась знатная.

Он не ожидал, что она метнёт в него бокал мартини, который бармен так неудачно поставил возле Брук в тот момент. Это была её моментальная реакция, как способ защиты от болезненных, ранящих слов - просто заткнуть жирного старого ублюдка, который говорит ту же хрень, что остальные. Спрингер на удивление ловко увернулся, хотя может быть, и у Брук слишком дрожали руки. Бокал просвистел мимо и разбился шагах в семи.

- Ого, - сказал Спрингер, отряхивая рубашку от брызгов мартини. - Надеюсь, вы там никого не поранили.

Ничего не сказав больше, Брук встала, белая как крашеная известью стена. Её колотила мелкая дрожь, под лицом словно клубились тени, которые пытались исказить спокойные и миловидные черты. Она хотела удержать себя в руках, но было поздно - слёзы блестели на глазах, губы кривились.

- Пошёл бы ты к дьяволу, подонок, - бесцветным голосом сказала она и вышла вон, оставив снимок на столе. Нарочно ли, случайно ли - Кори не знал, она за ним так и не вернулась. Потом он услышал визг шин снаружи и вспомнил, что дамочка пила. Что ж, вечернему патрулю будет чем заняться.

Он с тяжким вздохом посмотрел на бармена, а тот на него: кажется, оба друг друга безмолвно поняли, и Кори налили ещё стаканчик сидра. И, попивая его, Спрингер медленно разглядывал девушку на фотокарточке, думая, зачем она нужна монстру по прозвищу Калифорнийский Палач.

И в самом деле? Зачем?

***

Кто-то стучал в дверь, и Маттео не сразу это услышал. Первой была Миранда. Она села в постели, напряжённо ловя каждый удар. Кто это может быть? Она взглянула на серебристые часики там, на комоде с бельём: времени почти два часа дня, а долго же они с Маттео спали. Он лежал рядом на спине, и по лицу его скользили солнечные зайчики, приглушённые тонкой полосой полупрозрачной занавески.

Миранда не успела подумать, крикнуть ей или нет - нет, конечно же, потому что тогда он может сделать с ней всё, что угодно, однако по инерции хотелось молить о помощи, и вдруг это поможет - а он уже открыл глаза. Молча распахнул их и посмотрел в потолок. Тихий, как аллигатор, вынырнувший из-под мутной заболоченной воды.

- Сиди тут молча, - предупредил он хриплым ото сна голосом и прямо как был вышел из спальни. Потом - вниз по лестнице, так-так, поскорее, открыть дверь и...

Он почесал затылок и зевнул, прикрыв рот рукой. На пороге стояла Челси: стрижка-пикси будто подновлена и выглядит свежо, не то что его патлы, свисающие вдоль лица. Она была одета в шорты и спортивный топ, на ногах - кроссовки, под мышками слабые следы отпотин. Маттео лишь махнул ладонью в знак приветствия, и она хихикнула, когда разглядела соседа:

- Да ты чего, Кастос! С порога и в пошлые намёки? Где потерял одежду?

- Я спал, - улыбнулся он и привалился плечом к дверному косяку, занимая собой больше чем половину широкого проёма. Челси не понимала, почему, но чувствовала, что он словно закрывал вход почти инстинктивно, как большая собака, не желающая впускать незваных гостей в хозяйский дом. - Отработал вчера ночную смену. Ты что-то хотела?

- Думала, может, побегаем вместе, - она сложила на груди руки и мотнула головой вбок. - Погодка-то чудная. Не хочешь присоединиться? Братья на работе, я совсем одна. Скучно.

- Нет, - помедлив, сказал он и с сожалением покачал головой. - Вчера был так себе денёк. Привезли двух сложных пациентов - парочку развезло об асфальт... парень и девушка, катались на байке и вылетели на обочину. Ему не повезло больше, потому что вписался прямо в дерево.

- Понятно, - протянула она. - Ну ладно. Но попытка была славная, так ведь?

- В каком смысле?

- Позвать тебя, - она улыбнулась, неловко сцепив пальцы на уровне живота в замок: нервничала, «ломала» их. - Вдруг согласился бы.

- А, это, - и Маттео добродушно улыбнулся в ответ. - Может быть, Челси, кто его знает. Ладно. Хорошо тебе побегать.

- Спасибо.

Она в последний раз окинула его долгим, заинтересованным взглядом и развернулась на носочках, пустившись трусцой от дома Кастоса к кромке воды. Он давно ей нравился, с тех пор, как семь лет назад она сюда переехала с отцом, матерью и двумя младшими братьями. Красивый, рослый, спортивный, а главное - добрый, так Челси думала. Джентльмен вдобавок. Он никогда не трогал и не лапал её, если они бегали вместе - нечасто, но порой случалось, что сталкивались на пляже, и он, пускай и словно бы нехотя, соглашался присоединиться. Сколько мужчин нашли бы поводы невзначай положить руку ей на высокое потное бедро? Сколько из них после второй же встречи приглашали на свидание? И сколько на таких свиданиях лапали маленькие крепкие груди и пытались залезть ей в трусы? Маттео был каким-то другим, вдобавок, из хорошей семьи: его отец, доктор Кастос, всему городу был известен, и все его уважали. Порядочный сын порядочного человека. Жаль только, старость к отцу пришла жестокой: у него парализовало правую ногу, и передвигался он с большим трудом. Вдобавок, сахарный диабет...

Она уже бежала по направлению к своему дому, по пляжу - вдаль, когда Маттео поднялся в спальню и не по-джентльменски встал коленями на постель, так, что Миранда оказалась у него между ног. Взгляд, которым Челси наградила его там, в дверях

он научился неплохо понимать человеческие желания, и они ему самому были не чужды: искры от них порой пробуждали в нём порочное, тёмное пламя. Та сучка его хотела, и уже давно, но он хотел только одного человека

злил: его хотелось с себя смыть, как сажу, и Маттео, удержав Миранду за бёдра, поставил руки по обе стороны от её головы. С ней он добрым не был: он был настоящим. Миранда глубоко дышала там, внизу, под ним, стараясь успокоиться. В её глазах он увидел пробуждающийся ужас.

Сколько он с ней не был? Больше двух недель? Больше трёх? И тогда, в океане, он не сделал то, что хотел: слишком странным был тот момент, неподходящим для секса.

- Только пикни, детка.

Это было не пустое предупреждение, Миранда понимала ещё лучше, чем прежде, и если раньше тешила себя пустыми надеждами вырваться или переждать, теперь понимала - сейчас ей будет больно. Ей было больно всегда, если он хотел ею овладеть, потому что она слишком боялась его, и всё происходящее - однозначно против её воли - это чистое, беспримесное насилие. Подчинение себе и служение собственному жестокому желанию.

- Эй. Ноги шире.

Она не сопротивлялась: в этом не было смысла. Когда-то - казалось, это случилось так давно, почти с десяток лет назад - в мотеле «Блю-Гейблз» он сказал ей, что не сделает больно, если она будет соблюдать правила. Подчиняешься ему - и всё будет в порядке, всё будет о'кей. Нет? Она вспомнила, как из черепа Шерил Халлек вылез налитый кровью от полопавшихся сосудов глаз, и молча, покорно раздвинула колени в стороны, позволив Маттео перебросить её левую ногу на сгиб своего локтя.

Она посмотрела ему в лицо: оно потемнело, и глаза на нём казались горящими глазами хищника. Волнистые волосы распались из слабо собранного хвоста; они разметались по плечам, и Миранда вдруг подумала, что они отросли - стали длиннее.

Он делал то же, что и всегда, и так, как хотел: подался бёдрами вперёд, плотно прильнул к Миранде всем телом, сдвинув вбок её юбку и край белья. В неё, сухую и испуганную, он вошёл одним слитным движением. Тогда она поняла, чего ему стоило столько сдерживаться.

Движения отличались особым размеренным ритмом: Маттео никуда не торопился, и, держа девушку за бёдра, едва не удовлетворял себя ею, безразличной и потерянной, как куском шёлка или плотно сжавшейся рукой. Тело, снова налитое жизнью - он старался сделать это, он кормил и выхаживал её - страшно его заводило. В ней, пусть даже отвергающей его, он всегда чувствовал себя досуха выжатым, и не совсем понимал, кто он - охотник или уже сам её жертва: хорошо, что Миранда не представляла всех пределов той власти, которой обладала над ним. Маттео хотел припасть губами к её длинной шее, но не стал; хотел накрыть языком тёмные соски в соцветии аккуратных небольших ореолов, но не решился. То, что без колебаний заставляло жестоко насиловать её в первые разы, подкатывало к горлу из самого живота клубом раскалённой крови, а после, увязая на языке, как след рвоты, отступало: Маттео желал грубо овладеть ею, смять рукой плоть, оставить следы от пальцев на бёдрах и ягодицах; пусть эти синяки будут на ней отпечатком его присутствия, да и какое ему дело до её боли, если он так озверел, что хочет порвать её на куски дымящегося мяса? Воздух вырывался сжатыми сгустками из его раздувающихся ноздрей. Пах сводило болью, пальцы ныли: он хотел вонзиться в эту девку, как ножом в цветочный бутон, разворошить его и вывернуть наизнанку. Он хотел обжечь её собой: пусть горит, сука! Пусть сгорит дотла - если это люди называют любовью, если от неё внутри так больно и не по себе, пошла она к дьяволу! Он стиснул руки в кулаки, так, что на предплечьях вздулись вены. Они были сами что верёвки и егоза, которыми он калечил и умертвлял людей. Пальцы дрогнули; плечи заломило. Он помрачнел. Хотелось сделать много злого с Мирандой, хотелось прижать её ладонью за шею кроватью, хотелось сломать ей челюсть, пересчитать каждую кость в теле, обнять до треснутых рёбер, заполнить собой, накачать выходящей толчками спермой, хотелось сделать больно, непереносимо больно, но нельзя - и это нельзя звучало громче собственного безумия. Нельзя было как удар хлыста, и Маттео знал, что скорее теперь сломает руки себе, чем ей.

А она, безвольная и податливая, казалась отстранённой, недосягаемой, ушедшей в свой тихий мир грёз - и будто не замечавшей, как он зверел. И так было несколько минут, пока она, неожиданно для него, не подняла ладонь.

Миранда сделала один только жест, от которого Маттео ощутил странное напряжение в узловатом загривке. В её прикосновении было нечто новое для него: он ещё не понял, но она впервые коснулась его с интересом, проведя кончиками пальцев по проступившим под кожей венам выше, к внутреннему сгибу локтя. Прикосновение было лёгким, но Маттео моментально покрылся мурашками, и лицо его вытянулось, а злой блеск в глазах погас.

Что-то изменилось. Зачем она так дотронулась до него? Она отвела взгляд от его лица ниже, скользя по широкой тяжёлой груди, покрытой тёмными волосками; затем ту же ладонь, которой приласкала его руку, положила на живот, скользя ею ниже, к узкой дорожке, спускавшейся к паху, прикрытому тенью, пролёгшей между их тел. Её не будоражило то, что он был в ней: это была отвратительная часть нежеланной близости. Но будоражило, что она замечала в нём то, чего не хотела видеть прежде - и, проведя по шраму на лобке, пересекавшему плоть резким изломом, задумалась, откуда он. Мысль об этом вдруг разгорячила её; если прежде тело было другом, понимающим всю отвратность происходящего, теперь было врагом. На лбу и над губой проступил пот; то же было под мышками, под сгибом коленей, между ног: тогда Маттео заскользил в ней легче. Короткое мгновенное желание: соприкосновение с ним было похоже на точку касания на «Сотворении Адама» - короткая вспышка, которая принесла больше удовольствия и откровения, чем все минуты и часы, когда он ласкал её прежде или заставлял ласкать себя. Его разум провалился в узкую гипнотическую воронку. Там, внутри него, взорвалась сверхмассивная чёрная дыра: то, чем он был, а отнюдь не звездой. Чёрные дыры, взрываясь, умирают: явление крайне редкое, и как они обращаются в чистую энергию, распадаясь радиоволновым эхо на остаточные столетия, доносясь до нас спустя многие годы, так и он издал тихий выдох. То мгновение, когда она захотела и приняла его, вместило в себя больше, чем вся жизнь до.

Маттео низко опустил лицо, сгорбившись и упав на локти по обе стороны от пленницы. Никаких слов в нём не осталось, он не мог ничего сказать, оглушённый тем, что впервые она отдалась ему. Коротких несколько секунд её неожиданного возбуждения выбивали почву из-под ног; он не понимал, любить её или ненавидеть за то, каким слабым она его делала - но молча уронил лоб ей на плечо, ощущая, что она снова становится по-прежнему болезненно сухой, а член трётся, словно о наждак. Но мысли, что эта девушка

только его Миранда

короткой, бессознательной вспышкой полубезумия хотела его, приводила в исступление. Спустя два сильных рывка, от которых все тело пронзила судорога, в неё медленно потекло семя. Маттео сквозь тяжёлое дыхание издал почти жалкий стон, затем еще один. Как через пелену он ощутил её пальцы у себя на шее и напрягся. В последний раз, когда он подставил ей спину, она ударила в неё - с тех пор в нём осталась животная недоверчивость. Но Миранда лишь скользнула руками выше, ему на затылок, и, обняв голову крест-накрест, прижала со всей силы к себе.

Ошеломлённый Маттео широко раскрыл глаза, выскользнул из неё, но больше не шевелился, вдруг испугавшись разрушить то хрупкое, что ощутил сам между ними.

И хотя он не понимал, что это, но понимал, что может всё вмиг испортить. Возможно, это стоило даже еще одного удара в спину: такой была мимолётная мысль.

- Может, - прошептала Миранда, не выпуская его из объятия, - я смогу сделать что-то другое с тобой и освободиться не через ненависть. Ты и сам здесь как в клетке. Из-за всего, что ты делал. И потому что такой была твоя жизнь. Ты так напрягся. Не веришь мне?

Он ничего не сказал. Она тихо продолжила:

- Конечно...

Будто зная, о чём он думал, положила пальцы на некрасивый широкий рубец, ещё не такой застаревший, чтобы он стал просто частью его тела, шрамом, следом прошлого. Миранда крепко стиснула его затылок, накрыв то местона спине другой рукой. Она не давала пошевелиться; да он, собственно, и не смог бы - он был пуст, как шелуха без семени, как сухая оболочка, которую покинул мотылёк. Ещё тяжёлый тёмный член лёг ей на мягкое бедро. Чтобы не придавить Миранду своим весом, Маттео отвёл вбок правую ногу, уперевшись в постель коленом. Он дышал, будто его ранили. Глаза устало смыкались. Он не мог заснуть - хотя и очень хотел, но к сожалению, он не верил Миранде, потому что она всё ещё хочет сбежать.

Он вдруг подумал, что хотел бы - очень хотел - чтобы она ударила его снова, но теперь насмерть. Это было коротким желанием, полным сострадания: она, сжавшись под ним, прижалась щекой к его предплечью, продолжая гладить шрам, который оставила сама. После, легонько уперевшись ладонью ему в грудь, толкнула - но так слабо, что он сам, по доброй воле, упал на спину рядом и позволил нависнуть над собой.

Её взгляд вдруг испугал его. Глаза слабо мерцали: она склонилась ниже, волосы упали завесой между ними, отделяя от всей комнаты, океана, Тихоокеанской Рощи - от всего, и то, что она делала, Маттео было не понять. Но она потянулась к нему и отвела влажные волосы ото лба, убрав назад, и едва заметно коснулась их напоследок кончиками пальцев. Опустилась ещё. Губы её были покрыты тонкой сухой корочкой; дыхание пахло свежестью, водой, шалфеем. Маттео едва заметно приподнял руку и поднёс к её щеке тыльной стороной. Хотел дотронуться, но не стал. Миранда коснулась кончика его носа своим, повела головой вбок, и приоткрытые губы замерли над его. Они дышали одним воздухом на двоих, и оба застыли. Глядя в его глаза, Миранда не видела никакого света: только тусклый блик у самой сердцевины чёрного зрачка - отражение её собственных глаз.

Их отделяло от невозвратимого шага какое-то мгновение, и в него тело Миранды отозвалось тому, что росло и крепло в истерзанной душе. Кончики пальцев закололо; губы налились кровью. На больших грудях, повисших над грудью Маттео в дюймах не-касания, потяжелели и окрепли соски, и в коротком спазматическом сокращении по внутренней стороне бедра потекла вытолкнутая белёсая сперма. Дыхание стало лёгким и почти неслышным.

«Почему ты выбрал начать нашу историю именно так» - болезненно подумала Миранда и отстранилась.

Секундное чувство прошло; она села на кровати, разворошённой и смятой, и услышала за спиной шорох - Маттео встал, быстро оделся. Миранда знала: что бы ни произошло между ними уже почти дважды за этот раз, не изменит его. Его не изменит ничто и никогда. А потому, замкнув своё волнение и светлую, странную тоску на замок, она даже с облегчением услышала, как он велел привести себя в порядок и пойти с ним вниз.

Так было спокойнее. Так она не заглядывала внутрь себя, в самую глубину.

Тот день и ту ночь они провели покойно, но наутро Маттео разбудил её и отвёл, ещё сонную, обратно на чердак. Он молча заковал её и сказал: скоро буду. И, провожая его взглядом, Миранда хорошо знала, когда осталась одна в темноте - чудовища никогда не меняют своей страшной хищной натуры, сколько ни корми их с рук.

***

В мотеле «Блю-Гейблз», округ Сонома, они нашли тонкую нить, которую никто из других не заметил бы, не зная секрета: номер на чёрном Бронко заканчивался на 2-7. Копам этого было не известно, но они всё знали, а потому, увидев мужчину и женщину - только их силуэты - на камере мотеля, установленной на парковке, переглянулись.

- Твою мать, - протянул Реджи. - Он действительно не один.

- Не то чтобы она идёт с ним так уж по своей воле, руку даю на отсечение, - заметил второй. - Но это вообще неважно: первая буква номера его грёбаной машины, видишь, вот тут? Это «эс».

Она была похожа на флакон зельев, на изогнутую змею, на поворот недокрученной восьмёрки, эта S. Реджи наспех записал её в блокнот и улыбнулся.

- Вот же сукин сын, - восхитился он. - Нам пришлось прочесать много мест прежде, чем это найти. Надеюсь, он собой гордится, что поставил нас на уши.

- Когда-нибудь помнишь, чтобы мы так старались?

- Не-а. Это номер один, братишка, говорю тебе, я такие вещи чую нутром: он - номер один. Последний наш номер. Зачеркнём его, - Реджи с улыбкой провёл пальцем себе по горлу, - и можно на покой. Лужайка, газетка, хорошее курево, бейсбол раз в сезон.

- Звучит славно, - одобрил второй. - И вот теперь посмотрим на все наши списки и выделим те места, которые подойдут как логово для нашего ублюдка. Куда он держал путь отсюда, из «Блю-Гейблз»?

- Здесь несколько мест, - почесал над бровью Реджи и уставился в помятые листы, исписанные мелким почерком брата. - Хай-Вудс, Клинтон, Дерринджер, Саус-Бич, Палома-Бей...

- Что-то вдоль побережья, - медленно сказал второй. - Что-то тихое, неприметное, что-то... понимаешь, он работает только в Калифорнии вдоль океана и редко углубляется на материк. Он... предпочтёт что-то маленькое и спокойное... я чувствую, нутром чувствую, он не станет жить в крупном городе. А ты знаешь, меня ощущения никогда не...

- Как насчёт Тихоокеанской Рощи? - Реджи поднял глаза от страницы и не глядя обвёл ручкой с синими чернилами одно имя. - Дилан Кастос. Пробей это имя.

В линзах очков, давших в ответ на свет ноутбука голубой блик, отразился длинный, зеркально перевёрнутый список имён.

- Фигня, - протянул второй. - Старику восемьдесят четыре года: он даже стручок свой поднять вряд ли сможет, чтоб пописать, не то что завалить столько народу.

- Ну, я б не списывал его со счетов, они в этом возрасте бойкие, - улыбнулся Реджи. - А его близкие? Родня?

Второй пожал плечами: в тачке только мягко зацокали клавиши. Реджи выпил почти всю газировку, когда второй толкнул брата локтем:

- Есть только сын. Маттео Кастос. Живёт в Тихоокеанской Роще, вот его адрес...

- Зарегистрировал машину на отца? - вскинул брови Реджи.

- Работает в госпитале святой Агнессы в Сильвертоне. Не судим. По базе не проходил... так что пальчики нигде не засвечены.

Некоторое время они молчали, изучая то малое, что было сказано об этом человеке, и старую фотокарточку на документы: мужчина лет двадцати пяти тогда, большие глаза с поволокой, короткая стрижка, густые волосы, белая рубашка на крепких плечах, дальше ничего не видать. Едва заметно улыбается. А может, это просто форма губ такая: уголки чутка вверх.

- Это он, - сказал Реджи. - Мы его нашли, мать твою.

- Если мою, так и твою тоже, - резонно заметил второй. - Тогда что, Тихоокеанская Роща?

- Она самая.

***

Две смены кряду случились потому, что напарник Маттео заболел: подменить его было некому, и тот вечер Маттео Кастос дорабатывал быстро, чтобы не нашлось повода его задержать. Что-то точило его изнутри, что именно - он не знал, но сутки подряд... как там Миранда?

Только смена кончилась, он спустился на служебном лифте в холл, быстро переоделся - и видали его.

- Эй, Кастос, - выкрикнул Родригез, посмеявшись, - куда бежишь? У тебя пожар, что ли?

Маттео молча махнул ему рукой на прощание и, подойдя к Бронко, умерил шаг. На лобовом стекле под щёткой белела в закатных сумерках какая-то бумажка. Маттео вскинул брови и взял её; то, что это не штрафной талон и не рекламная брошюра, понял сразу - обычный белый лист, на нём от руки написано:

«Привет, Мёртвая Голова. А у тебя уютный дом. Только хозяйка в нём не очень приветливая.

Твои друзья, Р и К, рады встрече!»

Впервые в жизни Маттео осознал, что случается, когда на тебя обрушиваются по-настоящему дерьмовые новости. Голова закружилась; он придержался рукой за капот Бронко и первым делом хотел броситься в госпиталь - Родригез может по камерам посмотреть, что за ублюдок

ублюдки?

это сделали. Это не копы; но кто-то, кто знает, чем он занимался, и знает, что он похитил Миранду. И...

Миранда.

Всё это заняло у него секунд десять. Сунув в карман джинсов лист, он сел в «Бронко», завёл его и стремительно газанул. Сосредоточенно глядя на дорогу, освещаемую фарами, Маттео добавил скорости. Путь от Сильвертона до Рощи неблизкий. Сердце клокотало в горле. Ему предстояло его пережить.

Исподлобья глядя на дорогу, Маттео на память перебирал слова из записки - их выжгли у него в мозгу. Если кто угодно что-то сделал с Мирандой

а может и освободил её

он перевернёт это побережье, но вернёт её... о другом - более страшном и безысходном - он и думать не смел.

Но уже на съезде между деревьев он заметил полоску оранжевого на линии прибоя. Сначала показалось: закат, но было уже слишком темно. И тогда Маттео вспомнил смех Родригеза:

«У тебя пожар, что ли?»

- Нет, - вслух сказал он. - Нет. Нет. Нет.

Дом только-только подожгли. Возможно, эти пироманьяки чёртовы ещё были здесь, но ему на них оказалось плевать. Он резко взял скорость, вылетел на пляж и брызнул песком из-под колёс на зашедшуюся дымом стену. Вся сторона, глядящая на пролесок, уже была вылизана пламенем. Деревянный дом занялся быстро. И Маттео, выбежав из Бронко, прикрыл рукой глаза, которые обожгла резь от близости огня.

Он знал. Он хорошо знал, что Миранда была внутри.