Мёртвая голова

Миранда проснулась моментально, словно и не спала. Миг - и, открыв глаза, тут же поднялась на локтях, сразу ощупав одним только взглядом собственное восковое, будто свечка, бледное тело. Она не полагалась на внутренние ощущения; боль можно заглушить лекарствами, но глаза не обманешь. Сердце колотилось как безумное: Миранда вытянула руки и посмотрела на них: обе кисти целы. Затем взглянула на ноги: ступни - тоже в порядке; конечно, она привязана, но спала, видимо, очень тихо и почти неподвижно, потому что постель кажется совсем свежей - даже простыня не морщит в глубокой коричневой тени серо-бежевых стен.

Уже после Миранда осмотрелась. Маттео в комнате не было; погода снаружи совсем разошлась, разогретый воздух дышал в открытое окно. Миранда, связанная и обессиленная, не могла бы спастись через него, тем более не освободилась бы от пут, а кричать было бесполезно - первым её услышит всё-таки Маттео, никого кроме него поблизости нет. Провоцировать его на еще большую жесткость Миранда не хотела; к новому побегу была не готова. Упав обратно на подушку, она устало подняла руку к виску, запустив пальцы в волосы.

Маттео пришёл через десять минут, может, поменьше - но он будто чуял, что она пришла в себя.

Он появился с подносом, на котором было всё как обычно: тосты с маслом, яйцо всмятку, лимонный чай. Отдельно на маленькой фарфоровой тарелочке с нарисованным голубем лежали витамины и лекарства: утренняя доза, капсулы горсткой, похожие на детские стеклянные камушки для игры. Он поставил поднос на край прикроватного столика, одним аккуратным движением подвинул к постели кресло и молча предложил Миранде руку, за которую она взялась, чтобы сесть и опереться спиной о большую примятую подушку: тогда она сделала это и как-то несмело улыбнулась, будто с благодарностью за то, что он её не покалечил. Он всё понимал. Она всё понимала. Оба кружили друг против друга, как косуля против ягуара: он в засаде, она на открытой местности; на его стороне - ловкость и сила, на её - скорость реакции и ног, и главное здесь - не спугнуть её раньше положенного... или не выдать себя, убежав преждевременно от когтей.

Завтрак она съела быстро; стараясь не смотреть на Маттео, устроившегося в кресле на расстоянии вытянутой руки, Миранда с аппетитом всё умяла, чувствуя на себе его долгий взгляд. Он не мог смотреть тепло или радостно, будто не умел - а может, так оно и было - но смотрел пристально и внимательно, иногда отводя глаза в сторону. Он не был занят ничем, и что-то мучило его, терзало изнутри: Миранда не понимала, что именно, но ощущала как новую беду. С Маттео невозможно было жить спокойно, даже захоти она этого. Его больной психопатический разум не дал бы.

Следующие несколько дней они провели в тишине. Время текло размеренно; ничего страшного не происходило. Миранда вслушивалась в обертона его голоса и всматривалась в черты лица, в мимику - как дрогнут брови, как скривится рот, но Маттео казался непроницаем. Говорить с ним она боялась, чувствуя, что малейшее неверное слово повлечёт жуткие последствия, и была что сапёр на поле, полном ловко спрятанных мин: ошибиться опасно. Маттео был такой взрывчаткой, напичканной тринитротолуолом: он пока не отомстил беглянке за удар в спину, и Миранда, вспоминая это, порой думала, какая расплата её всё-таки ждёт.

Пришла осень. В сожжённом пансионе начались бы занятия; решающий, последний перед поступлением в колледж год - он был бы как рывок для Миранды, как трамплин. Дома бы с неё не слезли, не учись она хорошо. Теперь времени была тьма, и никто не сажал её за учебники. Одинокая и отрезанная от мира, она теперь понимала - какой ей колледж, какой университет. Вся её жизнь теперь вращается вокруг загорелого мужчины с коричневыми веками и карими глазами, с волосами, которые часто выглядели влажными и неряшливыми, с руками, одно прикосновение которых пробирало льдом до самых костей. Миранда странно стала воспринимать время. Оно теперь не значило ничего. День шёл за днём, Маттео - странно даже - к ней не лез и не приставал. Он, конечно, касался, когда помогал встать и сесть, пройтись по дому или в столовую, где они снова обедали и ужинали строго по расписанию, но дальше - всё, он даже не притрагивался к ней, а во сне мог положить руку на бедро или талию, и больше ничего. И Миранда помолилась бы в других обстоятельствах, что его страстная, одержимая любовь перестала требовать пищи из плотских желаний, но страх нарастал: если она не нужна ему как женщина, значит, он найдёт ей замену, а её убьёт, как Халлеков?

В кошмарах он душил её; выдавливал глаза и голыми руками раскурочивал череп, схватившись за него так, что Миранда чуяла отголоски этой фантомной, несуществующей боли даже сквозь сон. Дважды или трижды, хватая воздух ртом, она подскакивала в постели, а Маттео подскакивал вместе с ней, и он же, тихо поглаживая её по шее, по рукам, помогал уснуть, повторяя то, что видел где-то и когда-то, но не мог понять потребность в этом.

Странными были те дни; Миранда назвала бы их даже спокойными, что её возбуждённый, заточенный к бегству мозг воспринимал остро. О каком спокойствии идёт речь, когда ты в плену?! Но Миранда больше не обманывалась сладкой грезой насчёт свободы. Мир снаружи оказался не таким, как она всю жизнь думала, и никто не ждал её, оживший труп для других, с распростёртыми объятиями. Момент, когда она унизительно, отчаянно позвала Маттео на помощь, Миранда прокручивала в голове каждый день. Это была её личная травма. Она сама добровольно вернулась к этому пауку в паутину, и даже попросила его об этом. Да что там, взмолилась - и он пришёл.

Они коротали дни и проживали чёрные звёздые ночи, забываясь глубоким сном; оба жили в предчувствии чего-то нехорошего, и он не трогал её. Миранде становилось всё лучше физически, всё страшнее душевно. Спустя полторы недели абсолютного отчуждения она, истерзанная непониманием, как жить дальше, исподволь начала подстраиваться под своего мучителя, на время оставив попытки сбежать.

Больно, очень больно по ней ударило, что во внешнем мире никто не помог. Душила обида на юношу с заправки: она понимала, почему он так поступил, но не до конца могла принять, и малодушно, испуганно радовалась тому, что её несостоявшиеся насильники познакомились с хищником куда более жестоким, чем они сами. Единственное, на что она надеялась - быть может, он запомнил её и Маттео, и, сложив дважды два, одумается и заявит о ней копам. Бедняжка, она не знала, что с парнишкой было покончено. Болезнь, которую она по глупости заработала, отступила, и Миранда снова обрела аппетит, тягу к жизни, манкость округлившихся форм, блеск в глазах. Вместе с ними к ней пришло что-то новое: она пыталась сделать из своей тюрьмы место, приемлемое для жизни, раз пока что оно будет им, втайне надеясь, что таким образом заслужит момент, пригодный к настоящему удачному побегу. Это был долгоиграющий план; никаких больше импульсивных, спонтанных действий, решила она, понимая, что ходит по тонкому льду. Шаг в неверную сторону, и милость, с которой Маттео оставил ее целой и невредимой, рассеется. Она, проснувшись утром следующего дня после укола, видела край топора под креслом и поняла, что прошлась по ниточке на огромной высоте, и только чудом не разбилась.

И лёд тот был тоже очень хрупкий, очень, учитывая, что Маттео жил теперь строже аскета с ней: и кажется, Миранда знала, почему. В нём зрела глубокая обида на тот подлый удар в спину. Больше он не целовал её, не клонил в постель. Они спали вместе потому, что он так лучше себя чувствовал - она это понимала, учитывая особенности его страшной болезни, но никакой близости между ними не было. Под его глазами залегли смурные тени, такие же коричневые, как сам он; глаза смотрели волчьи, он затаился. Миранда понимала только одно. Если так пойдёт дальше, ничего хорошего не жди. С новым его обострением ей будет конец. И тогда Миранда, крепясь, начала действовать.

***

- Я должен буду на следующей неделе выйти на работу, - сказал он на второй неделе сентября, поставив перед Мирандой свежесваренный малиновый кисель, густой и ароматный, больше сладость, чем напиток. - Пей. И проклеить окна бы надо. Осенью здесь холодно.

- Пока что погода стоит чудная, - осторожно заметила Миранда, помешивая в старой фарфоровой чашке ложечкой. В открытое окошко веял тёплый бриз.

- Со второй половины месяца всё переменится. Так всегда, из года в год. Ничего нового.

Он сел напротив; пряди, выбившиеся из небрежно собранного хвоста, повисли вдоль лица. Маттео, не глядя на пленницу, молча поглощал бекон; Миранда располовинила свой вилкой, и всё остальное время оба молчали. Потом, когда яичницы и бекона на тарелках не осталось, она дружелюбно спросила:

- Можно мне помыть сегодня посуду?

Он снёс их чашки и тарелки к раковине; затем, искоса поглядев на Миранду, снова ничего не сказал - только вытер крошки со стола и включил тёплую воду. Миранда взяла губку, выдавила каплю моющего средства. Она старательно начищала тарелки, одну за другой, и думала, что будет дальше, когда закончится этот день и начнётся следующий, а за ним - другой, и много таких же; что будет с её жизнью дальше?

Прежде она знала ответ. Поступит в университет, проучится несколько лет и получит образование. У неё состоятельная семья, так что в деньгах нужды нет - вряд ли она работала бы, и студенческая жизнь была бы яркой, как в кино: может, вступила бы в один из этих клубов типа «омега-бета-каппа», нашла себе привлекательного парня по статусу. Жизнь не так плоха, если смотреть на неё по ту сторону стекла.

Но... Она побывала и по другую. Там, где никто не видел, что она - девушка из хорошей семьи, нуждающаяся в помощи. Там, где мир жестоко обошёлся с ней, когда она молила о спасении. Там, где люди показали свои другие, не самые привлекательные лица. А сколько ребят из хороших семей помогли бы Миранде Палм, завидя её на дороге босой, в грязном старом плаще, израненной? Сколько из них объедет её, брезгливо рассматривая в окна машин, купленных им родителями? Поёжившись, Миранда подумала, что не знает точного ответа. Раньше она с уверенностью сказала бы: они не могут не помочь и не остановиться. Теперь не представляла, что на уме и в душе у других людей.

Нет, наивной она не была и могла поставить себя на место другого. Она понимала, что есть в мире и подлецы, и люди жестокие, чёрствые к чужой беде - но безразличие, с которым она столкнулось, было хуже жестокости. Те люди, на глазах у которых она шла под боком Маттео ещё там, у леса секвой, в городе, где они остановились - ведь вглядись только в бледную, запуганную девчонку, жмущую руку в кармане толстовки, и всё станет ясно.

Фокус Маттео работал безупречно и был очень прост: он полностью полагался на человеческую слепоту. Он знал - всем всё равно, что с девчонкой не так и почему она такая напуганная. Может, не в себе. Может, накурилась дури. Может, выпила лишнего. А может, парень-мексикос её и поколачивает - да и какая разница? Никому до этого нет дела. Миранда положила одну чистую тарелку на другую поверх полотенца и задумчиво взялась за кружку. На языке вязла горечь. Миранда как универсальный ключ, подходящий к любому замку зажигания, крутила в уме мысль так и этак, не упуская её из виду. Маттео не раздумывал ни мгновения, чтобы наброситься на тех, кто сделал ей больно.

Но люди, к которым она так стремилась из логова маньяка, лишь причинили боль, когда она прибежала к ним за помощью.

Да что с ними не так?

- Не надо тебе долго возиться в воде, - неохотно сказал Маттео и опустил руку на её плечо.

Миранда послушно кивнула, отставила кружку, положила губку на место и пошла следом за ним, куда он велел: в комнату, чтобы продолжить свой день, а когда он закончится и солнце погаснет, пережить следующий день, одну долгую минуту за другой.

***

Через три дня Маттео и Миранда поднялись на чердак: там было на удивление чисто, хлама совсем не осталось - и Миранда задумалась: он что же, убирался, пока она спала?

Маттео привёл чердак в порядок понемногу, за всё то время, сколько пленница его болела. Он заранее готовил для неё новое место и держал свои мысли в тайне, понимая, что здесь, в этой маленькой тёмной комнатке без окна, пристёгнутая к газовой трубе Миранда будет мучиться, пока он отправится на работу. Он отнёсся к этому холодно, как к необходимости, и знал, что она будет плакать и просить не делать этого. Других вариантов не осталось.

- Как ты думаешь, - медленно сказал он, наблюдая за осматривающейся, внимательной своей Мирандой, - что бы сделало эту комнату уютнее?

«Факел, - с содроганием подумала она. - Бросить сюда головёшку, и пусть всё горит».

Но вслух произнесла:

- Коврик, может быть. Кресло. Немного света. Тут так темно.

- Окно мы давно забили досками, - охотно поделился Маттео и указал кивком на действительно забитый круг на восточной стене. - К чему оно? Мы здесь и не бывали вовсе. Так, стаскивали весь ненужный хлам.

«Мы? Кто это - мы?».

Она не стала спрашивать, но запомнила это, и когда Маттео помог спуститься вниз (шаткая лестница была очень уж крутой, с неё легко слететь и разбиться, если не приноравливаться лазать туда-сюда), дружелюбно спросила, чем может сейчас заняться. Он великодушно сказал - можешь перебрать шкаф, и она выдохнула. Обычно она что-нибудь чистила или мыла, потому что уборка несколько успокаивала её: изредка слушала пластинки - у Маттео был старый проигрыватель внизу и небольшая коллекция музыки: Дорс, Битлс, Король, Квин, Джонни Кэш. Он любил тихо, одним только голосом и редко - со словами подпевать разным песням, и знал их все - так Миранда узнала, что он действительно любит музыку, но не новую, нет: от пятидесятых до восьмидесятых. Она пыталась осторожно спросить его о классике, но он не слишком понимал в ней. Её персональное убеждение, выросшее из ужастиков, в которых маньяки предпочитают Баха или Бетховена, разбилось вдребезги.

Иногда их маленький дом наполняли чужие бархатные и хрустальные голоса: они пели о любви, доброте, сочувствии, одиночестве и ценности жизни, и Миранде казалось, что Маттео бесполезно всё это слушать - он не способен извлечь ни грамма смысла из красивых плавных текстов, в которых вкладывали души десятки людей. Что он, калифорнийский мясник, понимал в доброте? Тем не менее, он с удовольствием и очень проникновенно мурлыкал вместе с Луисом Армстронгом, как хорош этот мир.

Вижу зелень листвы и роз алый цвет:Они распустились для нас с тобой. И я думаю,Как хорош этот мир.

Его маленький дом на краю береговой линии ощетинился порослью шипастого тёрна. Розами Маттео была людская кровь на руках.

Синь небесного полотна и барашки облаков,Благословенный ясный день, святая тёмная ночь,И я говорю про себя: Как хорош этот мир.

Миранда задумывалась: понимает он в полной мере, о чём поёт, или бесцельно повторяет чужие слова? Потом она почувствовала нечто ближе к истине: он пел с душой, но так, словно хотел приблизиться к тому, чего сам ощутить в полной мере не мог: будто нищий, выигравший в лотерею кругленькую сумму и присматривающийся к тому, как живут люди при деньгах - сам он так не умеет, но имитирует, чтобы сойти за своего, и повторяет за ними, изнывая от своей ущербности.

На исходе третьего дня Маттео был сдержан и холоден. Он занимался своими делами, не обращая внимания на Миранду, и она с ума сходила, не понимая, чего ждать - он убьёт её? Искалечит? Что у него в голове? Почему он, прежде в ней нуждавшийся, теперь так отстранён? Случись это прежде, и Миранда только обрадовалась бы, но, учитывая все обстоятельства её похищения, всё, что она узнала о Маттео, такое затишье могло быть только перед страшной бурей.

Природа и сама будто притаилась в ожидании чего-то плохого. Стояла вовсе не по-осеннему душная погода; жарило злое, воспалённое уже солнце, и Миранда с тоской посматривала на песок и воду, изнывая от паркого воздуха в стареньком тенистом доме. Целые сутки снаружи не было ни единого колебания ветра, но после заката, когда ужин был съеден, а тарелки вымыты, Маттео вдруг сказал:

- Обуйся, мы выйдем на пляж.

Снаружи было славно: так ясно и свежо, что Миранда, сунувшая ноги в свои грязные кроссовки, дышала этим солёным прохладным воздухом и не могла надышаться. По коже веял лёгкий ветерок; он целовал взмокшую шею и плечи, он касался лица, и Миранда не сразу ощутила скользящее прикосновение мужских губ у себя за ухом.

Миранда привыкла себя контролировать, поэтому бесшумно схватила воздух ртом, затолкала его в лёгкие - как скомканную бумагу в тесный конверт - и когда Маттео обнял её за талию, скрепив ладони на животе, куда её несколькими неделями назад страшно били, она проглотила острый нож, царапающиеся бумажные края, иглы и шипы - всё, что мешало дышать - и, хотя в глазах потемнело, а инстинкт подсказывал отбиваться и бежать, она лишь опрокинула затылок Маттео на плечо и, смежив веки до узкой щёлочки, сквозь которую было видно самую малость, нашла его губы своими.

Над океаном, над тонкой полоской истекающего кровью водораздела, догорали последние протуберанцевые вспышки воспалённого солнца. Горький от соли воздух Миранда пила короткими глотками, когда ей давали дышать; наконец, прервав поцелуй, Маттео молча опустил голову к её плечу и, уперевшись ладонью в нежный висок, сделал так, чтобы она напрягла шею и отвела её вбок. Сердце заполошно забилось, спину прошибло потом: Миранда чувствовала себя беззащитной, когда он слизывал языком соль с её влажной светлой кожи, оставляя новые бесследные поцелуи. Ждать от него можно было что угодно: он мог вгрызться в шею зубами. Он мог вынуть приготовленный заранее нож и вскрыть ей артерию. Он мог просто переломить позвоночник одним ударом. Без единого слова снова ласковый и отстранённый до сих пор, он пугал Миранду алогичностью своих поступков, будто сам не знал, как себя вести - точнее, как ведут себя нормальные люди, непохожие на него.

Всё, что он делал - пил её через прикосновения, положив большую ладонь, этого смуглого паука, на жемчужную шею, и другой рукой смёл пуговки с шерстяного джемпера, тут же скользнув под подол тонкого платья. Он сгрёб в кулаке ткань. Миранда поясницей ощутила литой и тяжёлый, плотный узел, пригоршню огня. Узел этот жёг ей кожу поверх платья. Она не сопротивлялась и ничего не сказала: делать это было бесполезно и опасно. Она увязала все сильнее в этой ловушке; худшее, что могло случиться - она смирилась, подалась к нему назад всем телом - случилось. Никаких грубостей, ни единого истязания, ничего подобного не происходило. Миранда всё ещё была готова к тому, что он просто выпотрошит её, когда добьётся чего хочет: Маттео непредсказуем, и он не рассуждает, как обычный человек. Но попробовать стоило. Во всяком случае, она всё ещё жива. И если бы не он, кто знает? - может, валялась бы на обочине дороги из Тихоокеанской Рощи в Сильвертон, куда держали путь эти четверо ублюдков на своём старом бьюике.

«В конце концов, - рассудил внутренний голос: он звучал, как из глубокого колодца, - ты сама позвала его. Помнишь, как кричала в машине? Это был исступлённый вопль. Другой он не услышал бы из-за шума двигателя, и потому что шёл проливной дождь, и ревел ветер, и там были наглухо заперты окна. Ты позвала его, потому что только он мог тебе помочь».

«Если бы он не убил тех людей в пансионе и не похитил тебя, не удерживал здесь, тогда не пришлось бы вообще спасать тебя на той дороге, так что он во всём и виноват» - возразил кто-то ещё внутри Миранды, более знакомый. Этот голос уговаривал не возражать родителям, пожелавшим устроить её в Сэнт-Лейк, утверждая, что это происходит ради её же блага. Этот голос строил план побега. Этот голос даже сейчас считал, что быть изнасилованной четырьмя скотами лучше, чем жить в плену у зверя Маттео Кастоса.

Миранда благоразумно согласилась с первой и второй, которые пока не спорили между собой, но имели разные точки зрения на происходящее. Пугало, пожалуй, то, что первая появилась в её голове после неудачного побега: это она присматривалась к Маттео, это она положила руку ему на колено в горяченном бреду, это она шептала сейчас:

«Открой рот пошире, не брыкайся, нормально отвечай на ласки: не беси его, перестань это делать. Ты дождёшься, что он всё же прирежет тебя, а потом выбросит останки в океан, и чёрта с два кто-то угадает Миранду Палм в изуродованном трупе, который он исковеркает до неузнаваемости. Этого ты хочешь? Он заслужил немного покорности, как бы это тебе ни понравилось, так что будь добра: заткнись и дай ему то, что он хочет. И если повезёт, вы просто вернётесь в этот старый дом, и он уложит тебя на кровать, и наутро ты проснёшься, чтобы прожить ещё один день. Не так уж плохо, верно?».

«Если ты это сделаешь, - грубо возразила вторая, - ты будешь просто грёбаной шлюхой, которая дала уроду, сделавшему из твоего бывшего парня мясной фарш. Это аморально. Это, чёрт возьми, уже тянет на личное преступление»

«Тем не менее, - дипломатично сказала первая, - он не дал сделать фарш из неё этим говнюкам».

«Он хуже, чем они. Он не говнюк. Он просто чудовище. Ты не можешь хотеть чудовище»

«Заткнись, - миролюбиво посоветовала первая, и вторая захлебнулась где-то на задворках сознания негодующим потоком брани. - Просто заткнись. Всё, что ты ей советовала, привело нас вот к чему - пневмония, избиение, неудачный побег, а могло бы кончиться и заражением крови, пока она лазала в этой грязи вся израненная, с воспалённой культёй. Но конечно, лучше подохнуть, как собака, здесь, с гордо вздёрнутой головой, чем подыграть ему. А тем временем, никто не ищет её, моя дорогая. Напомнить, каким пинком её погнали с автозаправки? Напомнить, что ни один человек из тех, что встречал её на дороге, даже отголоском ума не сопоставил эту девушку с той, которую показывали накануне по всем федеральным каналам?»

«Потому что показывали в списке мёртвых: кто к ним присматривается?»

«Вот именно».

Это случилось в ней как вспышка сверхновой: страшное понимание, что её никто не ищет, а люди, к которым она пыталась бежать, не пытались спасти - даже шанса не дали. Никому до неё нет дела. Быть может, раньше она ободрила бы себя: не всё так плохо, бывают неудачи, но нельзя опускать руки - нужно пробовать, бороться за себя! Но она устала. Она несколько раз за такой короткий срок побывала несколько раз на краю гибели. Она почти умерла от болезни. Она больше не хотела, чтобы её так жестоко мучали и избивали. И хотя Маттео резал людей на куски колючей проволокой, и расчленял их, и на её глазах раскалывал им черепа и выворачивал внутренности, он никогда не трогал её. Миранда тяжело простонала Маттео в рот, который он снова накрыл своим: два человека слились воедино в странном стремлении поглотить друг друга. Она была уверена: он не понял, что бушует внутри неё - и мог посчитать это стоном удовольствия. А может, и нет.

Он слишком непонятный; он не мыслит, как другие люди, и он не понимает, что значит любить, как типичный социопат, потому что не способен это делать: просто не может из-за особенностей строения головного мозга. Миранда знала это - Мамина Книга, страницу не упомнить, но в главе говорилось об эволюции евгеники, которую применяли и в криминалистике тоже, и Миранду это здорово заинтересовало. Там говорилось, что порой человек может не быть врождённым психопатом, к тому же, не каждый психопат становится убийцей. Известен случай, когда один из маньяков, Альберт Фиш, «Бруклинский вампир», рос совершенно здоровым нормальным мальчишкой без отклонений, пока в семь лет не упал с вишни. Потом, уже в двадцать, спустя множество приступов головной боли, через многолетние вспышки агрессии, он настиг свою первую жертву и съел её. Недоразвитость префронтальной коры - отвечает за социальные взаимодействия, и слабая связь с миндалевидным телом в лимбической системе - регулирует вспышки ярости и агрессии, и гормональные сбои, и другое строение мозга, и другое строение черепа... всё объясняется так просто и вместе с тем так сложно. Одержимость обусловлена простым строением его организма. Маттео - маньяк буквально физиологически, его вины в этом мало: он прирождённый убийца, больной ГЭП. ГЭП ли сделал Маттео психопатом или Маттео таким родился? Теперь уже неважно, но он не способен на любовь и сострадание, однако выходил Миранду и сострадал ей куда больше, чем она могла на это рассчитывать.

Вопреки здравому смыслу и логике, заглушив оба голоса внутри себя, Миранда, думая обо всём этом, сделала то, чего не делала никогда прежде - добровольно, во всяком случае, и не притворяясь. Она сделала это скорее для себя, чем для него: один на один с ним она устала бороться. Вспоминая свой страшный крик о помощи, который она издала той ночью в бьюике и который снился ей вместе с градом ударов (это только в реальности её осыпали несколькими, во снах они были куда более жестокими и калечащими), она благодарила Маттео, потому что

скажи это, скажи

он их всех убил, ту четвёрку - да, всех их. И Миранда подозревала, что парнишку с заправки - тоже. Но вопреки здравому смыслу, логике, идя против собственного гуманизма, против человеколюбия, она утешалась хотя бы этим - за меня отомстили. Как я устала бороться. Как я устала быть одна против всех.

И в догорающем закате она стряхнула с себя это, как ненужное бремя. Кто здесь осудит её, на одиноком пляже на краю бескрайнего океана? Кто осудит за то, что она единственный раз сделает это, кажется, без боли, по собственному

скажи наконец

желанию?

Сбежать она не могла; в плену остро ощущала своё одиночество; ни днём, ни ночью не могла найти покоя - бодрствуя, боялась Маттео; засыпая, мучилась кошмарными воспоминаниями о том, как гибли на её глазах другие люди. Нужен был хоть один человек, который будет беспрекословно на её стороне. И хоть один раз за всё это время нужен тоже, когда она просто найдёт убежище где-то, в ком-то, пусть и ненадолго.

Она не сопротивлялась, когда Маттео утянул её за собой в воду - никто из них не разделся, но джемпер Миранды упал на ракушечник, только и всего. В быстро темнеющем зыбком воздухе будто пролили чернила. Миранда ощутила то, чего так долго хотела - довлеющую над миром тишину, будто выключили все звуки, кроме глубокого рокота накатывающих на берег волн.

В воду они вошли без плеска, гладко и плавно. Её подхватили под бёдра и подняли на себя. Там, где Маттео воды было по грудь, она бы дна не нащупала. Он вошёл в неё точно так же гладко и плавно, приспустив спортивные брюки и бельё. Миранда не сопротивлялась: подол её светлого платья, как растаявшее крем-брюле, плыл по поверхности тёмного, как выпуклый глаз мёртвой рыбы, блестящего океана. В голове Миранды шевельнулась вялая мысль, что она могла бы при удачном стечении обстоятельств каким-то чудом утопить Маттео, но Боже правый, разве об этом можно думать всерьёз? Нет, конечно. Человек, у которого в коридоре стоит прислонённой к стене доска для сёрфинга, прекрасно плавает, и возможно, под водой не растеряется и сможет задержать дыхание, в отличие от неё, Миранды, которая едва барахтается по-лягушачьи в родительском бассейне.

Обняв его скулы мокрыми ладонями, она широко провела ими вверх и зачесала назад тёмные волосы, медленно и осторожно; и пока она делала это, Маттео смотрел на неё: глаза были большими, чёрными, пугающе неподвижными; и взгляд - как у глубоководного удильщика. Неожиданно, она оказалась им заворожена; загипнотизирована даже. Что-то другое было в его глазах и лице, незнакомое Миранде и пугающее, однако новое. Непонятный ей интерес; странная искра у серповидного в свете луны зрачка - то блик от её полного края отражался в его глазах. Вдруг он перестал двигаться в девушке и вообще замер, переведя взгляд вниз. Миранда последовала за ним.

- Обычно такое бывает только в августе, - тихо заметил он и опустил руку в воду. Одно движение в ней оставило широкую полосу голубого сверкающего пламени. - И то недолго, если повезёт увидеть. Два или три дня. Не больше. Ты знаешь, что это?

Она покачала головой, хотя знала - она уже видела такое с друзьями во время бури, но не стала бередить прошлое, осторожно придержавшись за его плечо. Она не решилась закинуть руку на шею; там, где легла бы её ладонь, несколькими дюймами ниже вошло лезвие тупого столового ножа - Миранда боялась ощутить этот шрам, и больше того, пробудить в нём воспоминания о ране. Кто разберёт, к чему тогда это привело бы.

- Это биолюминесценция, - пояснил он, озираясь по сторонам и медленно водя рукой в непроглядно чёрной воде. Под его прикосновениями она разгорелась. - Попробуй тоже.

Миранда чуть наклонилась. Океан был ещё тёплым; купаться в нём комфортно до позднего сентября - дальше множество тёплых течений сменится другими, небо накроют обложные тучи, шторма станут частыми гостями на здешнем побережье. Но пока вода вспыхнула ровным живым свечением, в её пальцах - тоже; Маттео неторопливо взял её за подбородок и повернул голову к берегу.

- Смотри. Будто шлейф из серебра.

Она удивилась, как точно он описал прибой, укрытый сверканием глубоководного планктона; проза жизни - микроорганизмы заставляют океан светиться. Волшебство - он сиял, и Миранда никогда прежде этого не видела.

Маттео вышел, ссадил её пониже и, придерживая одной рукой - в воде это было легко - вернулся с глубины туда, где волны были по бёдра.

- Я побаиваюсь тёмной воды, - призналась Миранда, когда он хотел опустить её на дно. На это она лишь поджала ноги, теснее прижавшись к нему.

- Боишься акул всяких? - усмехнулся он, но добрёл с ней до мелководья. Тогда Миранда встала на ребристое дно. - Всё правильно, в общем-то; ночью океан небезопасен.

- Тогда почему ты сюда зашёл?

- Потому что захотел.

И она поняла, что небезопасно здесь было только для неё.

Он взял её за руку и повёл вдоль берега. Дышалось легко, воздух был солон и прозрачен, и когда Миранда вбирала его, на губах он отдавал горечью. Странная была ночь; должна была начаться как любая другая до их ссоры - вечер, когда она всадила ему в спину нож, она назвала ссорой, потому что как-то надо же было его обозначить. Непредсказуемый Маттео закончил всё иным образом: она не ожидала, что он может не делать с ней этого, может спокойно контролировать себя. Значит, он не сексуальный маньяк; значит, он спокойно и безразлично относится к близости; значит, не только этого он хочет от неё.

Она ещё ощущала его призрачное присутствие в себе и странным образом не чувствовала в животе ничего, кроме слабого эха, полного тоски - дарить любовь мужчине, который не был с её точки зрения человеком, она не хотела; не подарить вообще никому, когда только ожила и была полна надежды жить дальше, не могла. Молодость играла с ней злую шутку. Впереди была целая жизнь. Настоящее благословление, когда тебе скоро будет девятнадцать. Подлинное горе, если тебя похитили и держат насильно в плену, потому что это значит, у пленителя достаточно времени, чтобы ты и дальше была в его заточении.

От этих мыслей Маттео был далёк. Узнай Миранда, о чём он думал, и многое стало бы проще, потому что она снова испугалась бы его. Но пока он шёл молча и снова был закрытой вещью - вещью в себе, как шкатулка с секретом - и свечение Тихого океана бросало слабые блики на его смуглую кожу и до странного неживое лицо. Волосы лежали зачёсанными назад и мокрыми, как она их убрала своей рукой. Рубашка повисла на плечах, тоже сырая; сквозь муслиновую ткань - тончайшее плетение льна, хлопка и шёлка в одну нить - просвечивало тяжёлое литое тело.

Они шли и шли: бродили себе в чистом серебре и переливах голубого и белого вдоль берега по рёбрам океанического дна, костяные хребты которого соединялись с чувственным узлом поросшей разнотравьем суши в общий тектонический сплав. Миранда не услышала той ночью ни слова больше; только чувствовала, что Маттео сжал её ладонь в своём кулаке, поглаживая кожу в центре большим пальцем. Он никогда прежде так не делал. Близость между ними прежде заканчивалась сексом, и именно близостью это можно было назвать с трудом - насилием, вот верное слово.

Теперь, вся изнизанная потусторонним мерцанием из самой тьмы необъятного океана, она брела бок о бок с самым страшным компаньонов из всех возможных и думала - раз океан так же огромен и непостижим, как человеческие души, может ли в самой чёрной из них таиться такой же удивительный свет?

Той ночью ничего больше не было; возможно, только перемирие. Поднявшись с ним в спальню, она переоделась в сухое и легла на бок; в тот раз, когда он привязал её к изголовью и опустился на кровать - по привычке за спиной - она повернулась сама, лицом к лицу, и долго держала тишину прежде, чем шепнуть:

- Мне очень жаль, что тогда я сделала это.

А сказав, закрыла глаза, чтобы не видеть, как может измениться его взгляд - в гневе все люди страшны, но тот, кто способен убивать так изобретательно, как Маттео, особенно; и только слышала ровное, спокойное дыхание на своих щеках. Потом ей на талию опустили руку. Обычный и уже знакомый жест: он делал так, когда засыпал. То ли его успокаивало её присутствие, то ли он так контролировал свою пленницу. В любом случае, Миранда, накупавшаяся ночью в тёплом океане, пережившая новое потрясение, провалилась в сон быстрее, чем этого желала, и впервые за долгое время не видела ничего, ни хорошего, ни плохого. Только уютную молчаливую темноту.

***

Следующим утром они позавтракали беконом и тостами; то было любимое блюдо Миранды. Океан был серым, будто после вчерашнего светового представления выдохся и потускнел. Со странной тревогой Миранда смотрела на тучи, текущие с запада, будто громадная небесная река. Вчерашняя необыкновенная ночь казалась ненастоящей: погода испортилась, Маттео был не очень разговорчив. Он целый день хлопотал по дому, собранный и задумчивый, и к четырём часам сказал Миранде, которая складывала вещи стопками в большую плетёную корзину:

- Вставай и пойдём наверх.

Голос его был спокойным, он не выражал никакой эмоции. Миранда вздрогнула и тут же встала. Подобрав длинную юбку из мятой ткани, она поднялась по лестнице, слыша, что Маттео идёт за ней след в след, как обычно, дисциплинированный и строгий. Когда Миранда хотела пройти в спальню - она даже как-то смирилась, допустив, что сейчас он сделает с ней то, что не доделал вчерашней ночью - Маттео остановил:

- Нет, поднимайся выше.

«Зачем нам идти на чердак?» - подумала Миранда, и её коснулось нехорошее предчувствие. Маттео положил ей ладонь между лопаток, второй рукой подсадил под бёдра, помогая влезть на высокую крутую лесенку - и Миранда толкнула крышку люка и в полу и забралась на скрипучие пыльные доски. Сколько бы Маттео здесь ни убирался, всё равно чердак казался затхлым и заброшенным. Маттео ловко подтянулся на руках, встал и выпрямился.

- Вытяни руку - тихо попросил он. - Пожалуйста.

Миранда недоверчиво покосилась на него. Она хотела спросить, для чего, но потом осеклась: задавать такие вопросы Маттео Кастосу опасно, и если он с ней был добр и ласков, это не значит, что он в целом добрый и ласковый человек. Она всё выполнила: тогда он накинул ей на запястье железный браслет полицейских наручников, подвёл к крепкой на вид трубе, идущей вдоль стены, и защёлкнул второй браслет на ней.

Пристегнув Миранду вот так, он ногой подвинул к ней высокий матрас с пледом и подушкой и заметил:

- Ты можешь сесть, а можешь лечь. Браслет двигается по трубе, так что с этим проблем не будет. Если захочешь в туалет, слева есть утка.

Миранда поглядела налево, и её спину прошиб пот. Она резко взглянула на Маттео - снова - и в глазах её он увидел настоящий ужас. Почти не помня, как это сделала, она метнулась к нему на грудь и вцепилась в рубашку:

- Маттео, что ты делаешь? Зачем? Маттео... что я сделала не так?

- Всё в порядке, - сухо сказал он и отнял её руки от себя, не грубо, но уверенно. - Ты здесь побудешь некоторое время...

- За что?

Впервые за всё время Миранду захватили мысли человека, зависимого от своего пленителя не только физически, но и ментально: она угождала ему, она была с ним паинькой, она заслужила хорошее отношение - она играла по его правилам, как же так? Он мог в любое время поступить с ней как ему хотелось, но она на время забыла об этом, потому что он показался ей лучше, чем был. Надёжнее, чем был. Она почти поверила, что он не тронет её, если она будет жить, как он скажет, и вот награда! Надолго ли она пристёгнута здесь, к трубе на чердаке? Может, это наказание за тот удар ножом в спину? Может, он просто заморит её здесь голодом? Может, она больше никогда не увидит солнечного света, не выйдет наружу? Миранда вспомнила ту историю про девушку в ящике: девушку, которая жила в глухом деревянном гробу под кроватью своего мучителя и насильника, и слёзы покатились по её щекам, а руки дрогнули. У неё началась настоящая неподдельная истерика. Маттео холодно вскинул брови.

- Не нужно спрашивать «за что». Я это сделал, потому что мне так нужно. Побудь пока здесь. Скоро вернусь.

Он недобро прищурился. Истерики ему мало нравились: Миранда поняла это, почуяла его недовольство кожей: она научилась чувствовать Маттео, как птица чувствует приближение бури. Сглотнув ком в горле, она попробовала совладать с дрожью в голосе:

- Когда вернёшься?

Он не сказал. Только оценивающе окинул её долгим взглядом, с головы до пят, а потом, взяв из угла холщовую сумку - Миранда заметила, там была коробка наподобие тех, в которые заботливые мамочки кладут детям школьный ланч - положил её на край матраса. Будь Маттео человечнее, он сумел бы успокоить девушку. Он коснулся бы её, погладил по голове, положил на плечо руку, сказал бы что-то - не волнуйся, всё будет хорошо! - но он не знал, что это ей нужно, и более того, не хотел, чтобы она понимала, что происходит. Чем меньше всех подробностей она знает, тем меньше шансов, что сбежит.

Снова.

- Маттео, - Миранда с тоской проводила его глазами, когда он прошёл к люку, и не сдержалась: протянула руку. - Маттео, ну пожалуйста. Скажи. Ты что, оставил меня здесь... насовсем?

Он предупредительно, исподлобья посмотрел на неё, и Миранда осеклась, отдёрнув руку к груди, будто обжёгшись. Это правда? Он бросит её здесь? Теперь она будет жить прикованной к трубе здесь, на старом, пыльном чердаке? Теперь она настоящая пленница?

Он спустился вниз и запер люк. Длины наручников не хватит, чтобы дотянуться до чего угодно, что помогло бы освободиться и сбежать. Темнота Миранду дезориентирует. Когда наступит ночь, слабый свет, сочащийся в стенные щели, перестанет давать хоть какой-то ориентир в пространстве, и всё, что ей останется - перекусить и уснуть. А когда она поспит

он был уверен, что она расплачется, и уверен также, что её накроет новая волна ужаса: ничего, это затмит её живой, шустрый, сообразительный разум, и хотя бы в первое время ей будет не до бегства. Наутро он вернётся после рабочей смены. Куда он ездит? Не её дело. Не нужно ей этого знать. Даже крупица знаний - уже оружие в руках такой умницы, как Миранда Палм, так что пусть поживёт в неведении. В конце концов, порой оно делает нас только счастливее.

Он спрыгнул с лестницы, убрал ключ, которым запер чердак, в карман джинсов. Наружу остался торчать только брелок: маленькая пятнистая ципрея, которая когда-то так понравилась Миранде. И спустившись на первый этаж, Маттео услышал только сдавленный крик сверху. Ни один мускул на его лице не дрогнул, когда он набросил куртку, обулся и вышел из дома.