Мёртвая голова

Август клонился к концу; городок Тихоокеанская Роща проживал его смирно и спокойно, но никого в этой глуши не удивило происшествие на окраине, на старой автозаправке: кто-то прирезал осколком пивной бутылки молоденького юношу из не местных, приезжего, который работал в магазине: жители двух прибрежных городков понимали, кем были эти уроды - ночные гонщики, здешние маргиналы, нелюди совершенно; искалечили чужую жизнь и связались с такими же, как они, убийцами, насильниками, ублюдками. Двое были родственниками здешнего рыбака; сыном и племянником. Но даже он и его жена хорошо понимали: однажды они закончили бы именно так. Ребята ходили по лезвию бритвы. В этот раз они сорвались, и оно чиркнуло их по шеям.

Вину за смерти приписали таким же, как они, бандитам из соседнего округа, с которыми четвёрка выясняла свои давние счёты буквально на днях, но доказать что-либо касаемо их причастности к убийству было невозможно - сильный шторм и ливень смыли любые различимые улики, да и рыть землю носом ради кучки сволочей, которых копы сами хотели бы прибрать к рукам, никто не думал. Дело не закрыли, так не положено, но всем всё и без того казалось ясным - и только двое знали, как всё было.

Правда, Миранда не могла бы многое рассказать о том, что было после того, как Маттео забрал ее из пропахшего пивом и дымом Бьюика. Он добрался до заправки, зашёл в старый, на ладан дышащий магазин, удостоверился, что был в нём один на один с продавцом, которого больше интересовал крохотный чёрно-белый телевизор с торчащей антенной, и, взяв с полки бутылку пива, разбил её о кассовый стол. Тот ничего подобного от Маттео не ожидал. Он знал Маттео в лицо, потому что его автозаправка была ближе всех к океану, и Маттео часто подкармливал там свой Бронко.

Маттео перемахнул к пареньку одним движением, а вторым рассёк горло и вонзил стеклянную розетку в глаз. Кассир был чей-то ребёнок, чья-то радость, родной человек, но Маттео без колебаний оборвал его жизнь, проверил магазин на наличие камер - даже смешно, что он это делал, он не раз заправлялся здесь и знал, что здесь нет не только камер, но и некоторых видов бензина - и вышел. Буря не стихла, даже когда он добрался до пляжа, припарковал машину слегка помятой мордой в тупик своего импровизированного гаража, чтобы никто не заметил так сразу следов аварии, и занёс Миранду в дом. Он запер двери на все засовы, все замки, а потом критически посмотрел на окна. Нужно предпринять меры посерьезнее щеколд, конечно же. Забивать окна смысла нет - это небезопасно, но что-то предстоит сделать, чтобы Миранда не сбежала так снова.

Он поднялся с ней на второй этаж и задумчиво взглянул на лестницу, ведущую на чердак. Чердак - маленький, тёмный, неуютный, но сбежать оттуда много сложнее, чем из спальни. Однако сможет ли он держать Миранду там? Хочет ли? Он ответит на это позже, когда поймёт, что с ней. Маттео прошёл к кровати, уложил девушку на неё. Простыни были смяты: только несколько часов назад на них они занимались любовью. Маттео провёл языком по передним зубам, затем заметил на полу тот самый нож в собственной крови - она пырнула его столовым ножом, подумать только, какая храбрая! - и поднял его, отложив на комод. Сейчас у него были заботы посерьёзнее.

Он набрал горячую ванну, вернулся к Миранде, раздел её. Эту одежду лучше сжечь. На лице, руках, ногах, на теле он обнаружил множество порезов, глубоких и нет. На груди, у левого соска вспух след от человеческих зубов; её укусили. Кто из этих бешеных псов? Маттео свирепо поднял взгляд в пустоту, перебрав в памяти, как расправился с каждым. Если бы он знал, что они ее кусали, били, истязали, их смерть была бы страшнее.

То, что били, сомнений не осталось: у нее во рту, который Маттео аккуратно приоткрыл, оказался почти выбит боковой зуб. У Маттео сжалось сердце. Губы сделались тоньше, глаза - больше, темнее. Он ощупал ее челюсть. Щека вспухла, ее сильно раздуло; под глазом залёг синяк. Уже во второй раз в жизни Маттео ощутил такую ярость, что хотел убивать. До этого он убивал азарта ради. Теперь - теперь знал, что мог убить любого за нее.

Руки тоже были покрыты длинными тёмными синяками. Маттео приложил к ним пальцы: вот что это такое. Следы чужих рук, которые остались на Миранде, как порочащие знаки на святыне. Чем больше он изучал, тем страшнее становились его глаза. Большая страшная гематома на чуть выпуклом, женственном животе, который он желал наполнять только собой, совсем разъярила. Маттео быстро осмотрел ее там, но, к счастью, снасильничать над ней не успели. Он даже не подумал о том, что делал ей точно так же больно, так же насиловал и во сто крат сильнее пугал. Она была его, его Миранда; все остальные, кто осмелится причинить ей вред, умрут.

Это было единственное кредо, согласно которому теперь жил Маттео.

Он отнёс её в ванну, потому что так было быстрее помыть бесчувственное тело, а после - обработать раны. Их оказалось много: порезы и проникающие уколы, очевидно, оставленные иглами деревьев и кустарников, сквозь которые Миранда бежала. Умыв её грязное, в крови, лицо, Маттео понял, что несколько шрамиков так и останутся с ней: не навсегда, может, но надолго, и коснулся пальцами вспухшей багровой полосы под правым глазом, и глубокого пореза на левой щеке. Он закончил с Мирандой, поднял её, принёс на кровать и насухо вытер. Оставив там, на чистом большом полотенце - постель стоило поменять, она была испачкана грязной одеждой и ногами - Маттео живо обработал антисептиком всё, что требовалось на теле Миранды. Затем, одев ее в тонкую майку на широких бретелях и собственные штаны для сна, переложил в кресло, чтобы быстро сменить простыню, подушки и одеяло.

Измученный всей этой бытовой ерундой, охваченный заботами о Миранде, он не сразу вспомнил, что сам ранен, и рана его требует внимания.

«Позже, - подумал он, так и не переодевшись из мокрых насквозь футболки и джинсов. - Потом».

Сейчас была важна она, и важно было также сделать всё быстро, пока Миранда не очнулась. Он устроил её на чистой постели, уложил на подушку, накрыл свежим одеялом. Всё это выглядело бы очень трогательно, ведь не каждая женщина удостоена такой нежной заботы, если бы после Маттео не обвязал крепким узлом её лодыжку и не зафиксировал на изножье кровати.

Теперь у Маттео появилось время для себя. Он торопливо стянул мокрую грязную одежду и сразу убрал её в стиральную машинку. Затем, быстро приняв душ, снял пластырь, убрал тампонаду, заново обработал всю рану и закрыл. По его прикидке, чтобы зажить, ей понадобится не меньше двух-трёх недель. Маттео, вытерев полотенцем мокрые волосы, вдруг почувствовал помимо обычной свежести усталое недомогание. Он нашёл в аптечке аспирин, выпил таблетку и понял, что не может держаться на ногах. Едва дойдя до кровати, он лёг позади Миранды и мягко обнял её со спины, уткнувшись носом в шею и вдыхая запах шампуня, мыла, ее волос и кожи. Да, она сбежала. Да, он накажет ее. Да, он ей никогда больше не доверится. Но кто запретит ему любить её так сильно, что хочется разорвать ее тело на куски и поглотить в себя, чтобы она навсегда осталась в нём?

Никто, будь он на земле или будь он не небе.

С этими мыслями, прижав к себе спящую Миранду, он уснул и сам.

***

Утро принесло только беспокойство. Маттео проснулся, готовый к новому сопротивлению и борьбе со своей беглянкой - а Миранда нет. Он не сразу понял, как так, и встревоженно ощупал её пульс, учащённый и заполошный, а потом и почувствовал, немного заторможенный спросонья и после кровопотери, что она вся горит.

Только этого не хватало, - подумал Маттео. Он раскрыл девушку, спрятанную под одеялом, и снова тщательно осмотрел с ног до головы, мягко ощупал каждую косточку, каждый дюйм тела, но не нашёл никаких переломов, никаких открытых каналов инфекции, которые он бы не обработал и из-за которых мог бы подняться жар. Тогда он сделал самый доступный вывод из имеющихся: попав под ливень, прячась от него на земле, набегавшись босой по ледяным лужам, она, конечно, простыла, учитывая тот плачевный факт, что Миранда и до побега сильно сбросила в весе, исхудала от стресса, и её физическое и психическое здоровье было подорвано теми обстоятельствами, в которых она оказалась. Маттео рассуждал трезво, как врач, делающий конкретный вывод согласно состоянию пациента. Он с тяжким вздохом коснулся её лба ладонью и присел рядом, склонившись над Мирандой с волнением родителя, у которого заболело дитя. Его собственную руку жгла её лихорадка. Лицо побледнело и немного отекло в целом, а с левой стороны, куда пришёлся удар кулаком этого поганца, чьи мозги теперь размазало в кювете по земле, раздулось тоже, но уже сильно. Край верней губы слева подёрнулся вверх и стал размытым, будто выцветшим, как контур картинки, размоченной водой. Миранда сегодня выглядела очень плохо; из миловидной молодой девушки она стала ужасно непривлекательной, раны и усталость совсем её не красили, да и не красили никого бы в реальной жизни, только если это не кинозвезда в фильме такого образца, где даже на пороге смерти красотка с высокой грудью и идеальным макияжем скорбно смаргивает слёзы с оленьих глаз, но так она даже больше нравилась Маттео. Пригладив ей волосы и убрав их наверх, с разгорячённой шеи, он понял, что сегодня и ещё несколько дней кряду его ждут серьёзные хлопоты - но ради неё он был готов и похлопотать.

Маттео знал: она не притворяется, она правда бесчувственна, а потому спокойно открыл окно и приспустил на него штору, чтобы в комнату поступал свежий воздух, но не сквозняк. После спустился в кухню и, порыскав среди шкафчиков в аптечке, нашёл блистер с таблетками ацитромицина: надёжного антибиотика против воспалительного процесса из-за раны. Он оценивал её сам как среднюю, и хотя мог двигаться и выполнять дела по дому, но чувствовал, что всё даётся ему сложнее прежнего. Ничего, это пройдёт: ему бы отлежаться... но с Мирандой такое не предвидится. Тем более, пока она больна.

Весь первый день Маттео провёл в заботах о ней; только к обеду Миранда очнулась, но была в бреду. Она явно не понимала, где находится, а также не понимала, что не спит. Оперевшись на локти, она устало скользила невидящим взглядом вокруг и быстро откинулась на подушку, тут же беспокойно задремав. Ничего, это может быть последствием стресса; Маттео был терпелив и зализывал собственную рану, пока ему давали на это время. Второй раз Миранда очнулась ближе к вечеру и вдруг взялась громко кричать. Маттео бросился к ней, сел рядом: она, вся встрёпанная, пышущая жаром, отбивалась от него и ото всех привидевшихся ей демонов ада, выгибалась дугой и не думала успокаиваться, пока Маттео наконец не вколол ей мидазолам. Почти сразу Миранда успокоилась, перестала надрываться и упала на кровать, но Маттео, утерев со лба пот, был теперь не на шутку встревожен. Температура падать не думала. Девушка ничего не пила и не ела, хотя он смачивал ей губы и пробовал поить в периоды короткого пробуждения или прямо так, спросонья. Бессонной ночью, когда снова пошёл дождь, Маттео приподнял Миранду и, поддерживая под затылок, дал немного воды, но та пролилась с губ на грудь и майку, будто девушка была уже неживой и даже не реагировала на простые прикосновения. Страшно побелев, Маттео тут же принялся действовать.

В больнице, где он работал, у него были свои подвязки; когда ты так долго находишься на одном месте и знаешь абсолютно всех, твои знакомые, пусть даже не близкие, готовы подсобить тебе в полулегальных вещах за определённую сумму. Тем более, отец у Маттео порой нуждался в подобных вещах, и медбрат из клиники не увидел ничего особенного в том, чтобы передать Маттео на выезде из Тихоокеанской Рощи капельницу и физраствор.

- Что, - спросил тот, взяв у Маттео сложенные пополам купюры и наблюдая, как тот грузит оборудование в тачку, - старик совсем плох?

Маттео взглянул на него и невесело усмехнулся. Под глазами его залегли тени. Очевидно, так оно и было, иначе заморачивался бы он с этой хренью. Пожав друг другу руки, мужчины разъехались в разные стороны, и Маттео Кастос здорово спешил домой, надеясь, что с его пленницей всё в порядке.

Но в порядке всё не было; она разметалась в постели, свесила руку и ногу, вся пылая, как раскалённая печь, сухим жаром. Организм был обезвожен. Маттео не хотел рисковать, Миранда потеряла много жидкости через пот. Он не стал больше ждать: накануне снова попытался напоить её обычным способом. Когда понял, что это бесполезно, принёс из машины физраствор и капельницу, быстро и аккуратно подключив всё нужное оборудование к Миранде. Теперь, вся в трубках, она вызывала у него ещё большую жалость. Маттео мрачно опустился в кресло, наблюдая за тем, как Миранду прокапывают, и раздумывал над тем, что будет дальше. Её состояние тревожило его: он решил - если она не очнётся до утра, он подключит антибиотики.

К утру Миранда едва открыла глаза.

Это случилось ненадолго. Губы её, потрескавшиеся от сухости и пошедшие коростой, слабо шевельнулись. Ресницы дрогнули. Маттео, не спавший всю ночь, уронил голову на грудь, сидя рядом с ней и придвинув для этого кресла, и всё, что Миранда сумела сделать - слабо протянуть руку и положить ему на колено. Он тотчас очнулся.

Она хотела что-то сказать, но голос не слушался. Только беззвучно шевельнула губами: по ним Маттео прочёл «мама» и, присев рядом с ней на корточки, погладил по голове.

Миранда тихо сипнула. Он знал, кого она звала.

- Мама.

Она сорвала голос. Миндалины были воспалены так, что, кажется, при малейшей вибрации горла больно раздувались. Голова раскалывалась: в неё словно вбили гвозди. Не в состоянии сделать ни глотка и без того микроскопической дозы слюны в сухом рту, Миранда только взглянула на Маттео, выдохнула сквозь зубы, и по щеке пробежала скупая горячая слезинка. Он взял её за руку и мягко стиснул.

- Они тебя больше не обидят. Их больше нет, никого нет. А ты теперь должна поправиться. Слышишь?

Миранда устало смежила веки: дыхание было поверхностным, слабым. Больше она в сознание не приходила, и через час Маттео внутривенно ввёл ей линезолид. Он чувствовал, что с ней происходит что-то очень неладное; в тот же день она начала страшно кашлять, и на губах появились пузыри от сухой слюны, а носом дышать она больше не могла. Маттео забеспокоился, что это был не просто насморк, и что кулаком своим тот ублюдок во время удара по лицу мог повредить Миранде носовую перегородку. Проверить это Маттео не мог и весь измучился, так и этак приглядываясь и присматриваясь к девушке, но из-за заложенности переносица у неё сильно раздалась. Понять что-либо было сложно.

О своём состоянии Маттео не переживал: все его мысли были не здесь. На работе он взял несколько отгулов по уходу за больным отцом, сославшись, что тот плохо себя чувствует, и, поскольку старик всю жизнь отработал в клинике, где теперь выносил утки Маттео, ему любезно согласились помочь. Маттео уже на четвёртые сутки понял, что антибиотик, такой слабый, как этот, Миранде не поможет - по его подозрениям, у неё развилась пневмония, судя по дыханию, плавно поднявшейся температуре, которую было ничем невозможно сбить, и появившимся приступам кашля. К первому же вечеру он усилился и ухудшился, стал лающим и сухим. Миранда урывками возвращалась в сознание и что-то бормотала; теперь Маттео не было покоя совсем. Она могла очнуться и плакать, и хваталась за его руку, и просила не отходить, явно путая его с кем-то ещё, и называла разными именами - а то молила, чтобы дал воды, потому что в груди ей страшно печёт. Маттео взялся за лечение с большим усердием. Так прошло полторы ужасных недели, за которые сам он не то что не поправился - напротив, ему стало хуже, боль в спине превратилась из тянущей в острую; но за тяжелобольную Миранду он беспокоился сильнее. Теперь она могла хотя бы пить сама, но почти все крохи, что съедала, выходили со рвотой. Возможно, не только пневмония была тому виной: девушка сильно надорвала свой организм, и теперь за жизнь совсем не боролась - хотя, сидя с ней вечерами и тихонько разговаривая, Маттео держал её за руку и шептал почти неслышно то, что никому и никогда не сказал бы.

Он говорил, что она своей смертью погубит не одну себя, но и его тоже, и что жизнь слишком прекрасна, чтобы её лишаться. Он говорил, что впереди у нее много лет, и что мир оказался слишком красив, чтобы так рано его покидать. Он говорил ещё много всего, и Миранда, часто приходившая в сознание в это время, сипло просила лечь рядом - пожалуйста, ненадолго - и побыть с ней. Он понимал: ей было страшно, и она боялась смерти больше, чем его.

- Нам будет хорошо вместе, - шептал Маттео, тихо поглаживая её по лбу и чувствуя лёгкую дрожь в исхудавшем теле. Он ложился позади, несильно прижимаясь своей грудью к её спине и всякий раз желая, чтобы его жизненные силы перетекли каким-то образом в неё. - Ты поправишься, обязательно поправишься. И больше ничего плохого с тобой не случится. У меня есть одна мысль насчёт этого. Мы всё забудем, как плохой сон - то, что было раньше. Ты говорила, что могла бы всё устроить со мной иначе, как если бы ничего не было; вот и представим, что ничего по правде не было. Будем жить здесь, на берегу океана. Каждый день видеть этот рассвет. Купаться. Ну там... я не знаю, что делают люди в паре. Может, ты мне подскажешь. Я думаю, ты всё же можешь быть счастливым человеком, моя милая, потому что счастье заключается в том, чтобы кто-то так сильно тебя любил, как люблю я; пусть и неправильно. Всё это куда лучше, чем прожить всю долгую жизнь не замеченным никем, никому не нужным... и тем более, лучше жить так, чем не жить вовсе. Вот что я думаю, хотя раньше хотел... да неважно, чего я хотел.

Потом ей надоедала близость; она отстранялась - душно, не хватает воздуха - и металась по кровати. Он часто спал в кресле, а ещё чаще - не спал вовсе, наблюдая за тем, чтобы она дышала. Дни сменяли ночи. Маттео отчаянно боялся её потерять; иногда она совсем не хотела пробуждаться.

Но наконец, спустя три недели, наступило время, когда однажды Маттео приплёлся утром с обычными процедурами и таблетками для приёма - и вдруг замер на пороге, испугавшись, что она умерла. Такой тихой была комната, так застыл весь воздух и она, неподвижная, очень красивая. Тогда он в ужасе присмотрелся и понял, что она просто спит, вся в бисеринках пота, как в хрустале, и мирно посапывает себе, сложив руку поперёк живота, в красивых своих естественных кудрях, завившихся из-за влажности, и с влажной полоской над губой.

Тогда, привалившись плечом к стене над ней, поставив тарелку и стакан на столик и зачесав назад влажные волосы, Маттео тихо, очень тихо рассмеялся.

***

Её верёвка и эластичная лента с узлом на лодыжке никуда не делись: после побега Маттео привязывал её даже ослабленной, даже едва очнувшейся. С залёгшими синяками, оттеняющими усталые глаза, с сыпью в уголках губ из-за сухости и краснотой вокруг носа, для других подурневшая, для него - такая же прекрасная, как раньше, только до обидного худая, Миранда сидела, прислонившись спиной к подушке, которая была поставлена у изголовья кровати, и послушно ворочала слабой рукой ложку. Маттео готовил ей диетическую еду, хорошо понимая, что измученный болезнью желудок не сразу воспримет что-то более калорийное. Вот и теперь она ела нежное бедро индейки на пару и сладкое картофельное пюре, но, как бы вкусно ни было, больше пары ложек проглотить не могла: желудок будто схлопнулся и привычное количество пищи в себя не впускал.

- Ну, - эхом откликнулся Маттео, войдя в комнату и толкнув бедром дверь. Он принёс ей лимонный чай, а затем остановил на тарелке долгий взгляд. - Анорексичкой помереть хочешь, детка?

- Я всё, - тихо ответила она. - Это вкусно. Но в меня не лезет.

- Ладно, - он не стал настаивать. Пусть лучше что-то останется внутри, чем всё выйдет наружу. - Но, допустим, выпить всё это будет нужно. Не кривись: вода с лимоном быстро всасывается в стенки желудка, тебе полезно пить больше. Ну?

Он присел рядом, на край постели, и, перебрав прядь каштановых волос, упавшую на грудь, в руке, убрал её назад, за спину. Миранда, встревоженная было, незаметно выдохнула. Она всё ждала, когда он начнёт истязать её, когда будет издеваться. А самое худшее - когда накажет за побег. Она знала, что это неизбежно, но дни шли, и Маттео не спешил этого делать. Пока он казался удивительно спокойным и даже мягким, и Миранда, ожидавшая от него, непредсказуемого и опасного зверя, подвоха в любой момент, сходила с ума почти что постоянно. Ожидание было хуже самого насилия; там хотя бы всё ясно - а вот сейчас, пока он снова играет с тобой в свои непонятные игры...

- Спасибо.

От её пока ещё сиплой благодарности Маттео расплылся в улыбке. Он держал горячий тяжёлый стакан и поил сам, не давая случайно облиться: она ему действительно благодарна. Знает, что сама точно не справилась бы. Даже если бы он развязал её сейчас, она бы не сбежала - силы совершенно её покинули, и она не уверена, что может встать.

Вся её жизнь свелась теперь к простым автоматическим действиям, и, отключив голову, Миранда ощутила нечто вроде смутного покоя. Сон, еда, лекарства. Потом Маттео приносит таз и губку с водой, помогает умыться, несёт в туалет, когда она просит; недавно помог помыться под душем, но быстро: ей пока нельзя долго быть в воде. Волосы он помыл сам и высушил двумя полотенцами; если бы она не знала, что он умеет убивать людей голыми руками, сказала бы, что это - самый заботливый и терпеливый мужчина в мире. И день за днём, войдя в такой ленивый режим, она постепенно ощущала, как закрываются и стихают физические раны, пусть душевные никуда не делись: способны ли они вообще когда-нибудь зарубцеваться, Миранда не знала.

Но она просыпалась и смотрела в окно на небо, и улыбалась, пока Маттео не видел, потому что жила и дышала, и после пережитого ада это казалось ей тем, за что стоило бороться. Она не знала, что Маттео видел всё и понимал главное: сейчас она наберётся сил; он сам выкормит и выходит её, и когда это случится, она повторит свой побег.

Опять.

Вечерами она сильно скучала и сама просила его почитать вслух. У Маттео в доме был специфический набор книг: их оказалось мало, и всё - скучная классика или старая, десятилетием назад отпечатанная пресса; но голос его был словно создан для чтения. Он читал с выражением, умело интонировал речь героев, делал правильные акценты в тексте. Порванный томик с побледневшей обложкой и рассохшимся корешком, который он часто брал теперь в руки - это Мелвилл, «Моби Дик». Маттео, садясь в кресло напротив Миранды, пристраивал на переносицу очки в тонкой оправе. В тот вечер он сделал так же. Снаружи мир доживал последние жаркие деньки, необычайно летние - и по погоде такой, сухой и знойной, было ясно, что сентябрь и октябрь выдадутся пляжными, купальными. Окошко было открыто; из дома на песок падал квадрат плотного золотистого света. В высокой траве пели сверчки. Ровный тихий голос Маттео был единственным кроме них и шелеста волн, что звучало в тишине:

- Для человека, недостаточно знакомого с повадками левиафанов, попытка выследить таким способом в океанах нашей планеты, не схваченной бочарными обручами, какое-то одно определенное животное может показаться до нелепости безнадежной. Но Ахав знал, что это не так. Ему известны были направления всех приливов и течений; а значит, высчитав, как передвигается пища кашалотов, и выяснив по записям очевидцев, в какое время года под какими широтами они встречались, он мог заключить с точностью чуть ли не до одного дня, когда, в каком месте удастся ему застать свою добычу.

Миранда, слабо устроив руки на пустом, поплощавшем животе, смотрела на Маттео при свете ночника; его фигура, наполовину затканная тьмой, почему-то не вызывала сейчас страха. Миранда почти всё время молчала; пока ещё берегла голос. Она знала, что вскоре он пригодится ей снова: она наберётся сил и сбежит еще раз, и для этого должна быть полностью здорова. Не сейчас это произойдёт... и не через месяц, возможно... но она будет терпелива.

- Ахав не только мог в установленное время настичь свою добычу в общеизвестных районах китовых пастбищ, но умел еще так мастерски рассчитать курс, чтобы, бороздя широчайшие океанские просторы, даже по пути не терять надежды на желанную встречу.

Что-то в её сознании надломилось после той попытки спастись. Мир, в который она так стремилась попасть, казавшийся ей целую жизнь знакомым и родным, из которого её так ужасающе изъяли, силой и принудительно, вдруг отвесил ей хлёсткую пощёчину. И вдруг оказалось, каким-то непонятным для Миранды образом, что он был ей тоже врагом, огромным и опасным, к которому она добровольно бежала. Она не обвиняла четвёрку морально разложившихся уродов, пропивших и сколовших свои мозги в кашу; помня, что с ними сделал Маттео, она не сочувствовала им - и к своему ужасу, ощущала только благодарность к нему, хотя он и был виновником всего случившегося с ней. Но Миранда знала, как он расправлялся с её обидчиками, и знала, когда её саму затопил безотчётный покой. Мысль, прострелившая насквозь, испугала разум больше перспективы быть убитой - Маттео здесь, теперь я в безопасности.

Глядя на его приподнятые во время чтения, густые брови, тёмные волосы, убранные в хвост, влажную загорелую кожу цвета бронзы, лоснящуюся от пота на плечах и шее, Миранда думала о том, что он - чудовище, которое её защитило. Она понимала: это ничего не меняет, она обязана выбраться отсюда... Но в то же время это меняло очень многое. Она велела так себе не думать и не обманываться в нём. В лихорадочном бреду, во время горячки, ей снилось, как он снова и снова убивает всех этих людей - ее друзей, преподавателей, несчастных Халлеков - но она всё равно в конце этого сна убегала к нему от этой четвёрки. Там, в страшных грёзах, между ними была толстая стеклянная стена. Маттео стоял за ней, неподвижный и неживой, и молча наблюдал за всем, что делают с Мирандой. Она отчаянно билась в стекло, как мотылёк, обжигающийся о лампу, потому что прилетел на её свет, и кричала его имя, пока многорукая тварь из тьмы с лающим человеческим смехом пыталась утащить её назад. И как бы она ни билась, спасения не было.

Но стоило выкрикнуть одно имя, как человек за стеклом оживал.

Миранда не хотела звать его; когда молчала, сон кончался тем, что её пронзали насквозь множеством, множеством жутких рук; вместо пальцев у них были ветки, покрытые шипами. Истекая кровью, Миранда спала в своей горячке и чувствовал, как ветки эти скручиваются вокруг её шеи, а шипы вспарывают кожу, проникая всё глубже и глубже в тело. И когда каждый дюйм его начинал гореть, она думала о том, что нужно позвать Маттео...

Стоило сделать это, всё менялось. Тьма за стеклом сгущалась, как чернильная капля, и в самой сердцевине её открывались чьи-то глаза. Они были похожи на вырезанные ножницами глаза на фотографии; в них была только пустота, но стоило ему сделать это, как он оживал. Он разбивал своим телом это толстое неодолимое стекло, влетая в осколках в ту мглу, в которой корчилась и задыхалась Миранда, и, обрывая терзавшие её ветки голыми руками, не обращая внимания на кровь на них, всегда, всегда её освобождал.

- Великий Боже, какою пыткою оказывается сон для человека, снедаемого единым неосуществленным желанием мести. Он спит, сжав кулаки, а когда просыпается, его вонзенные в ладони ногти красны от его собственной крови, - прилежно произносил Маттео, и в его голосе была выразительность чтеца.

Миранда скользила взглядом по его рукам: он держал старую книгу; длинные пальцы обнимали корешок. Они были чистыми, ухоженными, но несомненно принадлежали человеку, не чуждому физическому труду. Она смотрела на его медленно вздымавшуюся тяжёлую грудь под футболкой. Она смотрела на длинные мускулистые ноги, которые он теперь так элегантно сложил - носок одной на колено другой, развалившись в кресле. Миранда неотрывно разглядывала его скуластое лицо, немного небрежно убранные волнистые волосы, маленький аккуратный нос, густые брови вразлёт. Она смотрела и не понимала: страх и желание убраться отсюда прочь остались.

Но отвращение - ушло.

И от этого только ей было еще более жутко, потому что, играя с Маттео в свои психологические игры, один из конов она проиграла.

Тем же вечером, вот так, полулёжа на кровати в обрамлении подушек, она и уснула, слушая убаюкивающее чтение. Волосы разметались по обе стороны от лица, бледного, но теперь уже не воскового - и дыхание было чистым и ровным. Маттео стоял над ней, долго, очень долго разглядывая ставшее до малейших черт близким лицо. Перед этим он, как всегда, принёс ей две таблетки антибиотиков дозировкой тысяча миллиграмм, которые она принимала трижды на дню, а после, когда Миранда, морщась, проглотила их и залпом запила водой из стакана, из кармана брюк достал шприц.

Миранда, холодея, затравлено и быстро на него взглянула. Во рту еще оставался персиковый привкус таблеток.

- Это просто лекарство, - сказал Маттео. Выражение его глаз было нечитаемым. Он опустился на матрас возле Миранды, погладил её по руке - и мягко взял в свою, так, чтобы обнажить сгиб локтя. - Ничего не бойся: я же не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Мы так старались, чтобы ты выздоровела.

- Без него никак нельзя?

- Нет, что ты. Я тебя лечу, куколка: с пневмонией шутки плохи, забыла, как пекло в груди, да? - Маттео вскинул брови. - Погоди, я схожу за ваткой...

Он вёл себя так спокойно и непринуждённо. Оставив Миранду привязанной к кровати, положил шприц подальше от неё, на комод, куда она не дотянулась бы, но это было в порядке вещей: Маттео никогда не доверился бы ей... особенно после того, что случилось. Он вернулся очень быстро. От ватки по комнате распространился тонкий запах медицинского спирта. Маттео, устроившись снова на кровати, протянул ладонь; поджав губы, Миранда молча подставила руку под иглу. Она едва вздрогнула, когда Маттео осторожно и почти неощутимо вколол ей прозрачную жидкость, от которой очень слабо заломило кости.

- Вот так, - ласково сказал он и, погладив её по голове, помог устроиться на подушке совсем как маленькой, придержав за плечи. - Что, куколка, поспишь теперь?

- Я не очень хочу.

Она вздохнула, сложив руки на животе, и Маттео опустил поверх них свою, большую и сухую, тепло сжав.

- Лекарство со снотворным эффектом. Так что не беспокойся, если и захочешь спать, это ничего. Лишь бы ты поправлялась, да? - спросил он, тихо и доверительно. И она прошептала:

- Да.

- Ну и славно.

Он встал, собираясь уйти; в глазах оставались ледяной холод и безразличная пустота, и оба знали, что притворяются; Миранда, хорошо это видя, неспособная сопротивляться ему, понимающая, что побег невозможен, а отбиваться от него со шприцом бесполезно, вдруг поймала его выскользнувшую ладонь - и стиснула в своих, с мольбой позвав:

- Маттео.

Он обернулся; на лице его, отстранённом и пугающе жёстком, не выражающим больше никаких эмоций, Миранда не могла прочесть ничего, кроме свидетельства его тяжёлой социопатичной натуры. Сердце надрывно ныло, стучало в груди, как птица; веки смыкались. У неё было мало времени, и она, притянув его руку к своей груди, будто обняла - и тихо, очень тихо, почти неслышно для кого угодно, но только не для него, сказала то, о чём догадывалась:

- Пожалуйста, пощади меня. Я больше не стану сбегать.

Он даже не моргнул. Карие тёмные глаза казались пустыми комнатами. Тени, упавшие на его лицо, застыли на нём, как на мраморной статуе кладбищенского ангела. Маттео не улыбнулся и ничего не сказал. Только смотрел сверху вниз на неё: на свою пленницу, на единственную женщину, которую смог полюбить - эгоистичной, извращённой, страшной была эта любовь, в искренности которой усомнился бы любой здоровый человек, но только не он. От любви такой не отмыться; это как печать проклятья; чёрная метка. Миранда передала бы её кому угодно, но никто не взял бы. Это была её тяжкая ноша.

Точно чувствуя, что в молчании его было что-то недоброе, Миранда отчаянно, до последнего, сопротивлялась, но не плакала, хотя ей очень хотелось. Только, притянув его руку к губам, овеяла костяшки пальцев своим слабым ещё дыханием и прижалась к ним с поцелуем, крепко зажмурив глаза.

- Спи, куколка, - равнодушно сказал Маттео.

Причина ее страха была ему ясна. Он всегда поражался тому, насколько при всей своей ненависти к нему Миранда чувствовала, что он хочет, о чём думает: так тонко, будто они действительно были... кем? Родственными душами?

Она жалась и льнула, унизительно и отчаянно, и искала у него тепла и утешения. Так страшно, как теперь, ей не было никогда в его плену. Она чувствовала, что, уснув сейчас, проснётся такой, какой Маттео обещал её сделать: неспособной к побегу не потому, что не хочет, а потому, что не может. Лекарство смыкало ей веки; Миранда сопротивлялась, но это было бесполезным, и наконец, ослабев, она соскользнула в сон.

Маттео еще недолго смотрел на неё. Почти сразу он убрал шприц, выкинул ватку, затем помыл руки. После приготовил жгут, взял таз с тёплой водой и поднял всё наверх. Он вколол Миранде достаточно снотворного, чтобы она ничего не почувствовала.

Снаружи была уже ночь; он сходил вниз, из багажника Бронко взял маленький дорожный топорик. Лезвие блеснуло при свете фонаря, о который постукивали крылышками ночные мотыльки. Маттео прошёл на кухню и тщательно вымыл лезвие, после - обработал его. В доме стояла непривычная, неживая тишина. Всё, даже океан, словно замерло в преддверии того, что вот-вот случится.

Маттео прошёл в спальню, бросил в кресло несколько полотенец, бинт, бутыль антисептика. Он обвёл взглядом всё, что нужно было, и убрал с ног Миранды плед.

Она сбежала от него; сбежала, вонзив ему в спину столовый нож. До сих пор эта рана ныла и болела. Но Маттео не собирался мстить за неё: он обязан наказать Миранду. Преподнести ей такой урок, что она больше никогда и никуда от него не сбежит. Он убрал плед на спинку кровати, затем принёс из шкафа пластиковый большой пакет и, приподняв девушку, подложил ей под бёдра и ноги.

А затем поднял топор, который оставил на ручке кресла.

В комнате, затканной ночной тусклой мглой, лезвие блеснуло холодной сталью; рукоять удобно лежала в ладони; Маттео не раз это делал. Он встал над Мирандой, примерился.

Ветер из приоткрытого окошка шелестел тонкими шторами, перебирал их, будто пальцами, колыхал, как вуаль невесты. Мокрую от пота кожу Маттео овеяло приятным холодком. Он посмотрел еще раз на босые ступни Миранды, на доверчиво скрещенные голени, на тонкие щиколотки с выступающей косточкой. Всё это - часть неё, но скоро таковой быть перестанет.

Так нужно.

Он занёс топор.

Ударить вдруг оказалось трудно; лезвие свистнуло в воздухе, но на середине Маттео остановился, и его прошибло холодом. Он никогда не медлил, он никогда не останавливался, но теперь замер.

Она так держала его за руку, как не держала никогда больше. Если он сделает с ней это, значит, потеряет её навсегда? С утратой ног... кто знает, может, Миранда утратит и слабые ростки надежды, которые делают её той, кто так нравится Маттео не просто потому, что этого хочет его вечно голодная болезнь?

Что с ней будет, когда он отрубит ей ноги? Маттео вперился взглядом в одну точку, в ссадину на ее колене, почти зажившую. Его мысли потекли тяжелее.

Она будет сидеть напротив в бинтах и перевязках, эта девушка, которая едва не умерла на его руках; он читал, что от таких травм в неволе многие пленники порой сходят с ума... Она возненавидит его еще сильнее, и тогда всё будет кончено. Она не захочет жить калекой. И однажды он сам убьёт ее - она спровоцирует, чтобы покончить с этим - или наложит на себя руки. Он этого хочет?

Она заснула в едва сдерживаемой панике, подозревая, что он что-то сделает с ней; только теперь, забывшись лекарственной грёзой, кажется, успокоилась. Маттео крепче стиснул топор, глядя на мягкие изгибы её исхудавшего тела; полутьма комнаты, разгоняемая слабым оранжевым светом прикроватной лампы, роняла на его Миранду красивую тёплую тень. Маттео знал: он должен сделать это, но, сжав челюсть, с трудом убрал топор в сторону и отложил его на пол у кресла. Ни вода, ни повязки, ничего не было больше нужно; всё, что он продумал и приготовил, впервые оказалось бесполезным. Рана разнылась; сам он, устало стянув футболку, завалился прямо как был рядом с Мирандой и, протянув руку к ночнику, погасил свет.

Он задумчиво обнял её поперёк живота и долго слушал дыхание, пока не уснул сам.

***

Три недели прошло; на побережье копы получили сводку о пропавших без вести людях, кто, где и кого видел в последний раз; вся стандартная бумажная кутерьма. Но они - они не копы: они хорошо знали, кого ищут, и прочёсывали всю нужную местность, методично шурша пальцами в пакетике солёного арахиса и листая страницу за страницей. Вдруг наткнулись на пару: пропали на побережье, родные разыскивают; где именно их не стало, никому не ясно, молодожёны путешествовали на личном автомобиле. Но они пропали ближе всех к тому округу, где затаился этот чёртов зверь Палач.

- Ничего, не бесись, - успокоил один. - Мы его найдём, тогда сделаем всё то, что сделали с другими.

- Он охотится на людей, - сказал второй, - а мы охотимся на охотников. Такая у нас работа.

- И ничего не попишешь. Расколем и этот орешек.

- Главное найти то место, где он прячется.

- Это какая-нибудь глушь. Точно тебе говорю; я чую этих мразей. Парочка с ним как-то связана. Его это почерк.

- Они пропали, как не было. Испарились словно в воздухе, а он всегда оставлял трупы.

- А в этот раз не оставил. Почему?

- Либо пропали не по его вине, - рассудил второй. - Либо... он убил их не как обычно. Не по обычной причине, я хотел сказать.

- Другая причина? - отозвался первый и потёр руку. - Устранил как свидетелей?

- Устранил, чтобы не сдали его.

- А может, - задумчиво произнёс первый, - защищает кого-то. - В любом случае, он там, на побережье.

- Богом клянусь, если это так, я найду его. И тогда выкурю из логова.

В темной комнате в столбах света витала пыль; второй раскурил сигарету и развеял дым у лица. Первый улыбнулся:

- Выкуришь? И как?

Второй лишь рассмеялся. Он взял со стола, заставленного бумагами, кружками, пустыми банками из-под орехов и других закусок, зажигалку, а затем чиркнул ею. Лицо его осветил оранжевый пламень.

- А как хищников выкуривают из нор? - зловеще спросил он и улыбнулся. - Огнём, знаешь ли. Разумеется, огнём.