Зеркало

– Женя, с залом мы закончили, – Рита села за деревянный столик и кинула рюкзак рядом. – Давай в следующий раз вернемся на йогу – еще одного марафона со штангами я не выдержу.

– Ты поднимала гриф, – усмехнулась Женя, отодвигая стул. – Разнообразие полезно. Не вечно же бегать по дорожке и валяться в шавасане.

– Посмотри на меня, – Рита выпрямила спину, и черная водолазка обтянула ее ребра и узкие плечи. – Разве похоже, что я способна поднять что-то тяжелее карандаша? Да и после йоги, не знаю... Приятно хотя бы. И дышится легче. А здесь таскаешь эти гири, как шахтер камни на каторге.

– Честно говоря, я знала, что так будет, но верила в лучшее, – хихикнула Женя. – Как голова, кстати? Не болит после тренировки?

– Спорт у нас не в почете, так что верить бессмысленно, – ухмыльнулась Рита.

– Но ты любишь теннис, – Женя выразительно повела бровью и расстегнула замок на толстовке.

– Люблю, и поэтому на просмотре «Ролан Гарроса» моя активность заканчивается, – губы Риты растянулись в кривой усмешке. – И это, между прочим, не мой выбор – мама в детстве заразила своими пристрастиями.

– Так как твоя голова? – посмотрев ей в глаза, повторила вопрос Женя.

Рита сдержанно улыбнулась, опустив взгляд в меню. Сложно врать тому, кто читает тебя изнутри. И нет, не только в переносном смысле. Рита ничего не понимала в шифрах медицинских бумаг и перебоях механизма тела, а Женя знала наизусть каждую детальку. Она смотрела сквозь и через. Приподнимала волевой подбородок и щурила голубые рентгеновские глаза – просвечивала душу, органы, скелет и едва ли ошибалась в диагнозе. Ни в медицине, ни в жизни. Рита не умела врать Жене и за это одновременно любила ее и ненавидела себя.

– Да болит... Немного, – уклончиво ответила она и заправила за ухо прядь волос. – Но я выпила таблетку.

Женя закатила глаза.

– Слушай, да это бури магнитные сильные, – произнесла Рита таким тоном, будто пыталась убедить саму себя. – Погода у нас отвратительная.

– Всю жизнь у тебя бурьки виноваты, – отрезала Женя. – Твоя хроническая мигрень меня давно напрягает. Сделай курс уколов и не мучайся.

– Надо, по-хорошему... – осторожно протянула Рита.

– Не «по-хорошему», а надо, – строго парировала Женя. – Работы меньше, что ли, стало?

– Жень, хватит. – Рита устало вздохнула. – Давай о дру...

– Помнишь, о чем мы договорились, когда я в последний раз тебя в чувство приводила? – перебила ее Женя. – Если ты опять встать с постели не сможешь – поднимать не поеду.

Официант подошел вовремя — Рите не хотелось вспоминать, как в один из «последних разов» она лежала с ведром около кровати. Как глубоко резал веки слабый вечерний свет, что едва пробивался сквозь темные шторы. Как с каждым пульсирующим ударом молота по черепной коробке на глаза наворачивались слезы, а зубы сжимались до скрипа. Как ни одна, даже самая сильная, таблетка не помогала: мутило то ли от застилающей сознание картечи, то ли от ядерного зелья лекарств в крови. Как она сжимала в руке телефон, понимая, что звонить-то ей, в сущности, некому. Открыться Мише в столь уязвимом состоянии – это все равно что вызвать скорую: последнее дело. А Женя... Женя удачно в ту субботу пообещала заехать в гости. Обжечься несовершенством (или побыть собой?) рядом с той, кого не пугала мерзость нутра и тела, для Риты было не так мучительно, как ползти по стенам бесконечных коридоров цитадели, чтобы открыть дверь.

– Я тебя люблю. И не знаю, как бы справлялась без тебя, – в ее голосе проскользнула легкая грусть. – Расскажи лучше про Еву.

«Магний поколите. Триптаны попейте. Нервничайте поменьше, алкоголь с кофеином исключите, спортом без фанатизма займитесь. У вас анализы нормальные, и на снимках порядок — в другом, похоже, дело. К психологу не думали записаться? Так переутомляться никому нельзя», — выслушала Рита один раз, а второй не видела смысла. Она, скорее, удивлялась тому, что с семидневной рабочей неделей к четвертому десятку ограничилась только хронической мигренью. Но извечное «что-то не то» предлагало печальный выбор: либо остановиться и позволить пустоте сгрызть себя живьем, либо не останавливаться и сворачиваться узлом от боли.

– Все с ней в порядке, – буркнула Женя, а затем просветлела. – Заняла недавно первое место на конкурсе танцев. О тебе спрашивала. Ты давно к нам не заходила.

– Я скучаю, – Рита невольно улыбнулась, вспоминая Еву совсем еще малышкой. – Но тут то папа, то Миша, то на работе всякие идиоты тендер в ноябре подписывают... В общем, хватает.

– А что в итоге с папой? – Женя филигранно зацепилась за самое воспаленное место.

– Теперь созваниваемся чаще. Спрашивает о разной ерунде, как будто мне четыре, а не тридцать... четыре, – вовремя исправилась Рита и поморщилась от крамольных цифр. – Он словно наверстывает упущенное, но, знаешь, пусть уж лучше сейчас, чем никогда. – От того, как прозвучали эти слова, ей почему-то стало теплее. – Принять я не могу другое. То, что Лиза, черт возьми, реальна. Она подписалась на меня в инстаграме, а я не знаю, как на это реагировать.

– И что она постит?

– Походы, тренировки, сына... Для молодой мамы она невероятно активна и в прекрасной форме. Не то что некоторые, – Рита прочистила горло, намекнув взглядом на себя.

– Выглядит как неплохой зачин, – Женя распустила хвост, отчего светлые пряди рассыпались густой копной на ее плечах. – Будь я тобой, не стала бы ее отвергать.

– Но я и не отвергаю.

– Ты подписалась в ответ?

– А думаешь, надо? – Рита склонила голову набок.

– Ты, мастер пассивно-агрессивного игнора в соцсетях, задаешь этот вопрос? – с насмешкой поинтересовалась Женя.

– Я не... Ладно. Да. Да, я это делаю, – Рита осеклась под укоризненным взглядом и разблокировала телефон – пользователь @brows_lashes_kupchino пролайкал публикации. – Как достали эти спамеры, – проворчала она и, нахмурившись, вгляделась в экран. – Боже, да вашу маму и там, и тут показывают.

Рита протянула телефон — с фотографии на нее смотрела не любимая Женька, а Евгения Станиславовна Аристова, будто сошедшая со страниц глянца: белоснежный халат, гладко зачесанные в строгий пучок волосы и блестящая стерильной сталью улыбка. Рентгеновские глаза и волевые черты лица при студийном свете сияли отзывчивостью — образ ласкового ангела, что твердым движением руки вправит пару костей, украшал обложку до пикселя выхолощенной карусели под заголовком «Наши врачи. Травматология и ортопедия». Те врачи, что работали для другого мира. Мира тех, кому холод больничных стен по прописке снился лишь в кошмарах.

– Отпишись от моей богадельни, – фыркнула Женя. – Пиарщики закончили ребрендинг, и нас в добровольно-принудительном порядке фоткали для инстаграма и сайта. Они с ума посходили с контентом – недавно заставили хирургов сниматься в рилсе. Ну не идиотизм ли?

Рита рассмеялась:

– Я не подписана – это рекомендации. И почему же идиотизм? Посмотри, какая активность, конверсия наверняка на взлете, – она два раза коснулась пальцем экрана, – Женя, ты крута. Ну кого, как не кандидата наук, делать лицом направления?

– Рано меня так называть – до защиты далеко, – небрежно бросила та. – И не люблю я повышенное внимание – это развлечение больше по твоей части.

– Обвиняешь? – с шутливым укором спросила Рита и, таки подписавшись на Лизу, убрала гаджет в сторону.

– Ни за что, – улыбаясь, Женя покачала головой. – Тебе к ли...

Но она прервалась, отвлекшись на мелодию звонка.

– Да, зайчик, – проворковал в трубку нежный голос. До рождения Евы Рита и не представляла, что Женя умеет так мило разговаривать. – Нет, но скоро буду дома. Что бабушка подарила? Опять куклу? Главное, что нравится. Папа тебя забрал? Дай ему трубку, пожалуйста.

Официант принес матчу и облепиховый чай. Рита налила Жене полную чашку и отвернулась к темно-серому пейзажу за окном: люди вместе с машинами летели по Кирочной, рассекая хрупкими силуэтами металлически-петербургскую морось. «Как это странно и закономерно — Евгения Станиславовна», — с теплотой подумала Рита. А несколько вечностей назад, в легендарной коммуналке на Московском, все были равны: будущих гениев математики, врачей, клерков и прочих проходимцев объединяли протест и пылкая весна в крови. Тогда Рита верила в то, что дружба будет длиться вечно, а новые люди — легко приходить и уходить. Взрослая жизнь распорядилась иначе: краски родных душ блекли, а встречи с теми, кто остался, приходилось планировать заранее, как деловые созвоны. Неумолимые жернова рутины и времени перемололи многих, но не Женю. Она осталась. Рядом. И живой.

На тренировках Рита появлялась далеко не затем, чтобы скрип костей звучал тише. Совместный ритуал йоги и чая Женя придумала после выслушивания причитаний о ноющей спине. «Скажи спасибо, что только сейчас болеть начало», — заключила она и купила два абонемента в зал. Ультимативно. В подарок. Ничего не спросив у Риты.

– ...А, Паш, и помнишь о химчистке? Вам же по пути, мы договаривались утром. Там пара твоих костюмов и платье Еве завтра на выступление, так что не подождет. Ну развернись. Если что, обсценную лексику слышал ребенок, – с наигранной строгостью сделала замечание Женя. – Все, не зуди. Ага, давай.

Она убрала телефон и помахала Рите рукой.

– Эй, Земля, – в голубых глазах блеснула тревожная рябь. – Чего загрустила? Как там поживает твой карманный айтишник?

– Ничего нового, – хмыкнула Рита. – Написал, что Марина заболела. Простуда там у нее какая-то, не знаю... Целую неделю молчит – изображает из себя порядочного.

– И тебе ее не жалко? – словно из профессионального долга врача спросила Женя.

– А должно быть? – ехидная насмешка вырвалась против воли. – Его брак – его ответственность.

– Тебе слишком идет стервозность, чтобы осуждать, – Женя скрыла саркастичное ликование за глотком чая. – Но зря ты с ним так. Миша не мужик, а мечта.

– Да он идиот, Женя! – повысила голос Рита, взмахнув рукой. – Женился по принципу «куда все, туда и я». И зачем? Чтобы страдать не одному, а вдвоем? Чтобы меньше чужим среди своих казаться? Так у него с детства не получалось. Он после работы смотрит аниме, радуется, как ребенок, пластиковой фигурке и впадает в ужас от того, что знакомый из нашей юношеской тусовки говнарей платит ипотеку на зарплату менеджера среднего звена. Миша как был гениальным распиздяем в самом хорошем смысле этого слова, так им и остался.

– Ну и чем не ты? – меткое копье вопроса вонзилось в самое сердце. – У тебя не аниме, а непризнанные гении, что клеят бананы к стене и продают собак из воздушных шаров за миллион.

– Это совсем другое. Проблема же не в том, что он любит мангу, а я – совриск, — нахмурилась Рита от скопившейся у корня языка горечи правды. – И, между прочим, Каттелан и Кунс как раз таки признанные. Ничего ты не понимаешь.

– Понимаю, ведь ты научила уважать и любить современное искусство даже меня, – Женя внезапно смягчила тон и накрыла ладонь Риты своей. – Я провоцирую только потому, что тревожусь за тебя. Не наделай, пожалуйста, глупостей.

Рита ничего не сказала – пули откровенности напрочь выбили беспомощные слова. Иногда она думала, что, если Женя уйдет, не станет и ее самой. Если вдруг Женя однажды не ответит на сообщение или за одиннадцать лет неопределенности скажет справедливое: «Хватит, надоела», — умрет половина «я». Так нельзя (наверное?). Нельзя привязываться к человеку, что с любовью, по детальке, по винтику собирал части тебя после каждого падения. К тому, кто по одному богу известной причине всегда держал дверь открытой — независимо от катастроф снаружи или внутри. К тому, с кем не срабатывали никакие защитные механизмы и кто принимал все гнилое, не отвергая ни на миллиметр.

Рита не умела дружить без выгоды. Но сказать: «Мне от тебя ничего не нужно» и, если понадобится, отпустить, она смогла бы только ту, чья ладонь согревала ее холодные пальцы.

– Я окей, Жень, – Рита постаралась сделать интонацию побесцветнее и убрала руку. – Клянусь, что никаких глупостей не случится.

***

«И в час на огненном закате меж гор предвечных видел ты, как дух величий и проклятий упал в провалы с высоты», – прочитала Соня на серой стене выставочного зала. Демоны окружили ее – сидели перед ней, летели над ней, падали прямо в нее. Но, глядя на человекоподобных сущностей без пола, возраста и четких силуэтов, она не испытывала страха. Эти «демоны» не напоминали исчадий ада. Они напоминали покалеченных, уставших и мятущихся душ. Бояться стоило не их. А своей тени, что звучала даймонием сквозь точную кладку смальты в восточных бездонных глазах.

– Из воспоминаний художника Игоря Грабаря мы знаем, что Михаил Александрович переписывал «Поверженного демона» «ничего и никого не замечая, словно находился во сне», – бодро рассказывала интеллигентного вида женщина с цветастым платочком на шее. – Все дело в том, что он не смог отпустить демона. Или, наоборот, демон не смог отпустить его – выберите, что больше нравится. Летом тысяча девятьсот первого года картину привезли на выставку в Санкт-Петербург, и с ее открытия Врубель увлеченно рисовал, не стесняясь присутствия публики. Его приходилось уговаривать остановиться, и, по словам Грабаря, «демон становился хуже и хуже, рисунок и лепка деформировались, а голова приняла тот искаженный облик, который сохранился навсегда».

Соня знала и без экскурсовода, что Врубель закончил писать «Поверженного демона» на грани срыва. Белые стены и нелепо-фатальный диагноз не помешали ему наполнить смыслом обреченность пока остальные боялись посмотреть в лицо собственной тени даже на расстоянии. Зато тьму охотно разглядывал и извлекал наружу он. Демон. Переливался на длинном холсте золотистой охрой и сумрачным пурпуром, указывая взмахом павлиньего крыла на самое потаенное, страшное и постыдное. На то, что неподалеку ходило живым воплощением с теми же гипнотическими, бездонными, по-восточному темными глазами. Соне было некуда бежать от себя.

Рита, стоя чуть поодаль, всматривалась в «Летящего демона» так, будто не видела его ни разу. Внимательно, неотрывно, с пытливым любопытством художника. Зачем ей это? И почему она не ушла? Ее тяжелый доспех-пиджак был сшит из лоскутков: черный, золотой, лиловый – крепкий и объемный пэчворк под стать картинам. Соня вполне представляла Риту их частью. Ее образ из крохотных разноцветных стеклышек она тысячи раз собирала и разбирала в голове так же, как Врубель свои картины мозаикой мастихина.

Она глубоко вдохнула. Выдохнула. И направилась к Рите.

– Все еще не любите проводить экскурсии? – робко спросила Соня.

– Скажу иначе: это все еще не моя роль, – Рита улыбнулась ей краешками губ. – Да и лучше местных экскурсоводов с этой задачей не справится никто.

– Но вы зачем-то остаетесь здесь, – неуверенно возразила Соня. – В смысле с нами.

– Менторство – страшная сила, – усмехнулась та. – Опрометчиво думала, что второкурсники будут меньше походить на школьников. Но, увы, не все такие, как ты.

– Такие, как я?

– Влюбленные в свое дело, – Рита отвернулась к картине и вопросительно кивнула на нее. – Поделишься мыслями?

Соня прокашлялась, пытаясь сложить в единое целое хаотичный витраж ощущений размером с окно готического собора. Все казалось важным, все казалось значимым. Но собраться рядом с Ритой после того, как с ее губ исчез след персикового конфитюра, стало непосильной задачей. Трепет и благоговение ударились волнами, выбросив наружу один лишь поцарапанный осколок.

– Мне грустно. Грустно смотреть на демонов – они будто преследовали Врубеля до конца жизни.

– Личный бренд хорошо продается, – Соня нахмурилась от ироничного тона Риты, и тогда она продолжила: – Врубель и демоны. Ван Гог и подсолнухи. Дали и Гала. Понимаешь, к чему я клоню? Но на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков сила ассоциаций бренда не пользовалась популярностью. Поэтому назову врубелевскую демоничность в классическом понимании мифом.

– Тогда что его преследовало?

– Хтонь, – рассматривая изломанные очертания Демона, задумчиво произнесла она. – Силы природы и язычество. Почти в каждой картине есть нечто сверхъестественное, но не демоническое. Хтоническое. Видишь, как теперь усложнился образ? Ассоциация распалась. Расширились границы восприятия. Нет больше «одержимого демонами» художника.

Рита медленно развернулась и прошла в глубину залов – пространство вокруг нее свернулось, сузилось, сжалось до искрящегося горным хрусталем портала, где даже в монохромной аскезе проступал цвет. Духи сирени, Царевна-Лебедь, нимфы утренней зари и портреты Надежды Забелы сверкали берлинской лазурью сквозь лиловые миры, превращаясь в спиритический сеанс с божеством. Или с богиней? С одной единственной, что плавно скользила рядом и изучала взглядом полотна.

– Знаете, но... Несмотря на хтонь, мрак и прочую чертовщину, я помню эти картины с детства такими светлыми и яркими, – Соня, остановившись напротив керамических скульптур, подняла взгляд на Риту. – И когда смотрю сейчас, будто возвращаюсь туда. Туда, где мир воспринимался иначе. И волшебнее.

– Это неудивительно: детям свойственно магическое мышление, – ирония тонкой нитью скользнула в голосе Риты. – Любая сущность, высеченная из кристаллов, напоминает нечто нездешнее и мистериальное, а у Врубеля каждая плоскость распадается на сотни граней. Люди, природа, архитектура – все будто крепко связано с землей.

Соня вгляделась в опаловые силуэты за стеклом: обжиг, блеск глазури и таинственное перламутровое мерцание – Волхова вышла из Ильмень-озера, а затем обернулась рекой там, где раньше зияла пустота. На лазоревом дне мелодичные переливы гуслей поднимали пляску сирен, что высокими волнами крушила корабли. Хтоническая буря началась – топила в трогательных линиях русалочьих хвостов, сиянье подводных жемчужин, шелке лебединого оперения и разноцветном золоте рыбьей чешуи.

«Все живое должно любить», — и в тех же разноцветных отливах майолики танцевал пастух с венком полевых цветов на голове. Перед Соней — всполохи костра и хороводы в заповедном лесу. Далеко-далеко разносится эхо песен о даре любви для девушки, что никогда не умела любить. Она тает у Сони на глазах, так и не сумев ощутить пульсацию весны на кончиках пальцев: Эрос и Танатос вновь идут рядом по кромке веретена. Все живое любит и становится полноводной рекой. Мертвое — гаснет и замерзает.

Буря стихает.

Рита права. Это не демоны. Демоны до смеха упрощают суть. Это хтонь, что неугомонно бежала в крови, разъедая архаичные слои восприятия молчанием старых панелек и вечно оставленным до праздника сервизом за стеклами югославской стенки. Хтонь, что накрывала красным узором настенного ковра и блестела в печальных глазах птицы Сирин искрами окон хрущевок. Хтонь, что сквозила мглою в точных движениях кисти мастера и его безумно-влюбленных зрачках.

Все, что делал Врубель, было «классически хорошо». Рита была хороша. Была классической хтонью Сониного подсознания. Вилой, потерявшей крылья и обреченной жить на земле. Ее неясный образ переливался серебряным блеском ракушек, благоухал лиловым цветением жакаранды и обволакивал рубиновыми реками вина — бурными, чистыми, наполненными жизнью. Рита невесомо вдыхала свет, отправляла на подвиги, вселяла надежду и заставляла слепо поверить в то, что она может все: понять, принять, полюбить. Наполнить разбитый сосуд водой, утолить всякую жажду и защитить от смерти. Она была, есть и будет феей — одновременно той, кого нет на свете, и той, к кому хоть раз прикасался каждый.

– Ты слышишь меня? – низкий голос кинул якорь в реальность.

Соня вздрогнула. Странное дежавю: перед ней те же глаза, что опаляли с картин, – темные, глубокие, гипнотические.

– Почему ты плачешь? – беспокойство осело едва заметной складкой между бровей Риты.

– Я... Нет, – Соня сняла очки и вытерла пальцем веки. – Просто прослезилась. От красоты. Вы тоже это чувствуете?

– Когда я впервые оказалась в Третьяковке и увидела «Принцессу Грезу», то... – лицо Риты прояснилось. – Замерла, прямо как ты.

«Прямо как ты» – Соня сдержала глупую улыбку, что норовила выдать ее подноготную. От красоты ли она прослезилась? Или от чего-то большего? Чего-то невыносимо прекрасного и недоступно желанного. Того, что сдавливало сердце железом запретности и одновременно очищало его слезами.

– А о чем вы говорили? – спросила Соня, надев очки обратно. – Я так и не расслышала.

Группка китайских туристов втиснулась между ними, сосредоточенно слушая аудиогид о символизме модерна с отпечатком русской тоски на лицах. Рита увлекла Соню в сторону и произнесла:

– Говорила о том, что мы выбрали твой проект для выставки Лентулова.

– Что? — проронила Соня. — Я же так плохо выступила...

– Но это не отменяет качества и оригинальности твоей работы, – она могла поклясться, что Рита сказала это с гордостью. – Наши дизайнеры как раз искали идеи, и я отправила твою презентацию референсом. Теперь, если не будешь против, они хотят немного доработать твои решения и включить их в итог. Что думаешь?

– Я? Да что вы, нет... – Соня приложила ладонь к груди. – Мне очень приятно.

– Признаюсь: я предложила этот проект лишь потому, что по программе вам попросили чем-то закрыть практику. – Рита задумалась, искусно лавируя в потоке слоняющихся посетителей: – Разумеется, никто не рассчитывал на студентов – над дизайн-кодом выставки уже вовсю шла работа. Но твои находки впечатлили не одну меня.

– А я... Я могу в чем-то еще поучаствовать? – Соня вцепилась в лямку рюкзака.

– Именно это я и хотела обсудить. – Рита остановилась в тихом углу зала – около пустого кресла смотрителя. – Ты можешь присоединиться, когда мы утвердим финал с элементами твоего дизайна, то есть чуть позже, а можешь начать хоть со следующей недели. Помимо главной выставки идет работа и над другими проектами, так что занятие для тебя найдется. Задач много. Аврал близко. Лишние руки не помешают.

– Я не хочу ждать, – выпалила Соня.

– Прекрасно, – словно и не ожидая другого, ответила Рита. – Тогда ближе к делу спишемся и заключим договор.

– Договор?

– Ты хочешь работать бесплатно? – насмешливо переспросила она.

– Нет-нет, я... Не думала, что это так серьезно.

– Ничего сверхсерьезного. Воспринимай это как оплачиваемую стажировку с крохотной долей бюрократии, – Рита мельком взглянула на серебряный циферблат тонких наручных часов. – Ну или иначе – как подряд на небольшой срок. Улавливаешь мысль?

Хотелось спросить: «Зачем вам возиться со мной?» Соня видела сайт «0,10». Его дизайн, вымощенный удобством, логикой и тонкостью в каждой буковке, не вызывал ничего, кроме аплодисментов и криков «браво». Так неужели те, кто превращал зрительское внимание в безвольную марионетку, не справлялись сами? Да Соня ни за что бы в это не поверила.

– Не знаю, как вас благодарить, – проговорила она и заправила за ухо прядь волос.

– Пока меня не за что благодарить. Приезжай в гости, осмотрись. А потом будем разговаривать. – Рита оглянулась, выискивая глазами студентов. – Мне пора, Соня. Надо напугать грозным видом беглецов и для приличия дополнить экскурсию парой слов. А то что-то мы далеко с тобой зашли. – Теплая усмешка коснулась губ, покрытых вишневой помадой. – Договоримся в переписке, ладно?

Соня кивнула, не веря ни себе, ни услышанному. Рита исчезла в лабиринтах музея так быстро, что мысль о галлюцинации снова показалась не такой уж и безумной. Слишком этот вызов похож на сказку. Слишком хорошо, слишком немыслимо, слишком... Слишком. Соня улыбнулась — глупо, широко, нелепо, так, что со стороны смахивала на сумасшедшую. Она прижала обе руки к сердцу и обернулась, пытаясь нащупать грань реальности, — прямо в эпицентр ее подсознания смотрел «Шестикрылый Серафим». И не стало вокруг других людей. Пространства, хтони, Врубеля. Осталась только она. И Рита, что впервые подарила ей крылья наяву.

***

Месяц линял в щербатую Луну, поблескивая желтым светом в высоком проеме окна, – Соня переслушивала ранние альбомы Земфиры, примеряя на себя любимые наивно-серьезные песни. Симптом фатальный. Клишированный. Необратимый. Она оперлась поясницей о холодный край металлического стола и открыла на телефоне расписание:

Понедельник: 9:00-14:10 – пары, 16:00-22:00 – работа
Вторник: 10:40-17:20 – пары
Среда: 12:45-18:50 – пары
Четверг: 9:00-12:45 – пары, 14:00-22:00 – работа
Пятница: 9:00-14:10 – пары, 16:00-22:00 – работа
Суббота: пары 10:40-15:50/выходной
Воскресенье: 8:00-22:00 – работа

– Вот дерьмо, – тяжело вздохнула Соня.

Три работы? Ну и что. Ведь чайные плечи из Ленингра-да? Да, и если придется совсем-совсем не спать – для Риты найдется время. Соня вклеивала под ребра ее портрет, одергивая себя через каждую песню, чтобы не проверить уведомления в телеграме. На летнем фото – самом любимом из Сониной коллекции – Рита подпирала голову рукой и светло улыбалась в камеру. Сидела то ли на веранде, то ли на зеленой террасе – в легкой пудровой рубашке, без яркого грима и доспехов. Честной и настоящей Рита особенно нравилась Соне – именно такой она напоминала ей фею с пыльного, выцветшего кадра на тонюсенькой бумажке. Ох, знала бы Рита о том, какие глупые глупости Соня себе напридумывала – ни за что не выбрала бы ее проект. Но она не знает. И ни за что не должна узнать. Соня смахнула фото и подошла к плите – тихое потрескивание воды в кастрюле разорвала трель звонка.

– Твой отец хочет развестись, – донесся хриплый голос из динамика.

«Наконец-то» – странная садистическая радость проткнула иголкой солнечное сплетение. Соня стиснула телефон в ладони, но осудить или одернуть себя у нее толком не вышло. Чему здесь удивляться? Все к этому шло – предсказуемо и неумолимо. Брак родителей давно превратился в фарс, а на месте их дома простирался тихий, выжженный и усыпанный золой пустырь. Сажа вгрызлась в грудную клетку, легкие и нервы, оседая на мягких тканях черными хлопьями несбыточно-больного. Кто для нее Костя с Ларисой? Люди, которые когда-то помогли ей появиться на свет? Что она знала об их чувствах друг к другу? Да ровным счетом ничего. И это черное, бездонное «ничто» накрыло пустотой, болезненно екнуло в подреберье и поглотило чувства. Если бы всю старшую школу Соня видела отца в настоящем, а не с бутылкой коньяка в руках, то, может быть, и вздрогнула бы, но... Теперь какая разница?

– И? – сухо спросила она.

– Ты издеваешься?! – взвизгнула Лариса. – Тебе плевать на родителей?

– Мне не плевать, но что я сделаю? – прыснула ядом Соня. – Попросишь позвонить ему? Уговорить его остаться с тобой ради меня? Зачем? Он не вспоминал обо мне с тех пор, как я уехала из дома. Так чем тебе помочь?

– Ты должна ему позвонить, – с нажимом сказала Лариса. – Костя полдня не берет трубку и неизвестно где пропадает. Я даже в полицию ходила! Разве ты хочешь, чтобы с ним что-то случилось?

– Да? – фыркнула Соня. – А еще что мне сделать? Твою личную жизнь устроить?

– Как ты смеешь разговаривать в таком тоне?! – прикрикнула Лариса. – Я твоя мать! Прояви хоть каплю сочувствия и уважения!

– Раз ты моя мать, то почему ведешь себя как ребенок? – Соня вышла из кухни и спустилась на лестничную клетку. – Почему вы, два взрослых человека, не разберетесь сами? Почему вы никогда не жили друг с другом нормально?

– Не вовремя ты решила права качать, дорогая, – нервно выдохнула Лариса. – Ой как не вовремя.

– А я думаю, что как раз, – Соня облокотилась на холодный подоконник. – Если бы хоть иногда рядом с тобой я чувствовала себя ребенком, не выслушивала бесконечные упреки и знала, что у меня есть дом, то, вероятно, позвонила бы отцу, – ее голос эхом отскочил от безлюдных стен. – Так что иди к черту, мама. Я не стану помогать. Разбирайся со своими гребаными проблемами сама!

Колючий терновник обвил шею, и Соня, сдавливая всхлип, закрыла лицо ладонями. Правильно ли она поступила? Или стоило проглотить желчь и сделать, как велели? Маленькая девочка внутри нее не знала ответов на эти вопросы. Этой девочке хотелось одного — сбежать. Сбежать от тех проблем, что не должны ее касаться. Сбежать туда, где все происходит гораздо легче. Где то, чего не было, нет и никогда не будет, появляется из гулкой темноты очертаниями сказочного кукольного домика, а не выжженного пустыря. Телефон вновь завибрировал в руке именем матери, и Соня сбросила вызов.

«Папа был в сети вчера», — гласила надпись рядом с аватаркой в вотсапе. С этой фотографии на нее смотрел счастливый человек — улыбался и отворачивал интеллигентное лицо с отзывчивыми зелеными глазами. Такими же, как у нее. Соня смутно догадывалась, что в день, запечатленный на этом снимке, знакомые собачники отца позвали их на дачу в Сестрорецке отмечать день рождения. Она была подростком, лет двенадцати или тринадцати, — толком ничего не помнила, кроме угрюмого ворчания Долорес о комарах, жаре и дикой флоре садовых участков. Костя услужливо кивал, приносил воду, жег спиральки репеллентов и втирал в плечи жены крем, приговаривая, что потерпеть нужно одну ночь. Соня бы убила Ларису, а он терпел. Или любил? На этот вопрос она тоже не находила ответа.

Пальцы непроизвольно застыли в полупустом диалоге с отцом, но мысли перекричал звон пожарной сигнализации — вонзился в уши противным женским голосом, занеся молот тревоги над наковальней. Это же не то, о чем Соня думает? Господи, пожалуйста, пусть горит все, что угодно, но не это. Она бросилась вниз по лестничным пролетам к своей комнате и, когда распахнула дверь, обомлела. Прозрачный тюль слабо дымился, а свечи — чертовы, поганые свечи! — стояли на письменном столе у окошка. Кристина схлопывала штору мокрым пледом — огонь потух, но едкий дым успел заполнить крохотную комнатку до потолка.

– Блять! – Соня схватила одеяло и подлетела к Кристине. – Ты снова херней медитативной занималась?

– Заткнись и туши, пока тут все нахер не загорелось, – прошипела она.

– Да как ты умудрилась?! – Соня зажмурилась от ядовитой рези. – Нам конец. Нам точно конец!

– Боже правый, что у вас стряслось-то? – грузная женщина в аляпистой тунике влетела в комнату, беглым взглядом оценив обстановку. – Ёкэлэмэнэ, всех на уши подняли! Вы хоть понимаете, что натворили? — тяжело проворчала коменда, доставая мобильник из кармана. — Алле, Слав, отменяй выезд. Ложная тревога. Да занавеска из-за свечей загорелась. Ну естественно, не слава богу. Как с этими детьми иначе-то? Ага, давай. Я разберусь.

– Тамара Семеновна, простите, – слезливо выпалила Кристина и бросила почерневший плед на пол. – Соня свечи зажгла, хоть я и говорила, что нельзя. Уже не знаю, что с ней делать, – она вкрай непредсказуемая стала. Я столько раз к вам подходила, просила нас расселить!

– Чего? – Соня, поморщившись, закрыла нос рукой. – Да я сюда только ночевать прихожу!

– Это ты зажгла и ушла на кухню, и если бы я вовремя не спохватилась, то...

– Так, короче, дело к ночи, – перебила Тамара Семеновна. – Играть в детский сад и разбираться, кто первый начал, я не буду. Но на вас – Софья, кажется? – неоднократно поступали жалобы от соседки. И ей я верю. Не умеете находить общий язык и пренебрегаете правилами – прошу на выход. Считайте, что ваша выходка стала моей последней каплей.

– Я ничего не... — начала Соня, но в горле запершило – голос стал хриплым, как будто даже его она не могла контролировать.

– Вы же понимаете, — устало продолжила коменда, — что бегать за вами никто не будет. Порядки есть порядки. – Она посмотрела на Соню с раздраженно-жалостливым выражением лица, как мать, уставшая от капризов своего ребенка. – У вас две недели. И, пожалуйста, без эксцессов, ладно?

– Тамара Семеновна, клянусь, это не я! – подалась вперед Соня.

– Все, я сказала, – рявкнула та. – Мне в любом случае нужно вынести решение. Как вам верить? Сегодня занавеска, а завтра без кухни останемся, – закашлявшись, коменда, тяжело переступая с одной ноги на другую, двинулась к выходу. – И когда этот беспредел кончится? Помилуй нас грешных...

Соня окаменела — напряжение стянуло шею, плечи и спину, оседая тяжелым грузом опрометчивости. В синдроме вахтера ли дело? В Кристине ли? В матери? Нет, нет и еще раз нет. Она порезалась не о рваный край абсурдного быта, а о свое присутствие в нем. О то, что позволила ему задеть себя, пока сбегала далеко-далеко от земного. Ей бы научиться не терять границу реальности. Научиться быть и там, и здесь — чтобы подобные нелепости впредь не тянули ее на дно.

– Ты серьезно? — с трудом выдавила из себя Соня. — Взяла и свалила на меня?

– Я? — Кристина невинно подняла брови. — Это не моя вина, что тебе плевать на правила.

– Правила? — Соня сжала кулак. — Ты специально это сделала!

– Доказательства есть? — спокойно возразила Кристина. — Тебе никто не поверит. Так что расслабься – нам обеим будет лучше, если ты уйдешь.

– Какая же ты сука, – бросила Соня, перед тем как хлопнуть дверью.

Сигнализация затихла. Студенты расползлись обратно по норам, а Соня осталась стоять на сквозняке в коридоре. Петербург — чужой и равнодушный — мерцал в оконной раме угольками серых панелек и черным кружевом октябрьских ветвей. «Домой можешь не возвращаться», — прилетело новое сообщение от матери. «Домой», — обожгло язык привкусом гари. Домой... Домой! Соня рассмеялась — звонко, невпопад, прижимая ладонь ко лбу. Дом придумали не для таких, как она, – вечных эмигрантов, чья жизнь укладывается в один брезентовый рюкзак за спиной.

– С тобой все норм? – спросил рыжеволосый парень, открывая дверь соседней комнаты. – Это у вас там что-то загорелось?

– Да, – сквозь смех ответила Соня и провела рукой по волосам. – Со мной... Со мной все просто охуительно.