Зеркало

«Я вообще бы стал тобою, стал тобою, если бы мог.
Ты самый лучший в моем цветнике цветок».

Петля Пристрастия – Цветок

Сквозняк обжигал ноги. Ноябрьский ветер скулил громко и протяжно, заставляя деревянные ставни дрожать в унисон с телом. Соня посильнее закуталась в шерстяную кофту и натянула простыню до самого кончика носа. Зябко. Холод кусал косточки всю ночь и не собирался останавливаться. «Укрываться от промозглого воздуха хоть пачкой одеял – это все равно, что прятаться от бури за ситцевым платком», – печально подумалось Соне. Вместо расслабления от долгожданного прилива тепла она вздрогнула: в груди оглушительно застучал маленький тревожный метроном.

Хозяин комнаты пообещал починить внутреннее стекло в раме «как можно скорее», но Соня знала, что его слова так и останутся пустым звуком. Весьма предприимчивый молодой человек охотно сдал ей заветные девять квадратов – видимо, доставшиеся ему от бабушки. Хозяин цеплялся за них с тем же горячим рвением, что и Соня, поэтому их общее стремление держаться хоть за что-то в этом городе превратило договор в молчаливое взаимное понимание.

Пахло сыростью и пылью. Соня поежилась, обнимая советское колючее одеяло. Посеревший икеевский матрас, постеленный на скрипучие половицы, удачно вписывался в картину эклектики эпох, но едва ли защищал от сквозняка. Хотя, если забыть о пустых карманах, об истериках матери, о свинце под глазами и вездесущей гнилой неопределенности, обстановка казалась довольно романтичной. Прошлое и настоящее хранили в ней зыбкое перемирие, собирая меж прорех старого дома сотни историй, судеб и катастроф.

В бабушкином трельяже отражался тусклый свет двора-колодца. Сквозь высокое незашторенное окно луна разливалась по комнате, то освещая, то стыдливо прячась за рваными облаками. Яркий луч коснулся печи с расколотыми изразцами – когда-то этот очаг служил главным центром спасения и притяжения, а теперь его украшали небрежно-хаотичные граффити. «Боже, храни андеграунд» иконично возвышалось над выцарапанными названиями групп Metallica, «Король и Шут», «Психея» и россыпью кислотных наклеек с динозаврами из девяностых. На стенах, под ободранными слоями обоев, виднелись куски дореволюционных газет. Расставляя вещи по комнате, Соня даже разобрала одно чудом не выцветшее название: «Искра», тысяча девятьсот третий год.

И все бы ничего. И с холодом можно ужиться, и с влажностью, и с вековой пылью. С людьми только никак не получалось. Соня зажмурилась, потерев лоб дрожащими пальцами, – за стенкой неустанно и протяжно надрывался годовалый малыш. Вчера перед выходом на работу она столкнулась с его матерью – низенькой и хрупкой молодой девушкой, смахивающей на школьницу. Не стесняясь в выражениях, ее громко отчитывал сосед в бело-синей тельняшке, потому что «нормальная мать умеет успокаивать своего ребенка». Девчушка, таская смесь и бутылочки из кухни, отмахивалась и огрызалась из последних сил.

Дядя Валера с женой тут главные – у них не плешивый съем, а самая большая комната в собственности. И поэтому, негласно устанавливая правила, они позволяли себе сидеть на кухне с собутыльниками до утра. «Че, мыться тебе мешаем? Съезжай нахуй, раз такая нежная», – недавно услышала Соня в коридоре стычку Валеры с сожительницей из отсека напротив. После та постучала в дверь с просьбой: «Сига есть? Сдохну, если не покурю. Дай, плиз». Соне хватило пары мгновений рядом с ней, чтобы дежавю закинуло на шею петлю времени. Худая бледная девушка, с руками, испещренными белыми шрамами, стояла в проходе и царапала острым ногтем покрасневшую кожу у большого пальца. Соня протянула пару сигарет, стараясь не смотреть в слишком знакомые и болезненные глаза: если бы задержалась – не смогла бы развидеть Дину.

Во всех них, таких Динах, зияло нечто одинаковое: стылая заброшенность и глубокая печаль, пробирающие спину до дна. Соне не хотелось признавать сходства с ними. С юной матерью-одиночкой, что едва окончила девять классов; с семьей алкоголиков, что видели смысл жизни в узком горлышке бутылки; с полуживой мефедронщицей и другими бесприютными телами, что заселяли остальные семь уголков коммунальной квартиры. Но Соня здесь. Среди них. И бежать ей некуда.

Лежа без сна на холодном полу, она отчего-то вспомнила тетю Валю. Ее проклятый день рождения словно запустил цепь разрушительных событий: встреча с Ритой, прощание с Максом, развод родителей, а теперь и крики младенца в ночлежке. Все началось с нее. Хоть Валентина и жила в Петербурге, но на нее Соня не надеялась: тетя давно отдалилась от родственников не только расстоянием. В лучшем случае она появлялась звонко и щедро раз в год, а затем снова исчезала в защитном непроницаемом вакууме.

Соня мечтала построить такие же прочные стены, как тетя Валя. Но руки сами собой потянулись к телефону и открыли переписку с отцом, где болталось одно короткое сообщение: «Соня, прошу, не вникай в наши проблемы и не слушай маму. Мы сами разберемся. Я в порядке». На многочисленные вопросы «что происходит?», «где ты?» и «с кем?» папа не ответил. Прочитал, но не ответил. А от одной мысли позвонить или написать матери становилось тошно. Соня заблокировала экран и рвано выдохнула: железная плита рухнула на сердце, и – бац! – маятник метронома раскачался до предела, проломив хлипкий деревянный корпус.

Руки задрожали. Тело вышло из-под контроля. Внутренности скрутились от ужаса неизвестности. «Я больше не могу», – прошептала Соня в пустоту комнаты. Она села, пытаясь найти точку опоры, но уши заложило, как в бесконечном перегоне метро на полной скорости. Детский плач и свист ветра разрезали фоновый гул, звеня сиреной воздушной тревоги: беги, паникуй, укрывайся. Ее дыхание рвалось, пальцы впивались в покрывало, а сознание, кружась, кружась и кружась водоворотом, топило остатки рассудка. Она одна. У нее нет даже чертового Макса. Дома творится кавардак. Злоупотреблять добротой и гостеприимством Алисы нельзя. Если через четыре часа Соня не поднимет себя на утреннюю смену – в следующем месяце будет спать на Московском вокзале. Ей некуда вернуться. Не к кому бежать. У нее нет ни гроша, нет ни дома, ни сил. От «я должна быть сильной» до «все это может прекратиться в один шаг» – пара судорожных вдохов и пропущенный сердцем удар.

«Дыши, дыши, дыши», – прошептала Соня и свернулась в комок, утыкаясь лицом в стылый и затхлый матрас.

«Три, два, один, – пыталась считать она. – Четыре. Три. Девять. Рита». Глаза широко распахнулись.

Ри-та.

Один – Рита всегда улыбалась Соне на парах.

Два – Рита смотрела на других студентов равнодушно и холодно, а на Соню – тепло.

Три – Рита, как и десять лет назад, одним присутствием внушила Соне веру в себя.

Четыре – Рита защитила Соню от Максима – прямо и косвенно, лишь парой метких слов.

Пять – Рита поддержала Соню во время провального выступления.

Шесть – Рита одним жестом считала все мыслимые и немыслимые посылы в кофейне.

Семь – Рита гуляла с Соней по музею так, будто они были старыми друзьями.

Восемь – Рита с гордостью и похвалой отзывалась о Сониной работе.

Девять – Рите отчего-то до сих пор не все равно на Соню.

Десять – потому что завтра Рита ждет ее в галерее.

Сквозняк вновь царапнул пальцы левой ноги. А затем и правой. Шершавая бязевая простынь кольнула ладонь, и продавленный поролон обнял лопатки. Соня, хватая ртом воздух, расправила плечи. Она здесь. На твердой земле. Старается дышать ровно и глубоко. Чувствует свое тело с головы до пяток и в сотый раз считает до десяти. Все обойдется. Главное – не забывать дышать. И считать. Дышать. И считать.

Дышать и...

***

Мальбек кипел в крови, густой истомой обволакивая слабо освещенную спальню рваными движениями, – Рита, распахнув полы черного халата, толкнула Мишу в грудь и опрокинула на кровать. Она так устала за неделю, что не видела его. Устала от бесконечных встреч, пустых галерейных стен, пристальных и оценивающих взглядов. От натянутых улыбок, отогнутых мизинцев, ответственности за семизначные суммы и чье-то хрупкое творческое эго. Устала от себя – глупой, слабой и недальновидной. Напряжение скопилось внутри плотным, колючим и дико рвущимся наружу электрическим комком. Скорее, скорее, скорее!

Рита резко расстегнула ремень на Мишиных джинсах и скинула с плеч тонкую шелковую ткань. Ей нужно забыться. Немедленно.

Ирония, скользящая тонким шлейфом в низких вибрациях голоса, заигрывания на грани острия лезвия с каплей персикового конфитюра – невесомо, двусмысленно и прозрачно одновременно. «Дура. Так нельзя. Себя надо контролировать», – укоризненно брюзжали остатки рассудительности. Соня не знала, что делала, а Рита видела все четко и ясно. Видела щенячий восторг и прилипчивый взгляд, трепет и благоговение в каждом жесте – ей знакомо до колик, до дрожи, до прикуса языка и хриплого стона.

Рита поцеловала Мишу сильнее и вжалась в него каждым выступом, стягивая с широких плеч футболку. Впредь нужно быть аккуратнее. И не представлять гладкую кожу, не знающую возраста и шрамов. Тяжелых кудрей цвета золотой ржи, что искрились на солнце огненными лепестками подсолнуха. Светло-зеленых глаз, где шумела густая июньская листва и цвела пестрыми вкраплениями вербена. Не представлять горящих румянцем щек и силы юности, что вздымалась морской волной уверенного вдоха крепкой грудной клетки. Соня пахла можжевельником и кипарисами. Морем и солью. Чистотой утреннего берега.

Да сука!

Рита перехватила Мишину ладонь и направила к пояснице. Она больна. И видит саму себя там, где ее нет. Мечтает исправить непоправимое. Хочет прикоснуться к тому, что неспроста заперто за семью печатями. И ради чего? И почему Соня? Чертова, чертова Соня!

Миша схватил Риту за волосы, и она выгнула спину так, что черное кружево на груди натянулось до предела. Если он не вышибет из нее всю дурь, которая плескалась внутри с тех пор, как в зеленых глазах отразились хрустальные отблески майолик, то...

– Я скучала, – прошептала она Мише на ухо и спустилась поцелуями к его шее.

Пульс чаще забился острой нитью на губах. Миша был хорош. Хорош собой и хорош с ней – чувствовал ее тело интуитивно, заставляя ноги дрожать настолько, что после Рита с трудом поднималась с кровати. Миша знал, что, если изменит ритм движений, она мгновенно подстроится под него сама. Если начнет дразнить и раздевать медленно и методично – она не попросит ускориться. Если сначала позволит ей сесть сверху и вести – совсем скоро она станет податливой и мягкой кошкой. Он выучил ее слабости и границы с пытливым рвением юного студента-отличника. Выучил, вызубрил, доказал, но ничего не делал сейчас. Хмурился, поджимал губы и уклончиво отвечал на поцелуи, а в руке у Риты под шершавой джинсой и хлопковой тканью до сих пор было мягко и сухо.

Она поцеловала Мишу в кончик носа и остановилась, затаив дыхание. Между ребрами тонким слоем льда затрещал холодок.

– Ты устал? – вкрадчиво спросила Рита и провела пальцем по его щеке. – Я могу помочь.

– Рита, не надо, – Миша закрыл глаза. – У меня не получится.

– Что? – нахмурилась она. – Почему? Я сделала что-то не так?

– Нет-нет, – помотал головой он, опустив руки на ее талию. – Ты прекрасна и все делаешь правильно. Но мысли не здесь. Я так больше не могу.

– Как – так? – Рита фыркнула и встала с кровати. – Поздновато ты вспомнил о морали.

– Дело не в морали, – Миша устало потер ладонями лицо. – Хотя и в ней, наверное, тоже... Блять.

– Если что, понятнее не стало, – хмыкнув, Рита подняла с пола халат и затянула пояс потуже.

Пауза разрослась сорняком молчания. Миша натянул футболку обратно – на ней грустно «сложилась пополам» одна из его любимых аниме-героинь, чье имя Рита с трудом припоминала после совместного просмотра какого-то триллера про психопата с комплексом бога.

– Мне предложили релокацию в Сингапур в конце февраля. Зовут на крупный проект с нейронками: архитектура новая и фичи бешеные. Дают сеньорскую позицию в ядре команды, – выпалил Миша на одном дыхании. – Если я сразу расскажу своим, то смогу остаться на более выгодных условиях. Но перспективы все равно другие, понимаешь?

Рита, протянув руку к бокалу, застыла у трюмо. В зеркале отразился Миша – осунувшийся и взъерошенный, словно он только что сознался в преступлении, а не похвастался пропуском на карьерный олимп. Она усмехнулась про себя: со студенческих лет Миша не изменился – такой же неловкий и замкнутый, а теперь еще и трижды отказавшийся от всех должностей с приставкой «лид». Эта крамольная приставка вешала самое страшное – груз ответственности за чужих, а Миша, с восторгом рассказывая об очередной поездке в Бангкок и победе в D&D, хотел оставаться верным себе. Сухая неопределенность обожгла Рите горло глотком вина.

– Хантят? Как некрасиво... – она обняла себя за плечо свободной рукой. – Насколько сильно предлагают?

Миша отвел взгляд в сторону и осторожно произнес:

– Полный пакет бонусов, помощь с визами и никакого лида – один скилл.

– И что ты думаешь?

– У Марины работа, – он запрокинул голову и уставился в потолок. – А маму, если помнишь, я летом возил по больницам с ебучим обострением диабета. Все обошлось, конечно, но теперь держу руку на пульсе. Не представляю, как оставлю ее: у меня никого, кроме нее, нет.

– Боже, твоя Марина дальше клерка не ушла, – с трудом скрывая иронию, возразила Рита. – Она первая радоваться должна.

– Но у нее ведь тоже есть семья. И в банке она, так-то, не последний человек, – Миша строго посмотрел на Риту, а она представила серую Марину, мелькающую на унылых фотографиях в соцсетях. Открыточные пейзажи Таиланда и Турции, пара кадров офисного тимбилдинга, настолки, корпоративы – соево и пресно, но зато стабильно. – И я, кстати, еще ничего ей не говорил.

– Как это – не говорил? – недоуменно отозвалась Рита.

– А вот так, – хмыкнул Миша. – Тебе первой сказать решил.

– И зачем же?

– Догадайся, – хмуро бросил он в ответ.

– Прекрасно, – Рита ухмыльнулась. – Хочешь свесить на меня ответственность? Нет уж, уволь.

– Черт, ты невыносима! – воскликнул Миша, ударив кулаком по кровати. – Скажи: если я уеду, в тебе хоть что-то дрогнет?

– Не ори на меня! – отрезала она и взмахнула рукой. – Я понятия не имею, как лучше поступить. Тебе одному известно о состоянии здоровья мамы и Марининых амбициях, – уточнила Рита, нарочно избегая колкого слова «жена».

Она осталась непробиваемой стеной для него, но знала: в ней что-то не просто дрогнет, а обрушится лавиной одиночества и пустоты. И плевать, что это Мише нужна Рита, а Рите нужна иллюзия близости. Плевать. Потому что в иллюзии не страшно. Не приходится открываться, обнажать хрупкое и уязвимо-неприглядное. Иллюзия послушна, ею легко управлять – сегодня она есть, а завтра утром растворится с первым щелчком пальцев. Все ведь между ними происходит понарошку, верно? Рита с Мишей – всего лишь игра. А в играх положено соблюдать правила. Если вечно бежать от оглушительного свиста незримых арбитров, то все закончится фатально-красными карточками – в виде зеленых глаз-колодцев или чертового билета в Сингапур. Хочешь – выбирай одну из двух, а хочешь – загребай обе.

– Прости, – Миша устало взъерошил волосы. – Я не хотел повышать голос.

Едва он умолк, Рита, скрестив руки на груди, нелепо встала у окна, так и не зная, куда себя деть. На улице снежный ливень превратил тесный дворик в неразборчивое серое пятно, лишая очертаний грузные облака и покатые крыши. В памяти всплыли редкие встречи в июле, когда звонок врачу превращался для Миши в пытку. Рита никогда не видела его таким – разбитым и вздрагивающим от малейшего шороха натянутой тетивы неизвестности. Он давно взял на себя заботу о матери: пенсии бывшей медсестры едва хватало на жизнь, а отрезвляющий страх потери приковал его к дому сильнее обычного. Миша любил ее. Стремился стать той опорой, которой в детстве лишился сам. И ни за что бы ее не оставил.

Рита прикусила губу. Признать то, что единственное удушающее ярмо на Мишиной шее – это не Марина, не мама, не работа, а идиотская игра в любовников, стало непосильной задачей. Маятник сомнений против воли зазвучал отрешенным постукиванием красного ногтя по прозрачному стеклу.

– Рита, я тебе нужен? – голос Миши вскрыл тишину. – Ты когда-нибудь хотела не только трахнуть меня?

– Хотела, – ответила она и, поставив бокал на комод, обернулась. – Иначе ты бы здесь не сидел.

– Вот именно – «здесь», – горько усмехнулся он. – Полуголый в твоей кровати.

– Ну что мне сказать? Что сказать?! – сорвалась на крик Рита. – Я не знаю. Это твоя жизнь! Ты взрослый человек – умный, талантливый, гениальный, черт возьми! Я не могу обещать тебе счастливого будущего на островах. Я себе-то ничего обещать не могу... Никому, Миша, ничего не могу обещать. И приму любое твое решение.

Миша поднялся с кровати и пригладил растрепанные волосы. Среди иероглифов на его черной футболке распрямилась девочка, выстроившись в уверенные формы и линии. Она преданно посмотрела на Риту: два смешных белокурых хвостика на ее голове спорили с дико красной, маниакальной улыбкой и тяжелыми цепями на груди. Вроде ее звали Миса Амане. И Миша страшно ее любил. Взахлеб рассказывал о ней, когда у Риты закрывались глаза перед экраном телевизора.

– А если моим решением будешь ты? – спросил он, обняв Риту за плечи.

Она глубоко втянула носом воздух. Амбра. И лимонный бергамот. Однажды Миша спросил, какие духи ей больше всего нравится слышать на мужчине, – и она без доли сомнения перечислила ноты. Теперь он носил только Byredo Animalique, чтобы подчеркнуть свою принадлежность ей. Интересно, а как Марине этот запах? Нравится чувствовать его каждый день в постели и на одежде? Миша уверял, что они толком не трахаются, и былая привязанность давно превратилась в рутинную привычку. Но Рите было все равно, спит он с ней или нет, любит ее или нет. Стать фавориткой в его глазах она не стремилась. Момент. Рядом с ним ей нужен лишь момент.

– Миша, ты давишь на меня, – Рита прислонилась лбом к его ключице. – Прекрати.

– Извини, – он поцеловал ее в макушку. – Я больше не буду. Просто хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя. И тоже приму любое твое решение, – в интимной паузе дыхание звучало до неприличия громко. – Даже если этим решением никогда не стану сам.

«Садистка», – с горечью подумала Рита и притянулась к Мише, целуя уверенно и настойчиво. «Ты отвратительна», – продолжала твердить себе она, пока проверяла границы дозволенного, очерчивая языком плавный контур губ. «Солги хотя бы, что любишь», – подсказывал внутренний голос, но его просьбы терялись в твердой, крепчающей на затылке хватке.

«Закон бумеранга непременно сработает», – последнее предупреждение исчезло в неожиданном, едва различимом вскрике, когда Миша подхватил Риту за бедра и отнес на кровать. Он уложил ее голову на подушку – трепетно, мягко, недоступно-бережно. Так, будто укладывал иллюзию, слишком хрупкую для того, чтобы стать его новой реальностью.

***

«Провокация и бунт исчезли из творчества группы REM/RAM еще с начала десятых годов. Но в этом зале, посвященном ранним годам художников, вибрирует дерзость, закрепившая основу их сущности. До учебы в Королевской академии искусств Антверпена, до знаменитой серии «Архива теней», до характерно тонкого психологизма и смелых экспериментов с культурным «я» Лев и Мира росли обычными детьми девяностых. Голодное перестроечное детство, дефицит, очереди и беспризорность на качелях революции они пережили среди панельных дворов московского Беляево.

Именно в первой части юбилейной выставки-ретроспективы художники исследуют феномен избирательной памяти – как и почему сознание искажает, хранит или расщепляет прошлое. Лев и Мира обращаются как к личному, так и к коллективному опыту тех, кто вырос на обломках постсоветского пространства. Их работы приглашают задуматься о событиях, личностях и символах, сформировавших идентичность поколений Y и Z. Или, по словам самих авторов, "о незримой, обаятельной и жутко въедливой травме. Ее уникальная природа позволяет узнать себе подобных с первых слов в любой точке мира"».

Соня прочитала фрагмент экспликации и зачем-то посмотрела наверх. Потолки кружили голову высотой – их витая лепнина смешивалась с острыми и смелыми силуэтами экспонатов. Эти стены помнили другое: шелест кринолиновых платьев, звон хрустальных бокалов и разговоры на французском. Теперь же здесь мерцали рвущиеся на куски полотна, звучали неясной формы инсталляции и сверкали проекции роликов. Соня осторожно ступала на елочные половицы и, глубоко дыша, пыталась найти в себе силы перед встречей с Ритой. «Напиши, как приедешь», – попросила она. А Соня глупо и наивно грелась об эти слова всю поездку в метро.

Ее встретила обшарпанная подъездная стена, обклеенная листовками со стихограммами в стиле Пригова, – только вместо замысловатых фраз читались строчки из песен. «Никто не знает, как же мне хуево» экспрессивно прерывалось и повторялось в форме расплывающихся на воде кругов. «Птица я, птица» хаотично разлеталось сбивчивыми рядами слов в разные стороны. «День едим, а три пьем» цеплялись друг за друга тяжелыми блоками, уводя в перспективу горизонта часы, недели и года. Соня отошла чуть подальше – и белые, рябящие черными буквами листочки сложились в контрформу беляевского «А я».

Вокруг висели большие коллажи – дадаизм на манер бетонных окраин, – обрывки газет, диски, ленты кассетной пленки, разноцветные фишки из нулевых... Памятный мусор складывался в абстрактные композиции, где проступали очертания дворов, лестничных клеток и расплывчатых лиц, но, если потерять фокус, картинка тут же рассыпалась. Ненужные частички чьей-то памяти бесконечно собирались и разбирались из пестрого сумбура в общую историю поколения.

Соню отвлек звонкий смех.

Неподалеку две женщины рассматривали картины, стоя друг к другу неприлично близко. Они то и дело хихикали, перешептывались и бодро жестикулировали. Обе носили короткие взъерошенные стрижки и звенели кольцами и карабинами. У той, что потемнее, из-под закатанного рукава выступали витиеватые линии татуировки и блестел тонкий септум в носу. Одетые в черные рубашки, худи и джинсы, они двигались по залу непринужденно, то задерживаясь у экспонатов, то лениво соприкасаясь пальцами.

Сначала они показались Соне сильными и смелыми, а потом она мысленно ущипнула себя за ужасно стереотипные домыслы. Раз призналась себе, то теперь обречена приписывать другим то, что так долго пыталась задушить? С чего вдруг ее так зацепили эти дамы? Соня не похожа на них. Да и не хочет так выглядеть. Раньше она не чуяла «сходства» на интуитивном уровне, а теперь же в ней проснулся неподвластный логике черный ящик. Это пугало. Пугало и успокаивало одновременно.

– Да тут понятно все, нечего больше смотреть, — сказала татуированная девушка и обернулась. – Пойдем дальше, Вик.

Соня быстро нащупала в кармане брюк телефон и уткнулась в экран. Задумавшись, она и не заметила, как откровенно пялилась на Вику и ее спутницу. Но не со зла. Она любовалась свободой их проявлений: радостными лицами, ненавязчивыми прикосновениями и искрящимся интересом. Дамы, так же весело болтая, ушли в «студенческий зал» Антверпена, а Соня остановилась у выпуклого телевизора, накрытого белой кружевной салфеткой. Авторы инсталляции предлагали смотреть его, сидя за ломившимся от искусственной еды раскладным столом. На экране зацикленно транслировалась картинка: каждые десять секунд – новый фрагмент «Иронии судьбы», новая речь президента, новая съемка курантов. Вечное противоречивое возвращение, где разом хотелось остаться и убежать. Его невозможно наблюдать в столь высокой дозировке. Соне стало не по себе. Прогулку по всей выставке она точно не выдержит.

Доведенная до совершенства тонкость линий и смысла казалась ей чуждой для такой, как она, – бедной студентки, едва удерживающей свою больную голову на поверхности воды. Как Соня умудрилась оказаться среди буйства смелых идей, плотного от цвета воздуха и выверенных траекторий? Каждый ее шаг и взгляд здесь заведомо продуманы чьим-то зорким и метким решением. Так какое отношение имеет к этому она? Девочка с советским фотоаппаратом на шее и робкими попытками сделать хоть что-нибудь значимое. Ей здесь не место. Ей страшно. Ей хочется удалить прочитанное Ритой сообщение. Ей хочется сорвать гребаный пластырь с...

– Быстро ты осмотрелась, однако, – послышался знакомый голос. Рита выпорхнула из едва заметной, слитой по цвету со стеной двери так неожиданно, что Соня вздрогнула. – А чего такая грустная? Выставка ужасная? – насмешливо поинтересовалась она.

– Нет, что вы, – Соня прочистила горло и вымученно улыбнулась. – Мне очень нравится.

Лестница скрипнула под каблуками Риты, и Соня поспешила за ней следом. Портал на изнанку встретил приглушенным полумраком – по коридору стояли в ряд дверей шесть, не больше. Без номеров и надписей. С увесистыми латунными ручками, до блеска отполированными чьими-то прикосновениями.

– Заходи.

В уютном кабинете – два стола, заваленные книгами и бумагами. Тот, что стоял напротив арочного окна с облупившейся краской на рамах, явно принадлежал Рите – она кивнула на кресло рядом. Соня огляделась. Под широким подоконником громоздились несколько прислоненных друг к другу холстов и инсталляция невнятной формы из пластиковых ножек от стульев. Вдоль стены ровным ритмом выстроились шкафы со стеклянными створками – их густое темное дерево глушило и без того рассеянный верхний свет. Замыкала композицию низкая тумба с чайником и кофемашиной, где хаотично расположились чашки и упаковки печенья. Вот и вся изнанка. Пыльная, неприглядная, но зато живая.

– Эта новая бильд-редактор – полный кошмар, – дверь кабинета распахнулась прежде, чем Соня успела открыть рот. – Где ты ее нашла?

– По рекомендации, – Рита перевела взгляд. – А что там произошло?

Влетевшая в комнату женщина не обратила на Соню никакого внимания, словно такие внезапные гости несуразного вида сидели здесь каждый день. Звякнув грудой браслетов о край стола, она с выражением усталого презрения бросила планшет на стопку книг.

– Прислала файл, где у половины материалов приписка «не смогла связаться», – женщина закатила глаза под широкими очками с черной оправой.

– Значит, Роме больше доверять нельзя, – с ухмылкой кивнула Рита. – Возьмешься?

– А есть выбор? – фыркнула та. – Ненавижу сомнительный аутсорс. Куда делся Веня? Он же дотошный и душный. Идеальный кадр на эту работу.

– Веня во Франции, – Рита протянула Соне скрепленный скобой документ. – Творческий отпуск.

– Завидую, – фыркнула женщина, сняв с вешалки длинный шарф. – А, и кстати, я отсортировала остатки писем с презентациями. Глянь у Юматова серию «Фрактальных соборов» – если проекцией на стену пустить, будет пушка. Распадемся к чертовой матери в религиозно-кубистическом трансе.

– Спасибо, Анфис, – мягко улыбнулась Рита. – Завтра созвон с архитекторами в одиннадцать и очная планерка с дизами после обеда. Ты сможешь подъехать?

– Да ну, прям очно? А какой у нас праздник? – надевая черное пальто, Анфиса саркастично хмыкнула. – Про все помню. И везде подъеду, – она прихватила кожаный рюкзак и нацепила кепку. – Все, всем пока. Долго не сиди.

Дверь захлопнулась так же внезапно, как и распахнулась. Соня расслабила плечи.

– Иногда она пугает меня своей энергичностью, – улыбнулась Рита, постучав кончиками коротких ногтей по столешнице. – Но давай вернемся к нам. Честно признаться, под несущественным бюрократическим предлогом я пригласила тебя осмотреться – надеюсь, теперь ты больше представляешь, с чем частично столкнешься.

– Частично?

– Я объясню, – Рита расслабленно закинула ногу на ногу и продолжила: – Под конец года нагрузка увеличилась, и поэтому наши дизайнеры предложили взять на проект «стажера» вроде тебя – человека многозадачного и идейного. И когда я говорю «наши дизайнеры», то подразумеваю не большую команду, а всего двух человек. Пока от тебя хотят решения входящих задачек по готовым шаблонам вроде постов или мелкой раздатки, но никто не запрещает предлагать и довести до финала концепт выставки, где уже использованы некоторые из твоих наработок.

– Подождите, – нахмурилась Соня. – Так я буду работать с вами или нет?

– Не совсем, – качнула головой Рита. – Мы с Анфисой держим связь с дизами по необходимости. Тебе ничего согласовывать с нами не нужно – план действий и все свои вопросы сможешь обсудить с коллегами. Я поручилась за тебя, так что проблем возникнуть не должно.

Соня молча кивнула. Тревожная суматоха, подстегнутая бессонной ночью, превратила поток мыслей в неразборчивое мерцание бегущих строк. Поэтому ничего не уточнив хотя бы ради приличия, она наклонилась, чтобы поставить подпись в договоре, – и шоппер соскользнул с колен, рассыпаясь пленками, фотографиями, ручками и сороковым «Гелиосом». Рита вздрогнула. Передняя линза треснула, звонко соприкоснувшись с паркетом, а внутри Сони треснула последняя опора. Этот объектив был тем, на что она потратила свои первые накопления. Любимым и верным другом, с чьими «изъянами» съемки ладила сильнее всего. Он видел мир так, как нравилось ей, – понимая и принимая всякую идею без лишних слов, жестов и усилий. Пальцы дрогнули и замерли над графой с инициалами.

– Я больше так не могу, – одними губами произнесла Соня и закрыла лицо ладонями.

– Что случилось? – послышался обеспокоенный голос.

Но она ничего не ответила. Слезы давили, давили и давили на горло, отвергая любые попытки успокоиться. Руки стыдливо прилипли к влажным щекам, а проклятый внутренний голос завелся в тираде: «На этом все и закончится. На этом она выставит тебя за дверь – жалкую и бесполезную, сидящую в ее кабинете среди россыпи бездарных снимков и прочего хлама. Рита поручилась за тебя, а ты опять облажалась. Единственное, на что ты способна, – это вечно позориться перед той, кто добра к тебе. У тебя ничего не получится. Ты даже не смогла привести себя в чувство перед встречей с ней. Ты даже...»

– Иди сюда, – под ребром екнуло от непривычно по-теплому растянутых гласных.

Что оказалось мягче: синий атлас блузки или просвет гладкой шеи в скромном вырезе, Соня так и не поняла. Ее глаза широко распахнулись. Лоб уперся в ключицу Риты, а дыхание сбилось.

Главное – не забывать дышать. И считать. Дышать. И считать.

Тонкий, едва уловимый запах ванили с кардамоновой горечью въелся под кожу и сознание. Совсем не тот, насыщенный и густой, что окружил кофейню в день, когда с красных губ исчез след персикового конфитюра. Другой. Соня вдыхала. Вдыхала и выдыхала Риту, плотно сжимая и разжимая пальцы на лопатках. Она реальна. И она рядом. У нее уверенные и нежные руки. Тяжелые, густые, залаченные до блеска волосы. Тонкая и нагретая телом золотая нить цепочки на шее. Слезы замерли на мгновение от ее предельно близкого присутствия – и защипали глаза снова.

– Простите, – промямлила Соня. – Простите меня.

– Тебе не за что извиняться, – успокаивающе произнесла Рита и погладила ее по спине. – Что бы ни произошло, ты поступила наилучшим для себя образом.

Ком в горле рос не от страха перед холодными волнами осуждения и отвержения. Нет. Никто не окатит Соню хлеще, чем она саму себя. Горькое самоуничижение давило, вытесняя воздух из легких: унылая, слабая, беспомощная – такой она ненавидела себя больше всего. «Душеспасительные беседы, объятия... Не смешно ли? Тебе самой от себя не противно?» – не умолкала заевшая упреками пластинка. Но Рита крепче прижала Соню к груди, с каждым пульсирующим всхлипом обнимая все сильнее и сильнее. Ее пальцы неторопливо скользили по голове мерными волнами, сжимаясь у самых корней волос.

Она видела сон наяву. Волшебный, прекрасный сон – тот, после которого в детстве пробуждение превращалось в пытку. Сон про добрую фею в рубиновом платье. А теперь Рита здесь. Рядом. Одновременно безусловно и непредсказуемо. Одновременно близко и далеко. Ее амбивалентная грань, что взрывала мозг и кружила русскими горками чувства, стягивала горло острыми уколами спазма.

– Ты как? – Рита аккуратно обхватила ее предплечье. – Слышишь меня?

Соня кивнула, пряча лицо в нежности солнечного сплетения. Она слышала. Слышала тихие, неуловимые удары сердца Риты и то, как они резонируют с ее собственными – сбивчивыми, натянутыми, но уже не загнанными. Она растворялась в медленных и убаюкивающих покачиваниях. В низких вибрациях голоса. В теплой реке принятия. Соня не заметила, сколько просидела у Риты на руках. Сколько выплакала, выплеснула и позволила себе прожить. Для нее время замерло в ту секунду, когда ухоженные и теплые ладони ласково притянули ее к себе.

– Поговори со мной, – мягко прозвучало над ухом.

Соня медленно и нехотя оторвалась от груди Риты. Сквозь влагу на стеклах ее силуэт мелькал смутным неразличимым пятном – Соня протерла краем толстовки линзы, стараясь задушить мысли о том, как выглядит со стороны. Наверняка растрепанная, с розовыми щеками и распухшим носом. Очки поспешно опустились обратно на переносицу в глупой надежде на эфемерную защиту.

– Простите,– обронила Соня, заметив влажные пятна на синем воротнике. – Я испачкала вашу блузку.

– Какая ерунда, – Рита наклонилась ближе и кончиками пальцев смахнула оставшиеся слезинки с покрасневших щек.

Соня приложила ладонь к лицу, пытаясь сберечь теплоту и нежность прикосновения Риты. Стыд ушел вместе с ним. Высох на кончиках пальцев изящной руки и растворился в спокойной невозмутимости.

– Так расскажешь мне, что у тебя произошло? – Рита открыла сумку и протянула Соне пачку салфеток. – Условия работы показались настолько невыносимыми? – с иронией добавила она.

Соня, шмыгнув носом, криво усмехнулась.

– Нет. Дело не в вас. И не в том, что вы предлагаете. Я просто... – Соня осеклась под внимательным взглядом. – Сильно устала. Не выспалась, переработала и все такое. Нужно было успокоиться, прежде чем ехать к вам.

– Только не говори, что расстроилась из-за того парня, – Рита подошла к тумбочке с чайником и открыла банку кофе. – Он больше не угрожал?

– О нет, что вы, – Соня, поперхнувшись стыдом, подняла с пола объектив. Паутинка скола на передней линзе остро полоснула сердце и пустые карманы. – Макс тут не при чем.

– И за это ему спасибо, – Рита с тяжелым вздохом налила кипяток в чашку.

Терпкий аромат кофейных зерен пробился сквозь стянутое тисками горло – перед Соней появилась кружка с лениво струящимся вверх облачком пара. На белой керамике, саркастично украшенная снизу парой красных розочек, жирно чернела надпись: «Идите в жопу, любители искусства». Сонины уголки губ невольно поползли вверх. Воздух стал легче.

– Простите меня, Маргарита Андреевна, – выпалила она. – Я не хотела, чтобы так получилось. Если вы откажетесь со мной работать, то я все пойму.

– Да нет, – пожала плечами Рита и вынула из ящика стола маленькую бутылку коньяка. – Твои чувства – вовсе не повод для отказа. Но, – она плеснула пару капель в кофе, – скажи, если я могу чем-то тебе помочь.

– Ой, – Соня поморщилась от горько-сладкого привкуса. – Спасибо. Вы уже помогли тем, что не выставили меня за дверь.

– Дай посмотрю, – Рита взяла объектив у Сони с колен и задумчиво покрутила в желтом свете настольной лампы. – На первый взгляд, мелочь – можно починить. Оставишь его мне?

– В смысле вам? – глаза Сони сузились под насупленными бровями.

– В прямом. У меня много знакомых фотографов – думаю, если попрошу, то они смогут помочь.

– Спасибо, но не сто...

– Так я могу его забрать? – перебила Рита тоном, не терпящим возражений.

– Разумеется, – кивнула Соня, удивленно проморгавшись.

– А это... – Рита наклонилась, чтобы поднять с пола фотографии. – Неужели Крепостная? Надо же.

Дно кружки звонко ударилось о стол, и Соня поспешно сгребла в кучу рассыпавшиеся снимки. Она крепко придержала их, надеясь, что Рита не обратит внимания на ее самодеятельность. Но было поздно – та разглядывала фото с сосредоточенной медлительностью, и Соня не разобрала, что отразилось на ее лице: след тоскливой ностальгии смешался с холодной и оценивающей складкой на губах.

– Я вижу закономерность. В чем идея? – Рита задумчиво взглянула на Соню. – Почему в несчастной Часовой башне отражается фасад дома Веге с циферблатом?

Соня замешкалась, подбирая нужные слова.

– Ну, мне больно видеть полуразрушенные улицы и здания, годами обтянутые зеленой строительной плесенью, и поэтому я наложила руины на отреставрированные или чудом уцелевшие дома. Собственно, вот и вся идея. Показать, как нужно беречь архитектуру, поиграть на контрастах и все в этом духе...

– Чудесная ломография, – заключила Рита и вернула ей снимки. – У тебя есть другие серии или что-нибудь одиночное?

– Да, но это я так, для себя. – Соня заломила пальцы. – Балуюсь.

– Пришлешь раскладки кадров с комментариями? – спросила Рита, щелкнув выключателем на лампе.

Соня оторопела.

– А зачем они вам?

– Потом расскажу, – Рита закрыла крышку ноутбука и встала из-за стола. – Расписывайся, собирайся, и поедем. По делу договорим завтра в переписке.

– Поедем куда?

– Отвезу тебя домой.

***

Черная изящная машина устрашала своей элегантностью. Соня редко видела подобные авто: обычно на них мимо проносился кто-то важный, освещая прохожих синими мигалками с противным скрежетом. Такие вещи не могут относиться к ней. Они созданы для жизни с картинки из «Пинтереста» – миф, присказка, легенда. Но в просторном салоне пахло кожей и холодом с легким привкусом табачного дыма. Рита, хлопнув дверцей, прыгнула на переднее и забросила сумку назад. Соня тоже невольно обернулась: заднее сиденье было завалено пакетами, обувью и прочей мелочью вроде бумаг или бутылок воды. Эта хаотичность совершенно не вписывалась в общую картину – спорила с широкими креслами, синей подсветкой и лаконично-плавными панелями с деревянными вставками на поручнях и бардачке.

– Куда поедем?

– Маргарита Андреевна, я живу на Ваське, – замялась Соня. – И вряд ли вам туда по пути, поэтому, может быть, не стоит?

– А ты знаешь, куда мне по пути?

– Я не знаю, просто предполагаю. Не хочу стать обузой и...

– Да скажи свой адрес наконец! – строго перебила ее Рита. – Так рассуждаешь, будто я совершаю ради тебя подвиг.

– Одиннадцатая линия Васильевского острова, дом тридцать, – послушно продиктовала Соня.

Рита поставила телефон на подставку и взглянула на карту.

– Пристегнись. Быстро доберемся.

Они вынырнули из лабиринтов двора и помчались по набережной Фонтанки. Рита вела плавно и осторожно. Ее руки невесомо обхватывали руль, а спокойный взгляд внимательно устремлялся вдаль. Соня не чувствовала ни повторов, ни впадин, ни остановок, ни разгона – они плыли по дороге, изредка прерываясь на передышки светофоров. Папа говорил про таких водителей: «Гладко проедут по пересеченной местности хоть на "Ладе"». Теперь Соня поняла, что он имел в виду.

Ночной свет города обрамлял уверенный абрис профиля Риты: острый угол меж шеей и подбородком, тяжелые веки, глубокие глаза и четко очерченные губы. Все контуры ее лица были до зубовного скрежета правильными – выточенная и отшлифованная скульптура, пугающая неестественным совершенством. Если бы Соня могла сфотографировать ее, то непременно сделала бы десятки – нет, сотни – бесспорно удачных кадров.

– Расскажи, что ты любишь снимать? – внезапно повернулась к ней Рита.

Соня поспешно отвела взгляд, но Рита успела заметить ее неприкрытый интерес. Щеки кольнуло иголками румянца. Вот дурочка. На вечно забитом людьми и машинами Невском проспекте по обыкновению выстроилась небольшая пробка.

– Да, в общем-то, все подряд. Город, портреты, детали... Я люблю эксперименты, – с долей самоиронии пояснила Соня. – В фотографии мне нравится непредсказуемость, и поэтому с цифрой отношения не сложились. Хотя летом я сняла серию городских прострелов Питера. Друг дал свой... – мысленное упоминание Максима осело горечью на языке и заставило поморщиться, – телеобъектив и адреса с открытыми крышами. Получилось найти много крутых ракурсов.

Рита улыбнулась и понимающе кивнула. Вереница машин медленно тронулась вперед.

– И к чему еще тебя привели эксперименты?

– Из самых любимых – это камера обскура. Я сделала одну большую в коробке и много маленьких в жестяных банках. Положила в них светочувствительную бумагу и прицепила к окну – типа как кормушки для птиц, – в глазах Сони промелькнул огонек. – А летом закрепила несколько на пару месяцев в укромных местах крыш. Этих кадров получилось немного, но мне они очень нравятся. Как будто Ван Гог рисовал Петербург – вышел такой же импрессионизм с густыми мазками от движения солнца.

– Ты ведь пришлешь мне посмотреть? – спросила Рита и подвинула какой-то рычажок на приборной панели. Сидеть стало теплее.

– Да, – уголки рта Сони поднялись в смущенной улыбке. – Знаете, я до сих пор не могу поверить в то, что вам интересно. Ну, интересно мое творчество. Вы, наверное, каждый день видите фотографов намного круче меня.

– Снова решила за меня? Да откуда тебе известно, кого я вижу каждый день? – глядя на дорогу, коротко рассмеялась Рита. – Иной раз так уверенно говоришь за меня, что я даже начинаю сомневаться в себе, – она смахнула всплывшие на экране телефона сообщения. – Нет, Соня. Я не вижу каждый день именно таких, как ты. В тебе очень много стремления и смелости. А это редкость. Редкость – прорасти сквозь асфальт и при этом остаться верной себе.

– А вы откуда знаете, что происходит со мной? – Соня вцепилась в края куртки.

– А я не знаю, – Рита, притормозив на красном, развернулась к ней. – Просто предполагаю, – ее губы вытянулись в двусмысленной ухмылке.

– Туше, – усмехнулась Соня и расслабленно вытянула ноги вперед.

– Я верю в тебя, – Рита смахнула сообщения второй раз. – И если бы не видела в тебе потенциала, то не стала бы помогать.

На границах сознания осело туманное ощущение: не тоска и не дежавю, а нечто более глубокое, уходящее корнями в прошлое. Соня вновь почувствовала себя наконец-то понятой, принятой и значимой девятилетней девочкой. Той, что разговаривала с ожившей фантазией наяву. За улыбкой она постаралась скрыть назойливое желание заглянуть в чужой мобильный и увидеть того, кто отнимал драгоценное внимание. Почему Рита скрывала этого человека? Почему не игнорировала? Она почти не смотрела на карту – ехала без навигатора, но на эти уведомления отвлекалась молниеносно.

– Ты издеваешься?! – неожиданно рявкнула в трубку Рита. – Я предупреждала, что не смогу. И говорить сейчас неудобно.

Соня успела различить имя «Миша» на экране прежде, чем Рита сорвала телефон. Она была уверена в том, что это тот самый Миша из кофейни, – только вместо его фотографии высветилась аватарка с каким-то разноцветным героем из аниме. Странно. Если это он, то почему Рита так раздражена?

– Если ничего не поменялось, то разберись, пожалуйста, сам, – остроносый сапог увереннее продавил педаль газа в пол. – Прекрати. Мы же обсудили. Нет, извини, точно не могу. Еду на гребаный финисаж к Белову. Да. Да, к тому самому дегенеративному. Генеративному, Миша, это был сарказм. Потому что мне выгодно там отсветить. Ну, она еще сто раз уедет и приедет. Давай позже спишемся, хорошо? Неудобно за рулем разговаривать. Знаешь же, как я это не люблю.

Соня туго сглотнула и напрягла плечи. За окном пролетели очертания Дворцового моста.

– Прости, – Рита бросила телефон между сиденьями. – Надеюсь, не напугала тебя.

– Вовсе нет, – натянула вежливую улыбку Соня. – Это не мое дело.

Рита перестроилась и обогнала плетущуюся впереди маршрутку.

– Какая, говоришь, у тебя там линия?

– Одиннадцатая.

По стрелке Васильевского острова они ехали в тишине. Снаружи размеренный гул мотора и теплый воздух окутывали Соню мягким одеялом, а внутри скреблось и скулило что-то невнятное. Кем Рите приходится этот Миша? Любовником, мужем или молодым человеком? И с каким мужчиной она романтично селфилась на концерте «Депешей» в Берлине? Может быть, с братом или другом? Нет. Это бред – от фоток с родственниками публика в комментариях обычно не приходит в дикий восторг. Соня помнила лицо этого человека. Смазливое, интеллигентное и мрачное. Его льдистый взгляд обдавал холодом даже сквозь битые пиксели снятой в темноте фотографии – светлый и улыбчивый Миша на его фоне смотрелся невинно-белым ангелом. Интересно, он бывший или нынешний? Или Рита совмещает и того, и другого? И самое главное: почему, несмотря на наличие двух мужиков вокруг нее, проклятый черный ящик звенел с настойчивой громкостью? Сука. Соня свободнее устроилась в кресле и дернула замок куртки. В салоне стало жарко. Какого черта ее так волнует личная жизнь Риты? Какого черта одно упоминание сраного Миши заставляет внутренности изогнуться и сделать кувырок?

Она злилась. Злилась на себя, не на Риту. Корила себя за трусость, слабость и абсурдные надежды. Она не понимала себя и от этого злилась еще сильнее. Чего она хочет от Риты? Спать с ней? Обладать ею? И да, и нет. Это вовсе не обязательно. Как бы все упростилось, если бы свелось к банальному желанию или романтической привязанности, а не к запутанным фантазиям о нездешней близости. Ее чувства к Рите совсем не напоминали то, что она испытывала к Дине или Максу на первых порах. Отношения с ними теперь превратились в пыль и не шли ни в какое сравнение с клокочущим цунами по имени Рита. Но о сексе с ней Соня думала куда реже, чем об обычных прогулках или разговорах сутками напролет: для нее Рита была бестелесной феей и самой привлекательной женщиной в одном лице. И пусть она хоть никогда не целует. Пусть не обнимает, пусть не подпускает к себе ближе расстояния вытянутой руки – да лишь бы она при этом находилась рядом. Понимала, принимала и любила. Тогда бы Соне хватило ее присутствия с головой. Так что же, черт возьми, она такое? Люди вообще изобрели для подобных чувств и отношений какой-то ярлык?

– Мы подъезжаем, – Рита снизила скорость и вытянулась, глядя на улицу сквозь лобовое стекло. – Это оно?

– Ага, – Соня нехотя отстегнула ремень безопасности и прочистила горло. – Спасибо вам, Маргарита Андреевна. За все. За вашу доброту, поддержку и неравнодушие. Я обещаю, что не подведу.

Она робко подняла взгляд на Риту в ожидании ответа, но та внимательно рассматривала доходный дом.

– Береги себя, пожалуйста, – она, словно вынырнув из размышлений, заглушила мотор. – А с твоим «Гелиосом» я разберусь. Считай, что он в надежных руках.

Замки щелкнули. Пора уходить. Соня медленно потянула собачку на куртке и закусила губу. Реальность с хаосом в голове, соседями-алкоголиками, промозглой коммуналкой и подъемом на смену в шесть утра ждала ее за этой дверью. Стоит Соне нажать на ручку и шагнуть – все вернется на привычные круги ада. И никакая фея больше не вытрет ей слезы. Не соберет по частям расколотые линзы. Не отвезет до дома в теплой машине. И не скажет простую, но такую нужную фразу: «Я верю в тебя».

– Маргарита Андреевна, – Соня напряглась и прижала шоппер к груди. – А можно вас обнять?

– Обними, – краешки губ Риты едва заметно дрогнули.

Соня бросила сумку на пол и кинулась к ней. Прижалась так быстро, стихийно и тесно, что та ахнула. Она стиснула ладони на ее спине и уткнулась лицом в меховой воротник дубленки. Теплая, немного прокуренная – и все та же ваниль с кардамоновой горечью. Соня закрыла глаза. В этой реальности они не обнимались, сидя вдвоем на солнечной кухне, да и Рита изменилась до неузнаваемости. Но Соня помнила свою фею – без тоненьких лучиков морщин вокруг горящих глаз. Без холода стальной кольчуги. Без тягучего и низкого голоса с саркастичными интонациями. Без дурманяще терпких духов и богатых декораций. Помнила чувства к ней, подарившие опору. Помнила ее яркий образ, ставший ориентиром. Помнила сны о ней, уносящие в запределье. Соня боялась спрашивать, почему ей небезразлично. Боялась потерять вновь обретенные опору, ориентир и мечту. И совершенно не понимала, почему именно рядом с Ритой все становилось выносимым. Бесстрашным. И возможным.

– Ты со всем справишься, – Рита заботливо поправила капюшон толстовки прежде, чем отпустить Соню. – Я буду очень ждать твои снимки.

– Вы – лучшее, что случилось со мной в этом городе, Маргарита Андреевна, – сказала на прощание Соня, открывая дверь. – Я обязательно все пришлю вам. До свидания.