мимолетное счастье
**Прощание:**
Утро отъезда выдалось хмурым и промозглым. Анна лежала на койке, словно разбитая кукла. Собранный Наташей узелок с жалкими пожитками – смена белья, теплый платок, кружка – стоял у двери. Анна не смотрела на него. Она смотрела в потолок, и слезы беззвучно текли по вискам, впитываясь в подушку. Руслан подошел, сел на край кровати. Он взял ее холодную руку.
– Нюрочка, пора, – сказал он мягко, но твердо. – Машина ждет.
Она резко повернула к нему лицо, глаза – огромные, полные животного страха.
– Нет! Руслан, нет! Я не поеду! Не могу! Без тебя… я не могу! – Голос ее сорвался на истеричный шепот. Она вцепилась в его руку так, что ногти впились в кожу. – Останься! Или… или поезжай со мной! Пожалуйста! Умоляю! Не оставляй меня одну! Не уходи к немцам! Не лезь туда! – Она зарыдала, ее тело сотрясали судороги. – Семенов сказал… про Ленинград… Это же смерть! Опять смерть! Я не переживу! Не переживу, если ты… если…
Наташа, стоявшая рядом с сумками, бросила на Руслана взгляд, полный упрека и сочувствия одновременно. Она подошла, осторожно положила руку на плечо подруги.
– Нюр, солнышко, слушай… – начала она ласково, но Анна ее не слышала.
– Руслан! Пожалуйста! – Она тянула его к себе, пытаясь обнять, прижаться всем телом, как будто могла удержать силой. – Я останусь! Буду тихой! Буду лежать! Только не уезжай так далеко! Не бросай!
Руслан чувствовал, как трещит его сердце. Каждое ее слово, каждый взгляд, полный ужаса, был ножом. Но он знал – это единственный шанс. Шанс спасти ее и ребенка. Здесь она умрет. Физически или морально. Он наклонился, прижал ее голову к своей груди, гладил по спинам.
– Шшш, солнышко моё, тише… – его голос был хриплым от сдерживаемых слез. – Я не бросаю. Я спасаю. Тебя. И нашего малыша. Там… там будет безопаснее. Там еда. Там врачи. Ты окрепнешь. Наташа с тобой. Она сильная. Она поможет. А я… – он сделал глубокий вдох, – я сделаю свое дело. Быстро. И вернусь к тебе. Обещаю. Клянусь птичкой.
– Не надо обещаний! – выкрикнула она, отталкивая его. Глаза ее горели лихорадочным блеском. – Не надо! Ты не вернешься! Как тогда! Как в Гремучке! Все говорят – Ленинград! Это мясорубка! Ты погибнешь! А я… я останусь одна! С чужим… – она не договорила, снова заливаясь слезами, уткнувшись лицом в подушку.
Наташа сжала губы. Она видела, что уговоры бесполезны. Анна впала в истерику отчаяния. Она кивнула Руслану: «Неси». Он осторожно, как хрусталь, поднял Анну на руки. Она была легкой и безвольной, как тряпичная кукла, только тихие всхлипы вырывались из ее груди. Он понес ее по коридорам, мимо потупленных взглядов медперсонала, чувствуя тяжесть ее горя на своих руках тяжелее любых ран.
У грузовика с заведенным мотором он поставил ее на ноги, придерживая. Она вцепилась в его гимнастерку, прижалась всем телом, дрожа.
– Не уезжай… Не уезжай… – шептала она, как заклинание. – Я не переживу разлуки… Не могу дышать без тебя…
Он не стал больше говорить. Он взял ее лицо в свои руки, израненные, но нежные, и поцеловал. Долго. Страстно. Отчаянно. Как будто хотел вдохнуть в нее свою силу, свою жизнь, свою нерушимую любовь. Как будто это был их последний поцелуй. Она ответила с той же отчаянной силой, смешивая поцелуй со слезами, солеными на их губах.
– Я люблю тебя, – прошептал он ей в губы. – Жди меня. Ради малыша. Жди.
Он открыл дверцу грузовика. Наташа, уже сидевшая внутри, протянула руки. Руслан буквально впихнул обессиленную Анну внутрь на сиденье. Она упала на Наташу, не сопротивляясь, только протянула руку к закрывающейся двери.
– Руслан! – ее крик был полон последней мольбы.
Дверь захлопнулась с металлическим стуком. Руслан увидел ее лицо за запотевшим стеклом – искаженное рыданиями, прижатое к холодному окну. Она стучала кулачком по стеклу, ее рот что-то беззвучно кричал. Наташа обняла ее, пытаясь успокоить, прижать к себе.
Грузовик тронулся. Руслан стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться. Он видел, как Анна билась в Наташиных объятиях, как ее лицо, залитое слезами, мелькало в окне, пока машина не скрылась за поворотом. Только тогда он поднес руку к лицу. Ладонь была мокрой. Он плакал. Громко, беззвучно, сотрясаясь всем телом. Опустошенный. Словно оторвали часть его самого.
**Казань. Неделя спустя.**
Крошечная комнатка в полуразрушенном бараке под Казанью была ледяной и унылой. Сквозь щели в окнах свистел ветер. Еды, выданной на дорогу, хватило на пару дней. Теперь выживали на скудных пайках, которые Наташа выстаивала за в очереди по талонам – 200 граммов липкого, почти черного хлеба на человека в день. Иногда удавалось выменять у местных что-то на последние нитки или бинты из госпитальных запасов.
Анна лежала на узкой кровати, укрытая всем, что было – старой шинелью Руслана, которую он сунул в узел в последний момент. Она почти не вставала. Апатия сменилась глубокой, черной депрессией. Она не разговаривала. Даже с Наташей. Просто лежала, глядя в стену или в потолок, иногда тихо плача. Есть заставляла себя только крошечными кусочками, под неусыпным надзором Наташи. Казалось, сама мысль о будущем, о ребенке внутри, о бесконечной разлуке с Русланом парализовала ее волю к жизни.
Однажды вечером, когда Наташа вернулась с очередной порцией хлеба и скудными новостями (война, блокада, голод – везде одно и то же), Анна неожиданно села на кровати. Глаза ее, тусклые и запавшие, были полны такой тоски, что Наташа вздрогнула.
– Бумаги… – прошептала Анна, голос хриплый от молчания. – И карандаш… Дай, Нать.
Наташа, удивленная, но обрадованная проблеском активности, нашла обрывок чистой бумаги и карандаш. Анна взяла их дрожащими руками. Она долго сидела, глядя на белый лист, как будто не зная, с чего начать. Потом наклонилась и начала писать. Медленно, с трудом выводя буквы. Письмо превращалось в сплошное пятно от ее слез. Она писала, всхлипывая, вытирая рукавом лицо, снова писала. Иногда останавливалась, зажмуриваясь от боли, кладя руку на еще плоский живот.
Когда закончила, она протянула мокрый от слез листок Наташе.
– Отошли… ему… – прошептала она. – Пожалуйста… Сразу…
Наташа взглянула на кривые, прописанные слезами строки. Сердце сжалось. Там были слова безумной тоски, страха, мольбы: *"Руслан, милый, я не могу… Не могу без тебя дышать… Здесь холодно и голодно, а в душе пустота… Верни меня назад… Или приезжай… Умоляю… Я сойду с ума… Ребенок… я боюсь его… боюсь, что он умрет, что я не смогу… Не оставляй меня… Я не переживу…"* Письмо было криком души, отражением ее полной беспомощности и отчаяния.
– Отошлю, Нюр, обязательно, – пообещала Наташа, аккуратно складывая драгоценный, мокрый листок. Она понимала, что это не письмо, а спасательный круг, который Анна кидала в бездну, надеясь, что Руслан его поймает.
**Окопы под Ленинградом. Несколько дней спустя.**
Дождь. Холодная грязь по колено. Постоянный гул артиллерии и свист мин. Руслан сидел в сыром блиндаже, пытаясь согреть окоченевшие пальцы над коптилкой. Лицо его было покрыто слоем грязи и усталости. Штурм города был адом. Каждый метр земли поливали свинцом и огнем.
Почтальон, промокший насквозь, сунул ему в руки потрепанный, грязный конверт.
– Вам, товарищ подполковник. Из тыла.
Сердце Руслана екнуло. Он узнал небрежный почерк Наташи на конверте. С дрожащими руками разорвал его. Внутри – листок, покрытый неровными, корявыми строчками, местами расплывшимися до нечитаемости. Следы слез. *Ее* слез.
Он начал читать. И мир вокруг перестал существовать. Гул орудий, стоны раненых в углу блиндажа, холод – все растворилось. Остались только эти кривые, проплаканные строки. Каждое слово впивалось в сердце, как осколок.
*"Руслан, милый…"* Он представил ее, пишущую это, плачущую над листком в холодной казанской комнатушке. *"Не могу без тебя дышать…"* Он сглотнул ком в горле. *"Верни меня назад…"* Невозможно. *"Умоляю… приезжай…"* Боль сжала грудь. *"Я сойду с ума… Ребенка боюсь… боюсь, что умрет…"* Он закрыл глаза, представляя ее страх, ее апатию, ее чувство обреченности. *"Не оставляй меня… Я не переживу…"*
Он перечитал письмо несколько раз. Каждая строчка была криком ее души, отражением той бездны отчаяния, в которую она погрузилась. Его сильная, стойкая Нюра, пережившая столько, была сломлена. Разлукой. Страхом за него. Страхом перед будущим. Беременностью в этом аду. Он чувствовал свою чудовищную вину. Он послал ее туда, думая спасти, а обрек на новую пытку – пытку одиночеством и беспросветностью.
Слезы навернулись на глаза. Он смахнул их грубо, грязным рукавом. Рядом сидели бойцы. Он не мог показывать слабость. Но внутри все кричало от боли и бессилия. Он достал из планшета свой дневник и карандаш. Не как командир. Как мужчина, умоляющий свою женщину держаться.
---
**Письмо Анне. 15.11.1943. Окопы под Ленинградом.**
*Нюра моя, солнышко родное!*
*Только что получил твое письмо. Читал и сердце рвалось на части. Каждая твоя строчка, каждая слезинка на бумаге – как нож во мне. Прости меня, родная. Прости за то, что отправил тебя так далеко. Я думал, что спасаю, а причинил тебе новую боль. Я виноват перед тобой. Бесконечно виноват.*
*Но слушай меня, моя хорошая. Слушай и верь. Я ЖИВ. Я ЗДОРОВ. Со мной все в порядке. Тяжело? Да. Очень. Но я крепкий, Нюра. Выжил в плену, выживу и здесь. И я вернусь к тебе. Обязательно. С победой. Я обещал. И я сдержу слово. Птичка у меня на груди – она напоминает. Каждый день напоминает.*
*Я знаю, тебе страшно. Знаю, что там холодно и голодно. Знаю, что ты одна (спасибо Наташе, что она с тобой!). Знаю, что боишься за малыша. Но ты должна быть сильной, Нюра! Сильнее страха! Сильнее этой проклятой войны! Ты же всегда была сильной! Помнишь, как выхаживала раненых? Как держалась после Волкова? Ты – боец! Настоящий!*
*Наш малыш… Это наше чудо, Нюра. Наша победа над смертью и горем. Он – самое главное, что у нас есть сейчас. Держись за него. Ради него. Питайся, как можешь. Отдыхай. Думай о том, каким он будет. О том, как мы его встретим вместе. Я буду рядом. Обещаю. Я сделаю все, чтобы вернуться к вам.*
*Не плачь, солнышко. Пожалуйста. Твои слезы – моя самая страшная боль. Я не могу быть рядом, чтобы обнять, утешить. Но я всегда с тобой. В мыслях. В сердце. В каждой минуте. Я бью фрицев и за тебя, и за нашего малыша. За наше будущее.*
*Держись, моя любимая. Выдюжь. Ради меня. Ради нас. Я верю в тебя. Как верил всегда. Скоро увидимся. Скоро все кончится. И мы начнем новую жизнь. Вместе. Втроем.*
*Люблю тебя больше жизни. Твой Руслан.*
*P.S. Птичка целует тебя и нашего малыша.*
---
Он сложил листок, вложил в конверт, надписал адрес. Рука дрожала. Он знал, что слова – слабое утешение. Что он не может быть рядом. Что его обещания "скоро вернуться" звучат жестоко на фоне ленинградского ада. Но это было все, что он мог дать ей сейчас. Надежду. Тонкую, как паутинка, но надежду. Он отдал письмо связному. И снова погрузился в войну, в грязь окопов, в грохот разрывов, унося в сердце образ ее заплаканного лица и мольбу: *"Не оставляй меня... Я не переживу..."* Он должен был выжить. Ради этого. Ради нее. Ради их нерожденного ребенка. Цена поражения стала невыносимо высокой.
Нити Надежды и Тень Берлина
**Казань. Январь 1944.**
Письмо Руслана стало для Анны глотком воздуха в ледяном море отчаяния. Она перечитывала его каждый день, выискивая в знакомых, твердых буквах новые крупицы утешения. *"Я ЖИВ. Я ЗДОРОВ... Держись, моя хорошая... Наш малыш – наше чудо... Я вернусь с победой..."* Особенно трогали слова *"моя любимая"* и *"твой Руслан"*. А постскриптум про птичку заставлял ее бессознательно касаться места на груди, где когда-то висел тот самый кулон.
Она *старалась*. Скрипя сердцем, сквозь тошноту и апатию, она заставляла себя вставать с кровати. Помогала Наташе по дому – вытереть пыль, подмести крошечный пол, растопить печурку жалкими щепками. Она пыталась есть. Каждый кусочек черствого, липкого хлеба давался с боем, под ласково-строгим взглядом Наташи: "За малыша, Нюра. Еще ложечку каши. Хоть крошечку". Анна глотала, давясь, представляя, что это Руслан кормит ее с ложечки, как тогда, после плена. Она писала ему письма. Каждую неделю. О том, что старается. О том, что ждет. О том, как малыш (она уже верила, что это мальчик, как Миша) толкается по утрам. О страхах, о тоске, о любви. Она вкладывала в конверты всю свою душу, всю нерастраченную нежность.
**Февраль 1944.**
Тишина. Гнетущая, ледяная тишина. Ни одного ответа. Почтальон проходил мимо их барака, не останавливаясь. Наташа ходила на почту – ничего. Каждое утро Анна просыпалась с вопросом в глазах, и Наташа, не выдерживая этого немого ожидания, лишь качала головой: "Нет, Нюрочка. Еще нет".
Страх, который Анна пыталась загнать вглубь, вырвался наружу с новой, сокрушительной силой. Старые кошмары накладывались на новую реальность: *Ленинград. Штурм. Мясорубка. Он там. Молчит. Значит...* Мысли кружились воронкой отчаяния. Она перестала писать. Зачем? Если некому читать? Она снова плакала. Тихими, бесконечными слезами, сидя у заиндевевшего окна или лежа, отвернувшись к стене. Беременность проходила тяжело: живот, хоть и не был большим (недоедание сказывалось), болел тянущими болями, ноги отекали, превращаясь в тяжелые колоды. Наташа тревожилась: "Животик маленький, Нюра. Очень. И ты вся прозрачная. Надо есть! Хоть хлеб, хоть кипяток с сахарином!" Но Анна лишь мотала головой. Аппетит пропал окончательно. Кусок в горло не лез – преграждала мысль: *Руслан мертв. Ест ли он там, в холодной земле?*
Отчаяние достигло дна. Однажды, стиснув зубы, сквозь слезы, она попросила Наташу помочь написать заявление. О пропаже без вести. Рядового Руслана Сергеевича. Наташа пыталась отговорить, но Анна была непреклонна. "Хочу знать. Официально. Чтобы... чтобы поставить точку." Наташа написала, глотая слезы. Анна поставила на заявлении дату – 15 февраля 1944. Для себя – день его смерти. Теперь она ждала не писем, а похоронки. И молилась. Не о возвращении – о весточке. Один знак. Что он не сгнил безымянным в ленинградской земле. Молитвы были без слов – просто слезы и стук сердца под ладонью, где шевелилась новая жизнь.
**Март 1944. Начало месяца.**
Холод еще держался, но в воздухе уже пахло сыростью, предвещая весну, которая казалась Анне бессмысленной. Она сидела на краю кровати, массируя отекшие лодыжки. Живот под тонким платьем был едва заметен. Внезапно дверь распахнулась. Наташа ворвалась, запыхавшаяся, с сияющими глазами. В руке она сжимала потрепанный, дорогой сердцу треугольник – солдатское письмо!
– Нюра! Он! Письмо! От Руслана! – Наташа почти кричала, протягивая драгоценную бумагу.
Анна замерла. Сердце остановилось, а потом заколотилось с бешеной силой, грозя вырваться из груди. Она схватила письмо дрожащими руками. Узнала его почерк! Крепкий, уверенный! *Живой!* Закричала. Короткий, пронзительный крик чистой, немыслимой радости, срывающийся на рыдания. Она прижала письмо к лицу, к губам, вдыхая запах бумаги, дорог, войны – запах *его*. Потом, задыхаясь, распечатала его, развернула листок.
*"Моя дорогая, ненаглядная Нюра! Моя ЖЕНА!"*
Первые слова ударили в самое сердце. *Жена!* Она всхлипнула, сжимая письмо. Читала жадно, проглатывая строки сквозь слезы.
*"...Ленинград наш! Освободили! Выстояли! Это была адская работа, солнышко, но мы справились. Жив, здоров, цел и невредим. Только очень, очень соскучился по тебе. По твоим глазам. По твоему голосу..."*
Слезы текли ручьем, но это были слезы облегчения, счастья. Он жив! Он освободил Ленинград! Он пишет! Называет женой! Она смеялась и плакала одновременно, тыкая пальцем в строчки, показывая Наташе: "Видишь?! Жив! Пишет! Женой зовет!"
Наташа обняла ее, плача от счастья за подругу: "Вижу, Нюрочка, вижу! Я же говорила! Выдюжит наш орёл!"
Анна читала дальше, утопая в волнах счастья. До тех пор, пока не дошла до последних абзацев. Улыбка замерла на ее лице. Кровь отхлынула. Радость сменилась ледяным ужасом.
*"...Приказ. Мы не стоим на месте. Наши колеса и сапоги уже повернули на Запад. К сердцу гада. К Берлину, Нюра. Идем добивать фашистского зверя в его логове. Это наш долг. Это финальный рывок. Скоро, родная, скоро все кончится. И я примчусь к тебе быстрее ветра. Тогда и обвенчаемся по-настоящему, как ты и заслуживаешь. Жди меня, жена моя. Люблю безмерно. Твой Руслан."*
*Берлин.* Слово прозвучало в тишине комнаты, как погребальный колокол. Весь ужас войны, все страхи, все кошмары о его смерти обрушились на Анну с новой силой. Берлин! Самое сердце ада! Самые отчаянные бои! Верная смерть!
– Нет... – выдохнула она, и письмо выпало у нее из ослабевших пальцев. – Нет... Не может быть... Берлин... – Она подняла на Наташу глаза, полные немого ужаса. – Он... он только выжил в Ленинграде... и... и сам идет на смерть? Опять? Нарочно? – Истерика подкатывала к горлу. – Наташа! Берлин! Это же конец! Они все погибнут! Он погибнет! Опять! Он только написал! Только дал надежду! Чтобы... чтобы забрать ее снова?!
Она вскочила, не чувствуя тяжести тела, боли в ногах. Кинулась к столу, хватая карандаш и бумагу. Наташа пыталась успокоить, но Анна ее не слышала. Она писала. Быстро, неразборчиво, сквозь рыдания, макая карандаш в собственные слезы. Каждое слово было криком души, мольбой, проклятием войне.
---
**Письмо Руслану. 05.03.1944. Казань.**
*Руслан! Родной мой! Только что получила твое письмо! Живой! Здоровый! Освободил Ленинград! Я плакала от счастья, мой герой! Плакала и благодарила Бога! Ты назвал меня женой... Сердце мое разорвалось от счастья и боли сразу!*
*А потом... Берлин. Руслан! НЕТ! Умоляю тебя! Не ходи! Не лезь в самое пекло! Ты только что выжил! Только что дал нам надежду! Не отнимай ее снова! Я не переживу! Я не смогу!*
*Послушай меня! Я два месяца плакала каждый день, думая, что ты мертв. Два месяца хоронила тебя в душе! Поставила дату на бумаге! Я едва не умерла сама от тоски и отчаяния! И малыш наш... он едва держится во мне, такой слабый от моих слез и голода! А теперь ты... ты сам идешь на верную смерть?! В самое логово?!*
*Руслан, прошу! Умоляю! Как жену! Как мать твоего ребенка! Не иди с полком! Попросись! Скажись больным! Контуженным! Что угодно! Приезжай ко мне! Сюда! Хоть ненадолго! Дай мне увидеть тебя живым! Дай малышу почувствовать, что у него есть отец! Дай нам шанс!*
*Я не могу больше хоронить тебя в мыслях! Не могу ждать похоронки! Это ад, Руслан! Хуже пыток! Я сойду с ума! Пожалей меня! Пожалей нашего нерожденного сына! Он хочет увидеть отца! Хочет жить!*
*Не иди на Берлин! Останься живым! Ради нас! Вернись! Люблю тебя больше жизни! Твоя Анна. Твоя Нюра. Твоя жена.*
---
Она сунула письмо Наташе, не складывая, мокрое от слез.
– Отошли! Срочно! Самолетом! Телеграммой! Чем угодно! Чтоб он получил! Чтоб понял!
Наташа, бледная, кивнула. Она видела в этом письме не просто слова – последний крик утопающей.
**Дорога на Берлин. Март 1944.**
Письмо Анны настигло Руслана на привале. Колонна растянулась по разбитой дороге, солдаты грелись у костров, чистили оружие. Он сидел на бревне, курил самокрутку, глядя на запад, где лежала столица рейха. Усталость костей, привычный гул войны в ушах. И чувство долга. Горечь от невозможности свернуть.
Связной протянул ему мокрый, помятый конверт. Увидев знакомый, неровный почерк Наташи, сердце екнуло. Он распечатал, развернул листок. И погрузился в ее ад.
Каждое слово било по нервам, как осколок. *"Два месяца плакала... хоронила тебя... поставила дату... едва не умерла... малыш едва держится... не иди на Берлин... вернись... пожалей... сойду с ума..."* Он видел ее перед собой: исхудавшую, с огромными, полными ужаса глазами, с едва заметным животиком – их малышом. Он слышал ее рыдания, ее мольбы. Он чувствовал ее боль, ее абсолютное отчаяние. Оно было острее любой физической раны.
Слезы, горячие и неудержимые, выступили на глазах. Он отвернулся, чтобы бойцы не видели. *Жена.* Она назвала себя его женой. И умоляла сохранить себя ради нее и ребенка. А он... он вел их на Берлин. На финальный, самый страшный бой. Где шансы выжить были... какие? Пятьдесят на пятьдесят? Меньше?
Он перечитал письмо. Ее страх был так ярок, так реален. Она пережила ад ожидания, ад потери. И теперь он сам обрекал ее на новый круг кошмара. Чувство вины, тяжелое и удушающее, сжало грудь. Он хотел бросить все. Рвануть к ней. Обнять. Успокоить. Поклясться, что останется живым.
Но вокруг сидели его бойцы. Молодые, старые, тоже чьи-то мужья, отцы, сыновья. Они смотрели на него с доверием. Они шли за ним на Берлин. За освобожденный Ленинград. За миллионы погибших. За будущее, в котором должны жить Анна и их ребенок. Его долг был здесь. На этой дороге. Ведущей в самое пекло.
Он медленно сложил письмо, спрятал его во внутренний карман гимнастерки, рядом с птичкой-кулоном. Где-то над сердцем. Он вытер лицо рукавом. Встал. Подошел к карте, разложенной на ящике. Отдавал приказы о дальнейшем движении. Голос был твердым, командирским. Никто не видел тени, легшей на его лицо. Никто не знал, что под гимнастеркой, у самого сердца, лежал крик его жены – мольба о жизни, которая теперь звучала в нем фоновым шумом кошмара, заглушаемым грохотом приближающейся битвы за Берлин. Он шел туда не только солдатом. Он шел туда мужем и отцом, несущим двойную ношу – долга и любви. И цена возвращения стала невыносимо высокой.
_____________________
Ой пока писала,два раза заплакала,как вам?
На всякий я знаю,что Берлин освободили в январе,сделаем вид,что письмо просто очень долго шло,ладно?
Тгк: АНТ3Х1ЙП
Тгк: нэнси