хрупкая нить
Приказ генерала Кирилла Олеговича прозвучал как удар кнута, обернутый в шелк. Он вызвал Руслана утром, когда в госпитале только начиналась суета.
– Подполковник, – начал он с деланной важностью, разглядывая карту, – требуется человек с холодной головой и железными яйцами. На передовой, в районе Понырей, в блиндаже комбата хранятся… очень важные документы. Штабные карты, данные разведки, сводки потерь – все, что не должно достаться фрицам, если позиции дрогнут. Комбат ранен, эвакуирован, связь с блиндажем прервана. Нужно доставить сюда. Лично. В твои руки. – Генерал посмотрел на Руслана. В его глазах читалось не доверие, а расчет. – Ты справишься. Это твой шанс… реабилитироваться за прошлые выходки.
Руслан понял. Это была не миссия, а смертный приговор, замаскированный под задание. «Горячая точка» – это было мягко сказано. Под Понырями шли самые ожесточенные бои Курской дуги, земля горела. Шансы вернуться живым – один из ста. А «реабилитация»? Прямо сейчас он предпочел бы штрафбат. Но приказ есть приказ. Он щелкнул каблуками.
– Так точно, товарищ генерал. Понял. Когда выезжать?
– Сейчас же. Машина и водитель ждут у КПП.
Выйдя от генерала, Руслан почувствовал ледяную тяжесть в груди. Он должен попрощаться. С ней. Он не знал, вернется ли. Даже если вернется – когда? Он быстро прошел по знакомым коридорам, сердце колотилось не от страха перед заданием, а от предстоящего разговора. Нашел Анну в перевязочной, она аккуратно бинтовала руку молодому лейтенанту. Он подождал у двери, поймал ее взгляд. Она что-то прочла в его лице – глаза ее расширились, стали еще больше и прозрачнее. Она быстро закончила перевязку и вышла к нему в полуразрушенный коридор, где пахло пылью и лекарствами.
– Руслан Сергеич? Что случилось? – спросила она тихо, уже зная, что случилось что-то плохое.
Он отвел ее чуть в сторону, к забитому окну.
– Меня… отправляют. Срочное задание. На передовую. Под Поныри. Забрать документы. – Он говорил коротко, резко, стараясь не смотреть ей в глаза. – Не знаю… когда вернусь. И… вернусь ли.
Он увидел, как вся кровь отхлынула от ее лица. Она стала белой, как стена. Губы задрожали. Серо-голубые глаза наполнились такой бездонной тоской и страхом, что ему захотелось крикнуть. Но она сжала кулаки, вдохнула глубоко и… улыбнулась. Натянуто, неестественно, но улыбнулась.
– Вернешься, – сказала она твердо, глядя ему прямо в глаза. Голос ее дрожал лишь чуть-чуть. – Обязательно вернешься. Ты же… Руслан Сергеич. Ты сильный. Умный. – Она старалась изо всех сил не показать ему своего отчаяния, не стать еще одной тяжестью на его плечах. Не расстраивать его.
Она судорожно порылась в кармане халата, достала что-то маленькое, блеснувшее тусклым серебром. Это был простой кулончик – крошечная птичка (жаворонок?), вырезанная из металла, на тонкой цепочке. Она положила его ему на ладонь, сжала его руку своими холодными пальцами.
– Возьми. Это… мама когда-то дала. Перед эвакуацией. На счастье. Пусть хранит тебя. – Она сглотнула ком в горле. – Возвращайся. С ним. И с собой.
Он сжал кулон в кулаке, чувствуя острые края птички впиваться в ладонь. Этот маленький кусочек ее жизни, ее веры… Он кивнул, не в силах говорить. Она встала на цыпочки, обвила его шею руками и крепко, быстро поцеловала в губы. Нежно, но с отчаянной силой. Поцелуй прощания, поцелуй заклинания: *Живи! Вернись!*
– Возвращайся, – прошептала она ему в губы, отрываясь. – Я буду ждать. Каждый день.
Он обнял ее на мгновение, прижал к себе, вдохнул запах ее волос – лекарств, мыла и чего-то неуловимо ее. Потом резко отпустил, развернулся и пошел, не оглядываясь. Нельзя было оглядываться. За спиной он чувствовал ее взгляд, как физическое прикосновение. Кулон жгло в кармане гимнастерки, рядом с сердцем.
* * *
Поездка к Понырям была путешествием в ад. Чем ближе они подъезжали к указанному квадрату, тем громче становился грохот. Сначала это был отдаленный рокот, как гром. Потом – четкие удары артиллерии, лязг гусениц, пулеметные очереди. Воздух гудел и дрожал. Земля вздрагивала. Небо было затянуто дымом и пылью. Водитель, молоденький паренек, бледный как мел, вел машину по разбитой дороге, петляя между воронок и брошенной техники.
Блиндаж комбата нашли чудом, полуразрушенный, но документы – толстая папка в промасленной ткани – были на месте, спрятаны в нише под обвалившейся плитой. Руслан схватил ее, почувствовав ледяное спокойствие профессионала. Задание выполнено. Теперь – назад.
Но назад не получилось. Только они тронулись, начался ад. Налет пикировщиков. Свист падающих бомб, оглушительные взрывы, поднимающие фонтаны земли и металла. Один снаряд разорвался впереди, машину подбросило, второй – почти рядом. Осколки звенящим градом прошили кабину. Водитель вскрикнул и рухнул на руль.
– Выпрыгивай! – заорал Руслан, видя, как третий снаряд несется прямо на них. Он рванул дверь, вывалился на раскаленную землю и бросился бежать, прижимая папку к груди. В следующую секунду огненный смерч поглотил машину. Ударная волна сбила его с ног, осыпав комьями земли. Оглохший, ослепленный дымом, он вскочил и побежал в ближайший лес, на ощупь, под вой сирен и рев моторов.
В лесу было не легче. Бомбы рвались среди деревьев, превращая сосны в щепки. Пули свистели, срезая ветки. Он бежал, спотыкаясь о корни, падая в воронки, поднимаясь снова. Инстинкт самосохранения и папка в руках – единственные мысли. Кулон Анны бился о грудь под гимнастеркой. *Вернись. Я буду ждать.*
Стемнело. Обстрел стих, сменившись зловещей тишиной, нарушаемой только далекими взрывами и стонами. Холод пронизывал до костей. Еды не было – все осталось в машине. Только папка, кулон и почти пустая фляга с водой. Он брел наугад, ориентируясь по звездам, насколько позволяли разрывы в кронах. Голод, холод и усталость быстро превращались в смертельных врагов. Он жевал какие-то травы, находил грибы – не зная, съедобные ли, ел. Набрел на куст с темными ягодами – ел. Пила воду из луж, рискуя подхватить заразу. Ноги превратились в кровавое месиво, одежда висела лохмотьями. Лицо, руки – покрыты грязью, царапинами, укусами насекомых. Он бредил на ходу, видел ее лицо, серо-голубые глаза, слышал ее шепот: *Возвращайся*. Это и кулон – единственное, что заставляло его ставить одну ногу перед другой. Три дня и три ночи блужданий в зеленом аду.
На четвертый день он вышел на опушку и увидел дым костров. Русские окопы. Его чуть не пристрелили часовые, приняв за немца-диверсанта. Но он сумел выкрикнуть пароль, показать папку. Его накормили жидкой баландой, дали глоток спирта. Он был живой скелет, покрытый грязью, с лихорадочным блеском в глазах. Ему указали направление – до госпиталя еще десятки километров пешего марша по разбитым дорогам. Он шел. Шел через разрушенные деревни, мимо сгоревших танков, мимо свежих могил. Шел, опираясь на палку, прижимая папку и кулон к груди. *Я буду ждать.*
Он пришел в госпиталь через две недели после отъезда. Не человек – тень. Изможденный, в лохмотьях, с ввалившимися глазами, с ногами, обмотанными грязными тряпками вместо сапог. Он шел прямо к кабинету генерала, не обращая внимания на шокированные взгляды. Открыл дверь, не докладываясь.
Генерал Кирилл Олегович сидел за столом, завтракал. Увидев Руслана, он поперхнулся, чуть не уронил ложку. Его лицо выражало не радость, а чистейшее изумление, почти разочарование.
– Сергеич?! – выдохнул он. – Живой?! Черт возьми! Думал, тебя уже черви доели!
Руслан не ответил. Он шагнул к столу и шлепнул на чистую скатерть толстую, заляпанную грязью и запекшейся кровью папку в промасленной ткани.
– Документы, товарищ генерал. – Голос его был хриплым, как скрип несмазанной двери. – Доставил.
Генерал осторожно потрогал папку, словно боясь, что она рассыплется. Потом поднял взгляд на Руслана, на его страшный вид. Изумление сменилось казенным одобрением.
– Молодец, подполковник! Вот это я понимаю – исполнительность! Сквозь огонь и воду! Респект! Орден тебе обеспечен, доложу я! – Он крикнул ординарцу: – Воды! И медика срочно! Сюда!
Ординарец выскочил. Генерал указал Руслану на стул.
– Садись, герой! Вид у тебя… охрененный. Рассказывай, как выкрутился?
Руслан опустился на стул, едва не провалившись. Все тело ныло, голова гудела. Он молчал, глядя в одну точку. Рассказывать не было сил. Дверь открылась. Вошла Анна, с сумкой медика. Она шла быстро, озабоченно – ординарец сказал, что генералу срочно нужна помощь. Она не глядя на грязную фигуру у стола, обратилась к генералу:
– Товарищ генерал, что случилось? Где пациент?
Генерал кивнул в сторону Руслана.
– Вот пациент, сестричка. Наш герой-орло вернулся с того света. Приведите его в божеский вид.
Анна повернулась. И замерла. Весь мир для нее сузился до этой изуродованной грязью, страшно худой фигуры в ободранной гимнастерке. Она узнала его только по глазам. Темным, запавшим, но живым. Глазам, которые смотрели на нее сейчас с бесконечной усталостью и… облегчением. У нее перехватило дыхание. Сердце бешено заколотилось, в глазах потемнело. Она схватилась за спинку стула, чтобы не упасть. *Он живой. Он здесь.*
– Рус… Руслан Сергеич? – прошептала она, не веря.
Он кивнул, едва заметно. Сдержанность перед генералом была стальной броней для них обоих.
Анна заставила себя двигаться. Подошла к нему. Руки ее дрожали, когда она открыла сумку. Она достала бинты, вату, флакон с перекисью. Молча, сосредоточенно, она начала обрабатывать ссадины на его лице, на руках. Стирала грязь мокрой тряпицей, обнажая бледную, изможденную кожу под ней. Каждое прикосновение было нежным, но профессиональным. Она не плакала, но губы ее были плотно сжаты, а в глазах стояла такая буря чувств – облегчение, боль, нежность, ужас от того, во что он превратился, – что Руслану стало не по себе.
– Спасибо, сестра, – хрипло сказал он, глядя куда-то мимо нее.
– Не за что, товарищ подполковник, – ответила она ровным, почти бесцветным голосом, продолжая работу. – Это моя обязанность.
Они больше не обменялись ни словом. Она перевязала самые свежие царапины, протерла ему лицо и руки. Генерал наблюдал, хмурясь. Когда она закончила, он махнул рукой:
– Ладно, сестра, свободна. Спасибо.
Анна кивнула, собрала сумку. На прощанье она бросила на Руслана быстрый, полный немого вопроса и тревоги взгляд. Он едва заметно кивнул: *Я в порядке. Позже.* Она вышла.
Генерал налил две стопки спирта, одну протянул Руслану.
– Выпей, согрейся! Герой! – Он откусил от куска сала. – Ну, рассказывай, как там? Фрицы совсем озверели?
Руслан выпил залпом. Огонь разлился по желудку. Генерал наложил ему на тарелку тушенки, хлеба.
– Жри, восстанавливайся! Ты заслужил!
Руслан ел медленно, почти машинально. Генерал говорил. Жаловался. На то, что «бабы нынче непутевые», что «хлеб привозят – г…но, а не хлеб», на глупость штабистов, на отсутствие нормального табака. Его брюзжание, его мелочные жалобы на фоне того ада, что пережил Руслан, казались кощунственными, нелепыми. Руслан молча слушал, кивал, доедал тушенку. Внутри все клокотало от ярости и отвращения к этому человеку, сытому и безопасному, пославшему его на верную смерть. Но он молчал. Сдерживался. Ради нее. Ради того, чтобы быть здесь, сейчас.
Наконец генерал устал от монолога. Он отмахнулся.
– Ладно, герой, иди отдохни. Вид у тебя – дохлая кошка. Завтра доложу о твоем подвиге. Орден, говорю, будет! Иди.
Руслан встал, щелкнул каблуками. Повернулся и вышел. Как только дверь закрылась, он чуть не побежал. Его ноги, казалось, обрели второе дыхание. Он шел по коридорам, озираясь, ища ее. В палате медсестер ее не было. На дежурном посту – тоже. Тревога сжала сердце. Где она?
Он заглядывал в палаты. И в одной из них, в небольшой комнатке, отведенной под самых тяжелых детей, он увидел ее. Она сидела на низкой табуретке возле железной кроватки. В кроватке спал маленький мальчик, лет пяти, с перебинтованной головой. Анна тоже спала. Сидя. Голова ее склонилась на край кроватки, рука лежала поверх одеяла, прикрывая ручку ребенка. Лицо ее было бледным, с синяками под глазами, но спокойным. Она выбилась из сил.
Руслан осторожно подошел. Присел рядом. Тихо коснулся ее плеча.
– Нюра…
Она вздрогнула, открыла глаза. Сначала растерянно, потом увидела его. Усталая улыбка тронула ее губы.
– Руслан… – прошептала она. – Ты… здесь. – Она оглянулась на спящего мальчика, осторожно убрала руку. – Он только заснул… – Она встала, пошатнувшись от усталости. Он поддержал ее.
Они вышли в коридор, потом на крыльцо госпиталя. Ночь была теплой, звездной. Они сели на ступеньки. Она прижалась к нему, обняла его со всей силы, которую у нее еще оставалась, уткнулась лицом в его гимнастерку (уже чистая, но все еще пахнущая дымом и лесом). Он обнял ее в ответ, чувствуя, как она дрожит.
– Я так боялась… – выдохнула она. – Две недели… Каждый день… каждую ночь… Думала самое страшное… А потом принесли папку… твою… грязную… Генерал сказал… что ты… – Она не договорила, содрогнувшись. – А ты… вернулся. – Она заплакала. Тихими, облегченными слезами. – Вернулся…
Он гладил ее по спине, по вьющимся волосам.
– Вернулся, – подтвердил он хрипло. – Благодаря тебе. И… птичке. – Он достал кулон, показал ей. Он был теплым от его тела. – Она вела меня. Твои слова… «Вернись»… звучали в голове. Всегда.
Он начал рассказывать. Коротко, без прикрас. Машину, взрыв, лес. Голод, холод, блуждания. Грибы, ягоды. Три дня ада. Как нашел своих. Как шел обратно. Она слушала, затаив дыхание, крепче сжимая его руку. Потом рассказала она. Про генерала – он словно забыл о ней, не приставал. Про прошлую неделю – привезли раненых детей. Целый грузовик. Контуженных, обожженных, искалеченных. И один мальчик… этот, у кроватки… у него на глазах немцы убили маму.
– Они плакали… – голос Анны сорвался. – Плакали по ночам… от боли… от страха… Я не могла спать… Четыре дня… почти не спала. Перевязывала, успокаивала, пела колыбельные… – Она устало закрыла глаза. – Так устала… Сегодня… впервые уснула. Хотя бы сидя. Рядом с ним. Он… боится темноты.
Руслан молча держал ее. Он чувствовал ее усталость, ее боль – не физическую, а ту, что въедается в душу от детских слез. Он гладил ее волосы, шепча что-то утешительное, бессвязное. Они сидели так, в тишине летней ночи, под звездами, слушая далекие раскаты орудий. Двое людей, прошедших через свои круги ада, нашедших тихий уголок и друг друга.
Потом она подняла голову. Посмотрела ему в глаза. Серо-голубые, огромные, полные усталости, боли, но и какой-то новой, страшной решимости.
– Руслан… – прошептала она так тихо, что он едва расслышал. – Я… я так боюсь. Боюсь не дожить до завтра. Боюсь… что завтра опять привезут детей. Или… или тебя снова куда-то пошлют. Или… – Она сглотнула. – Я боюсь… что умру… и пожалею. Пожалею о том… чего не сделала. О том… что не была с тобой… по-настоящему. Не познала… близости. – Она покраснела, но не опустила взгляд. – Я… я хочу. Сейчас. Пока мы живы. Пока ты здесь. Я не хочу жалеть.
Он замер. Ее слова, ее прямой взгляд, ее смелость, рожденная отчаянием и любовью, обожгли его. Он давно хотел ее. Мечтал. Но боялся напугать, обидеть, воспользоваться ее уязвимостью. А теперь… она сама просила. Не от страсти, а от страха перед бессмысленностью смерти, от желания успеть взять хоть каплю счастья.
Он посмотрел на нее, на ее хрупкость, на ее усталость, на ее огромные, доверчивые глаза. И понял, что не может отказать. Не смеет. Он кивнул.
– Ты уверена? – спросил он так же тихо.
– Да. – Ее ответ был без колебаний. – С тобой – да.
Он огляделся. Госпиталь затихал. Он взял ее за руку, повел не к своим каморкам, а вглубь госпитального двора, к полуразрушенному сараю, где хранились старые тюфяки и сено. Место было укромным, тихим. Он завел ее внутрь. Запахло пылью, сухой травой и землей. Лунный свет пробивался сквозь щели в стене, рисуя серебристые полосы.
Они стояли лицом к лицу. Он видел, как она дрожит – не от холода. От волнения, страха, ожидания. Он осторожно прикоснулся к ее лицу, провел пальцем по щеке.
– Не бойся, – прошептал он. – Я не причиню тебе зла. Никогда.
Он начал целовать ее. Медленно, нежно, с бесконечным терпением. Губы, щеки, шею, закрытые веки. Его руки скользили по ее спине, успокаивая, разогревая. Она ответила на поцелуи, сначала неуверенно, потом с нарастающей доверчивостью, обняв его за шею. Он расстегнул пуговицы ее халата, потом – простой ситцевой блузки под ним. Его пальцы коснулись теплой кожи ее плеч, ключиц. Она вздрогнула, но не сопротивлялась, глядя на него широко раскрытыми глазами. Он наклонился, целуя ее плечи, основание шеи. Его руки осторожно обхватили ее тонкую талию, притягивая ближе.
Он помог ей снять халат, блузку, юбку. Она стояла перед ним в простом белье – вылинявшей рубашке и панталонах, стыдливо скрестив руки на груди. Он не торопил. Снова целовал ее, гладил по спине, шептал слова любви и успокоения, пока ее дрожь не стала меньше, а дыхание – ровнее. Потом он сам скинул гимнастерку, майку. Его тело было изможденным, с выступающими ребрами, покрытое свежими синяками и старыми шрамами – карта его войны. Но в лунном свете оно выглядело сильным, надежным.
Он постелил на сено свой китель, чтобы ей было мягче. Осторожно уложил ее. Она смотрела на него снизу вверх, доверчиво и тревожно. Он продолжал ласкать ее, целовать, его руки скользили по ее бедрам, осторожно стягивая панталоны. Она помогала ему, двигая бедрами. Наконец она осталась совсем обнаженной перед ним в серебристых лучах лунного света. Хрупкая, как фарфоровая статуэтка, с маленькой, нежной грудью, острыми бедрами. Он замер, любуясь ею, чувствуя, как бешено колотится его сердце. Потом осторожно лег рядом, прижимаясь к ней всем телом, согревая ее. Его ладони скользили по ее животу, бедрам, лаская, готовя.
– Я боюсь… боли… – прошептала она, глядя ему в глаза. – Говорят… первый раз… больно.
– Да, – честно сказал он. – Может быть больно. Но я буду очень осторожен. Обещаю. Скажи мне… остановиться… если что. – Он целовал ее шею, грудь, живот, опускаясь ниже. Его прикосновения были нежными, исследующими, пробуждающими в ней странное, доселе незнакомое тепло и томление. Она зажмурилась, закусив губу. Он чувствовал, как ее тело постепенно расслабляется под его ласками, открывается.
Когда он почувствовал, что она готова, он осторожно приподнялся над ней, глядя в ее глаза.
– Я здесь, Нюра. Я с тобой, – прошептал он. – Доверься мне.
Он медленно, очень медленно, с бесконечной осторожностью, вошел в нее. Она вскрикнула – коротко, подавленно, вцепившись ему в плечи. Лицо ее исказилось гримасой боли. Он замер, чувствуя ее напряжение, ее внутренний барьер.
– Больно? – прошептал он, затаив дыхание.
– Да… – выдохнула она. – Но… не останавливайся… Продолжай… пожалуйста…
Он продолжил. Очень медленно, миллиметр за миллиметром, преодолевая сопротивление, прислушиваясь к каждому ее вздоху, к каждому напряжению мышц. Он целовал ее, гладил по лицу, шептал нежные слова, отвлекая от боли. Он чувствовал, как она старается расслабиться, довериться ему. Наконец он вошел полностью. Она глубоко вздохнула, слезы блеснули у нее на ресницах. Боль еще была, но смешивалась с новым, странным чувством наполненности, близости.
Он начал двигаться. Медленно, плавно, ритмично. Сосредоточенно следя за ее лицом, за ее реакцией. Боль постепенно отступала, уступая место новым ощущениям – теплу, волнам нарастающего удовольствия, глубокой связи с ним. Она обняла его крепче, ее тело начало отвечать на его движения, робко, неуверенно. Она открыла глаза, посмотрела на него. В ее серо-голубых глазах уже не было страха, была глубокая сосредоточенность и… доверие. Абсолютное доверие.
Он ускорился чуть-чуть, найдя ритм, который нравился им обоим. Она застонала тихо – но это был уже не стон боли, а стон наслаждения. Ее ноги обвили его бедра. Он чувствовал, как ее внутренние мышцы сжимаются вокруг него, отвечая на его толчки. Он целовал ее губы, шею, грудь. Мир сузился до них двоих, до этого шаткого ложа из сена, до их тел, слившихся в едином порыве любви и потребности в жизни перед лицом смерти. Боль ушла, растворившись в нарастающем экстазе. Она встретила его финальный, сокрушительный толчок тихим криком, впившись ногтями ему в спину, ее тело выгнулось под ним в судороге наслаждения. Он, потеряв контроль, сдавленно застонал, изливаясь в нее, чувствуя, как все напряжение последних недель, весь страх, вся боль выплескиваются в этом единении.
Они лежали, тяжело дыша, облитые потом, все еще соединенные. Он осторожно выскользнул из нее и привлек к себе, прижимая к своему телу, укрывая своим телом от ночной прохлады. Она прижалась к нему, пряча лицо у него на груди. Он гладил ее по волосам, по спине, чувствуя, как ее сердце бьется в унисон с его.
– Больно было? – спросил он тихо.
– Сначала… да, – прошептала она. – Потом… нет. Потом… было хорошо. Очень. – Она подняла на него глаза. В них светилась усталость, но и глубочайшее удовлетворение, покой. – Спасибо… что был осторожен. Что… был со мной.
Он поцеловал ее в лоб.
– Спасибо тебе… за доверие.
Они полежали так еще несколько минут, наслаждаясь теплом и тишиной. Потом молча оделись. Он помог ей стряхнуть сено с одежды. Они вышли из сарая. Ночь была все так же тиха и прекрасна. Он проводил ее до самой двери женской палаты. На пороге она снова встала на цыпочки и поцеловала его – долго, нежно, благодарно.
– Спокойной ночи, мой герой, – прошептала она.
– Спокойной ночи, моя Нюра, – ответил он.
Он снова стоял, как вкопанный, глядя на закрытую дверь, чувствуя на губах ее вкус, на коже – тепло ее тела, в душе – невероятную наполненность и умиротворение. Потом пошел к себе. В своей каморке он не стал писать в дневник. Он просто лег на койку, закрыл глаза, и перед ним вновь встали ее серо-голубые глаза – теперь не только с печалью, но и с тем доверчивым светом, который она открыла ему сегодня. Он заснул с мыслью о ней. И впервые за долгое время сон его был глубоким и без кошмаров.