Глава 23. Бумага
От испещрённых нелепым детским почерком листов бумаги тонко пахло цветочным парфюмом. Они напряжённо шуршали – словно невидимые птицы готовились взмахнуть белоснежными крыльями и отправиться в полёт. Невесомая бумага – птичьи крылья. Птица оттолкнётся от земли, хлопнув белоснежными крыльями. Вздохнёт бумага – это птица устремилась в бескрайнюю синеву небес, бесстрашно проложив свой путь над морем. Она несётся с ветром на другой берег, где будет гораздо теплее. Эта птица – мысль.
Руки Мефа замерли, держа поднятым хрупкого бумажного журавлика. Молодой человек, нахмурив лоб, сосредоточенно смотрел на остроконечные трепетные, как лепестки цветка, бумажные крылья. Он вглядывался пристально – как будто желал разглядеть сквозь слои бумаги свет. Тщетно: лишь полосы теней.
Существует японское поверье: если сделать тысячу таких журавликов, то исполнится самое заветное желание.
Сиэль бережно складывала чистую бумагу, превращая её в птиц. Она сама хотела иметь крылья. Она сама хотела стать птицей. Ciel означает «небо».
Меф тоже имел мечту. Она была так далека, что ветер не донёс бы к ней стаи бумажных журавликов: ветер никогда не дул в ту сторону. Он всегда дул оттуда. Тогда Меф решился ступить на долгую тропу и идти против всех ветров, бивших в лицо. Она знал с самого начала: будет слишком сложно. Только сдаваться нельзя ни в коем случае. Нужно просто идти тысячи и тысячи лет, сопротивляясь ветру. В одиночку совершать свой великий путь, каждый шаг которого даётся с немыслимым трудом.
Всё возможно стерпеть.
Только он всё умирал и вновь и вновь возвращался в отправную точку. Он уже видел Златые врата, - до них рукой подать – но он был либо слишком слаб, либо маршрут его прерывала досадная случайность. Но он всё равно не отступал и готов был целую вечность возвращаться и возвращаться к началу пути, лишь бы однажды на её исходе оказаться за облачными стенами, за которыми уже бывала Сиэль – девочка с лиловыми глазами.
Во сне она бродила по свету, изучая маршрут до истоков Евфрата и Тигра. Утром, ещё не утеряв в дневной суете психоделических образов, она рисовала карты.
Карты необходимо найти.
Меф отложил бумажную фигурку и продолжил осторожно перебирать вздыхавшую бумагу. Крылья чаек. И в глаза ему бросилась записка на клочке тетрадной бумаги в клетку, написанная всё тем же детским почерком:
«Я должен был предвидеть подобный исход событий: я убийца, Варвара мертва, ангел напуган. Всё ради собственной выгоды. Ради выгоды же я и привёл её. Я долго искал её, как однажды случайно повстречал в метро. Мы обменялись взглядами – могло показаться, она и так всё знала. Одного короткого мига было достаточно, чтобы понять: это действительно она. Я запомнил её небрежно брошенный взгляд, зелёные глаза. Сквозь эти глаза я проник в её ego, чтобы медленно разрушать его. Однажды я смогу забраться достаточно глубоко, чтобы окончательно подавить её и подчинить себе – а пока...
Меф Мауро»
- Нет, не может быть, - пролепетал он, поднося записку к глазам.
Он перечитывал неаккуратно записанные слова, пристально вглядывался в чёрные мушки букв, словно в надежде различить какие-то новые смыслы между строк. Страшно: его мысли, которые он держал в тайне и не доверял даже бумаге – их без его позволения изложила девочка с фиолетовыми глазами.
Он продолжил судорожно перебирать бумаги. Уже не только карты интересовали его, но и записки, где были бы его мысли, высказанные другим. Неприятно: кто-то запустил невидимые щупальца и в его голову, по-хозяйски обращается с его мыслями. До сих пор лишь он позволял себе такое. Ему было можно – он делал это ради себя, ради своей цели, ради Златых врат. Так можно.
Он эгоист.
По природе своей, все люди – эгоисты. Пресловутый инстинкт самосохранения – вот первый шаг эгоизма, заложенный природой. Отсюда уже вытекает и стремление человека к комфорту: жадность, честолюбие... Это, скорее, нормально, но грань слишком уж зыбка. И все люди изначально эгоисты, тогда как кто-то маскирует свои эгоистические побуждения под добродетель. Им же доставляет удовольствие делать добрые дела? Это же балует их самолюбие?
Просто Меф не знал ничего, кроме эгоизма.
Однажды и ему случилось полюбить: он повстречал женщину со странным именем. Её звали Селена Морт. Он звал её Луной. Сёстры звали её Леной. Она же за глаза называла его своим Нарциссом. Она не хотела быть его Эхо.
Она была намного младше его, но на дне её зрачков скрывалась далёкая память о древних городах. Лица её не покидало выражение первозданной печали, как будто эта волчья тоска родилась задолго до самой Луны. Она пела древние песни – грустные, протяжные – по ночам. Над нею кружились толпы летучих мышей, сверкая перепончатыми крыльями в свету электрических фонарей. Меф заворожённо слушал её пение, желая стать владельцем поющей Мёртвой Луны. Её песни напоминали ему о далёкой юности прошлых веков, когда какая-то женщина пела ему на санскрите, сидя на траве под полным звёзд небом. Было ли такое или нет – Меф всегда любил эти образы, оживлённые в памяти старыми песнями.
- Ты будешь моей, - однажды сказал он Луне.
- Нет, - ответила она. – Я хочу быть свободной.
- Со мной ты будешь свободна, - пообещал ей Меф.
- Нет, - помотала она головой. – Такое невозможно. Свобода – это одиночество. Если я буду одинока, то буду свободна.
- Посмотрим, - пожал плечами Меф.
На следующий день он отвёл Луну в клинику к своему знакомому, работавшему психиатром.
- Здесь ты будешь одинока, - с издёвкой сказал он, - а свободна ли – не знаю.
Он назвал это шуткой, не представляя, насколько она оказалась жестока: ведь Мёртвая Луна, наверно, до сих пор пела свои песни стенам палаты, глядя сквозь решётки на окнах на небеса. В крохотном пространстве меж серых стен она всё же не могла чувствовать себя свободной...
Сиэль писала и о ней, называя точно так, как в своих мыслях называл сам Меф: девочка с волчьими глазами и душой дикого зверя. Она писала так: «Боюсь, я люблю не девочку с волчьими глазами и душой дикого зверя, а те древние песни, которые она поёт». Ещё она писала: «Я теперь пою другому,» - это Луна нашла, для кого петь. Меф увидел эту записку и тяжело вздохнул. Луна только его. Свои песни она может петь лишь ему.
- Меф? – услышал он позади себя нежный голосок Сиэль.
Он обернулся испуганно. Его застали за преступным занятием: он без разрешения перерывал чужие записи, которые до сих пор никто посторонний не смел трогать. В нём проснулось нечто, что он считал исключительно детской чертой, - чувство вины, страх перед неминуемым наказанием. Эти фиолетовые глаза – они, только они способны были оказать такое воздействие. Даже строгие глаза его матери не вызывали такого ужаса...
Сиэль прошла к нему. Он нервно собрал бумаги в небрежную кучу. Чтобы Сиэль не увидела. Наверное.
- Я знаю, что вы ищите, - таинственно улыбнулась девочка, запуская руку в стопу бумаг. – Я дам вам это. Только вряд ли оно вам пригодится.
- Спасибо, - ошарашенно пролепетал Меф, принимая сложенные вчетверо листы бумаги. – Спасибо, Сиэль...
Девочка грустно улыбнулась. Она понимала, насколько всё безнадёжно напрасно, как бессмысленны все долгие, все упорные старания Мефа из столетия в столетие. Он рвётся изо всех сил, но карты путей сновидений девочки с фиолетовыми глазами ничего не дадут ему, потому что изначально не имеют никакого смысла – для него. Просто он не может идти по тем маршрутам, что так старательно прочерчены на бумаге.
Он нежно поцеловал Сиэль в бледный синевший переплетениями тонкий венок лоб, откинув чёрную прядь. Он не понимал, насколько всё безнадёжно, насколько он обречён. Карты – лекарство, чтобы облегчить течение неизлечимой болезни, не более...
?W1