Нептономикрон

— Прости, я опоздала... Не сразу нашла, где находится нужная аудитория...

— Ничего, наш великий профессор тоже не балует пунктуальностью! – усмехнулся Крейг, освобождая для меня место рядом.

Плюхнувшись на скамью, чувствуя одновременную смесь волнения и трепета, я едва перевожу дух, поскольку, чтобы попасть на лекцию пришлось преодолеть несколько лестничных пролетов соседнего крыла, где располагались все конференц-залы и лектории. Конечно, сразу после того, как Гренвилл Барнс появился в редакции, я провела свою небольшую исследовательскую работу. Профессор Барнс, известный астролингвист, чья новаторская работа о космической коммуникации произвела в свое время революцию в области лингвистики, был известен своими блестящими, но весьма эксцентричными теориями, а его самая известная работа по переводу космических языков вызвала жаркие дебаты во всех академических кругах. Некоторые поклонялись ему как провидцу, в то время как другие считали его шарлатаном и профанатором, отвергая его идеи как чистую научную фантастику.

Возможно, именно поэтому его ознакомительная лекция при вступлении в должность привлекла такое большое внимание. В аудитории в буквальном смысле негде было упасть даже яблоку. Приглядевшись, я заметила, что между некоторыми ярусами оставлены пустые ряды.

— Пока звезда нашего светила науки еще не засияла, немного введу тебя в курс дела, – хмыкнул Крейг. – Если заметила, слушатели здесь располагаются согласно своим кастам.

— Да, как раз сейчас обратила внимание, – кивнула я.

— Верхние ярусы занимает первая каста — переводчики с искусственных и инопланетных языков, – продолжил он. –Следующие за ним ярусы за второй кастой — переводчиками с инопланетных языков, чуть нижи за ними располагается третья каста — переводчики с искусственных языков.

— А на последнем ярусе?

— А на последнем месте находится четвертая каста — переводчики с человеческих языков, – улыбнулся Крейг. – Как члены группы Барнса мы занимаем специально выделенные места посередине.

— Все-таки как-то многовато народа для обычной лекции... – оглядываясь по сторонам, удивилась я.

— Он просто решил на нас проверить свою предстоящую речь на предстоящем DCLXVI Межгалактическом Конгрессе, –хмыкнул он, снова включая свой лэптоп. – Вот все и понабежали.

Резко погас свет, и в огромной аудитории воцарилась абсолютная тишина, на сцену вышел профессор Барнс. Театральные прожекторы, казалось, еще больше усиливали его экстравагантную харизму. Это был худой, долговязый мужчина с густым вихрем седых волос и пронзительными голубыми глазами, которые, казалось, хранили в себе не меньше тайн, чем Вселенная.

— Дамы и господа, — начал он, его голос гулким эхом разнесся по залу, — мы стоим на пороге величайшего лингвистического вызова, с которым когда-либо сталкивалось человечество. Мы живем в большом котле огромного количества живых и искусственных языков — проблема понимания и установления успешной коммуникации с межгалактическими цивилизациями — это не просто очередное академическое занятие астролингвистики как науки, это наша насущная потребность, без которой немыслимо дальнейшее процветание нашего общества.

По аудитории вплоть до последних рядов прокатился одобрительный ропот.

— Самое сложное первое препятствие, — объяснил он, — найти общую почву между нами и другими разумными существами Вселенной, о которых мы ничего не можем знать с абсолютной уверенностью. Эта общая почва станет основой для действительно универсального языка космоса, который сможет понять любой разум, будь то в Млечном Пути, Андромеде, или за пределами нашего космического горизонта. Но как его найти? Ведь все мы отягощены границами собственного субъективного восприятия. Вообразим театр, – в этот момент он резко повернулся и сделал указательный жест на одну из освещавших его театральных рамп. – Искусству нужны были жертвы, и они с охотой наполнили зрительный зал...

По аудитории снова прокатился волной одобрительный смех.

— Поднимается занавес, и мы видим, как некий человек расхаживает по сцене, произнося свой монолог с сигаретой в зубах, щелкает зажигалкой, садится в кресло, другими словами, совершает все те действия, что каждый день делаем в своей жизни и мы, ну, за исключением разве что курения, которое вредно для вашего здоровья! И вдруг мы внезапно понимаем, что наблюдаем за этим человеком таким образом, как никогда не сможем наблюдать за собой. Мы как будто воочию видим разыгранную главу из собственной жизни, что одновременно пугает и интригует. Мастерство драматурга перенести на сцену собственную жизнь в его произведения, но в конечном счете судьба постановки зависит от милости реципиента. Это всегда двусторонняя коммуникация. Мы наблюдаем жизнь со стороны, но не каждому может понравиться собственная жизнь, показанная с театральных подмостков. Если постановка не удалась, то кто в этом виноват? Драматург, который не смог понятно донести свою идею? Или зритель, который не понял заложенное в пьесе сообщение?

Барнс сделал драматическую паузу и оглядел зал. После чего, не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, снова продолжил.

— Виноваты в этой неудавшейся коммуникации обе стороны. Наше восприятие реальности ограничено картиной мира, вложенной в структуру кода нашего языка. Частное не отделимо от целого как общность отдельных, разделенных между собой частностей. Важно привести их к общему знаменателю. Мы живем в эпоху, когда возможности астролингвистики практически безграничны. Ключ, — сказал он, и его глаза заблестели от волнения, — заключается не в обучении жителей других планет нашим языкам, а в создании совершенно нового языка. Мы должны использовать универсальный язык самого космоса. Но что это за язык? Кто-то мне может подсказать? – обратился он к залу.

— LINCOS? – неуверенно произнес кто-то с верхних рядов.

— Математика и фундаментальные законы физики! –продолжил он. – Эта система кажется экстравагантной и современной, но на самом деле она стара как мир. Лаконично изложенная еще самим Галилеем в его знаменитом «Пробирщике», его основополагающем трактате о научном методе, она гласила: «Эта великая книга, Вселенная, постоянно открыта нашему взгляду», — писал он. «Но эту книгу нельзя понять, если сначала не научиться понимать язык и читать буквы, на которых она составлена. Она написана на языке математики, и ее символы — треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых человек не может понять ни единого слова из нее». Именно это представление о том, что не что другое, а именно математика является языком Вселенной, преследовало весь научный мир еще со времен Галилея и было главным источником замешательства для самых выдающихся научных мыслителей истории.

Руки Крейга лихорадочно бегали по клавиатуре, пока он яростно делал заметки на своем лэптопе.

— С древних времен ученые занимались поисками универсального языка, – продолжил Барнс. – Еще до эпохи Просвещения проблема коммуникации в основном формулировалась в церковных терминах, поскольку философы пытались воссоздать совершенный язык Бога. Но как бы фантастично это ни звучало, еще в эпоху Возрождения несколько произведений напрямую обращались к трудностям общения с инопланетной жизнью. Пожалуй, наиболее ярким примером здесь является роман английского епископа Фрэнсиса Годвина «Человек на Луне», опубликованный в 1638 году. Роман этот примечателен во многих отношениях, но больше всего тем, что предвосхитил трудности, связанные с межзвездной передачей сообщений, более чем за триста лет до того, как первое сообщение было отправлено в космос, а также ролью музыки в содействии внеземному общению.

В этом романе главный герой отмечает, что «трудность лунного языка не поддается пониманию, и причин для этого особенно две: во-первых, потому, что он не имеет никакого сходства ни с каким другим, который он когда-либо слышал. Во-вторых, потому, что он состоит не столько из слов и букв, сколько из мелодий и неуклюжих звуков, которые никакие буквы не могут выразить. Ибо у них мало слов, но они состоят только из мелодий, так что, если они захотят, они выразят свои мысли мелодиями без слов». Достоинства лунного языка Годвина были во многом схожи, хотя в двух отношениях, с утопическим языком Томаса Мора. Он был необычайно сладкозвучен, потому что он общался «мелодиями», хотя ни один из примеров, которые нам были даны в тексте, не образовывали очень стройных мелодий. Но именно в широте распространения лунный язык, очевидно и наиболее существенно, он превосходил утопический язык Мора, поскольку был «одинаков во всех регионах Луны», и поэтому был не затронут проклятием древнего Вавилона, которое разрушило изначальный универсальный язык людей. Только представьте себе, — продолжил Барнс, драматически жестикулируя, — этот великий язык, в котором каждый символ представляет собой не просто звук или идею, а фундаментальную константу Вселенной! Где грамматика выводится из законов термодинамики, а синтаксис отражает танец субатомных частиц!

— Но как возможно, что именно математика и физика, точно такие же продукты человеческой мысли, лучше всего подходит к объектам физической реальности Вселенной? – снова раздался вопрос с нижних рядов аудитории.

— Весь вопрос в их онтологическом статусе, – не задумываясь ответил профессор Барнс. – Математика и физика существуют независимо от человеческого разума, она опирается на единые законы логики и не подвержена искажению личностным восприятием чьего-либо языкового кода. Именно поэтому они являются идеальным кандидатом на роль основы для универсального языка, который будет понятен любому внеземному получателю вне зависимости от его нахождения. Их «необоснованная эффективность», когда речь заходит об описании физической составляющей Вселенной, долгое время принималась как простое доказательство существования любых абстрактных математических объектов во Вселенной, теория, получившая впоследствии название математический платонизм. По утверждению ее адептов, математика существовала бы независимо от существования каких-либо умов — человеческих или иных, которые бы ее воспринимали, потому что математика — это буквально часть Вселенной и наделяет ее своей рациональной структурой.

С этой точки зрения, математика — это то, что открываем для себя, а не изобретаем, – сделав короткую паузу, продолжил Барнс. – Почти каждая программа для космической коммуникации по умолчанию приняла математический платонизм в качестве своего главного тезиса. Эта философская позиция оправдывает математику как отправную точку для межгалактической коммуникации, потому что люди и инопланетяне одинаково разделяют Вселенную и, таким образом, «читают одну и ту же Книгу», даже если символический язык, который мы сейчас используем для обсуждения этой книги, совершенно разный.

— Так как же насчет LINCOS? – не унимался один из слушателей на верхних рядах.

— С точки зрения межгалактической коммуникации, LINCOS, или второе поколение lingua cosmica был основан на формализмах лямбда-исчисления и исчислениях конструктивных индукций, которые использовались как метаязык для интерпретации основного текста. Конечно, такие формализмы являлись привлекательным кандидатом для межгалактической коммуникации, потому что такими терминами можно слепо манипулировать, даже не понимая их значения, пока жители других планет тоже понимают принципы логики, которые служат основами этой системы. С другой же стороны, интуиционизм также отвергает онтологическую необходимость абстрактных математических объектов и постулирует, что математика является «неязыковым» творением человеческого разума. Эта интуиционистская логика проложила путь любителям алгоритмических доказательств, которые могут создавать доказательства, но слишком сложны, чтобы быть понятными человеческому разуму, и также являются ядром языка LINCOS, который позволяет системе самоинтерпретироваться. С этой точки зрения, математика является чистой внеременной ментальной конструкцией, в то время как LINCOS носит в себе отпечаток нашего опыта и представлений о космосе на тот момент, когда он был создан.

Долгое время все эти фундаментальные проблемы к подходу установления единого принципа межгалактической коммуникации были неразрешимы даже для лучших умов человечества. Но все изменилось. Я попрошу немного вашего внимания сюда, – снова сделав драматическую паузу, произнес Барнс, указывая на гигантский жидкокристаллический экран за его спиной, на котором возникли картинки со схемами галактики.

По залу пронеслись восхищенные возгласы.

— Знаменитая Вавилонская Туманность, – продолжил профессор Барнс, – загадочное небесное явление, таинственная космическая библиотека, где каждая звезда гудит вибрациями бесчисленных языков, окутанная мистикой и чудесами, запрятавшаяся где-то в дальних уголках Вселенной. Этот загадочный язык был связан с древней цивилизацией, которая использовала язык для управления материей на квантовом уровне. Та цивилизация таинственно исчезла, оставив после себя знания, закодированные в языке. Этот язык считался до недавнего времени безвозвратно утерянным... Дамы и господа, — сказал он, драматично повысив голос почти до крика, — наша корпорация несколько лет занималась проектом восстановления этого языка, создав собственное творение — сложную лингвистическую систему, основанную на квантовых языковых матрицах, которая получила название «нептономикрон». Эта гениальная разработка нашей корпорации потенциально может кодировать огромные объемы информации в шаблонах, которые будут узнаваемы любой достаточно развитой цивилизацией, независимо от ее биологического или культурного происхождения, и у меня есть основания полагать, что мы, возможно, стоим на пороге революционного поворота истории всей нашей цивилизации. Этот идеальный универсальный межгалактический язык наконец-то декодирован! Последствия этого открытия... ошеломляют!

Аудитория взорвалась возбужденным говором и аплодисментами.

— Это настоящий прорыв! – раздались возгласы из середины аудитории.

— Просто сенсация! – донеслось с дальних рядов.

— Ну-ну, конечно... – послышались скептические голоса с переднего ряда.

— Спасибо! Спасибо, коллеги! – разведя руками, поблагодарил Барнс, – Но давайте пока не будем слишком забегать вперед. Нас с вами еще ждет много работы! Очень много работы... Наше путешествие в мир астролингвистики только начинается, мы знаем еще далеко не все тайны Вселенной, но проблемы общения через огромные пространства космоса как никогда близки к своему разрешению!

Лекция закончилась. Зажегся свет, Барнс подошел к своей трибуне, собирая свои бумаги обратно в портфель. Я поднялась со своего места, мой разум немного кружился от перегрузки информацией. Область астролингвистики, когда-то маргинальная лингвистическая дисциплина, теперь казалась мне самой важной областью изучения во всей галактике. Я мельком бросила взгляд в экран лэптопа Крейга и заметила, что он на самом деле не конспектирует текст лекции, а работает над структурой перевода кода какого-то языка.

— Вот, посмотри, – не зная почему сказала я, указывая на экран. – В нейронных сетях каждое слово кодируется через вектор чисел.

— Ну, это как бы и так понятно... – хмыкнул Крейг, устало потирая глаза.

— Но в твоих расчетах не учитывается поправка на зашумление канала. Поэтому и цифры не сходятся.

Кликнув несколько раз по экрану и пробежавшись взглядом по строчкам, Крейг улыбнулся:

— Как же хорошо, что ты ничего не понимаешь в компьютерной лингвистике.

— Да, совсем ничего, – с улыбкой ответила я.

— Ты куда сейчас? – вдруг спросил он.

Я чуть дернула плечом, подходя к выходу из аудитории.

— А куда я могу в такое время пойти? Домой, конечно...

— Можно я тебя провожу? – обдав меня умоляющим взглядом своих оливковых глаз, улыбнулся он.

***

По сравнению с шумной переполненной аудиторией, на безлюдной вечерней набережной царила почти полная тишина, иногда нарушаемая гудками проходивших мимо катеров, похожих на гигантские поплавки. Какое-то время мы шли молча, и я уже начала гадать, для чего же он все-таки напросился в сопровождающие, если почти всю дорогу мы в итоге провели молча.

— Еще раз спасибо тебе за подсказку, – вдруг нарушил молчание Крейг. – А я все никак не мог понять, почему у меня не получаются мои расчеты...

— Просто тебе нужен был свежий взгляд со стороны, – улыбнулась я.

— Да, так и есть, взгляд со стороны! – подхватил он, подняв взгляд от мерцавших бликов воды под нашими ногами. – Прости, я немного стеснительный... Мне редко встречались не только красивые, но и умные девушки, и я иногда теряюсь, что сказать.

— Вот сейчас уже я не знаю, что сказать от смущения... – со вздохом призналась я, шагая по столь привычному уже стеклянному мосту. – Но мне приятно, что ты считаешь меня красивой. Мне очень редко говорят комплименты.

— Какая несправедливость... – игриво возмутился он. –Такое девушке как ты все время должны делать комплименты, а от кавалеров не должно быть прохода!

— М-м-м, – смущенно протянула я. – Пока такого за собой не замечала, и в моем списке кавалеров абсолютная пустота.

— Просто не могу в это поверить, – улыбнулся он. – Как такое вообще возможно?

— Хм, не знаю... – пожала плечами я, вглядываясь в мерцавшие в воде неоновые огни. – Наверное, потому, что просто очень тяжело любить человека, который всю свою сознательную жизнь отталкивает от себя людей... Потому что у меня всегда был слишком богатый внутренний мир, чтобы еще добавлять в него дополнительные проблемы, связанные с отношениями с другими людьми...

— У меня похожая история, – задумчиво проронил он. – Но знай, что в этом списке теперь есть я.

Я не смогла удержаться и смущенно рассмеялась, и мой звонкий смех подхватило случайное эхо.

— Как ты обустроилась на новом месте? – решил он переменить тему.

— Спасибо, неплохо... – со вздохом ответила я. – Ну, в плане, что у меня теперь есть хотя бы собственное жилье, но, если честно, я в глубоком осадке от вашего ЖКХ...

— Да, к нему надо привыкнуть! – весело рассмеялся он. – Кстати, новоселье нужно бы отпраздновать.

— Да, – согласилась я. – Все как-то не было времени, да и приглашать мне, если честно, особо некого.

— Может быть, меня пригласишь на чашечку чая?

Я бросила на него удивленный взгляд.

— М-м-м, у меня не убрано, – решила соврать я.

— Ничего страшного.

— Если честно, – со вздохом призналась я, прямо заглянув в его глаза. – К себе в душу и в свою квартиру я никого впускать не хочу.

Снова возникла неловкая пауза. Его явно задели мои слова. С реки на нас резко подул влажный, холодный ветер, и, сильнее запахнув края своего старенького кардигана, я невольно поежилась, зябко опустив руки в карманы. Мы вновь ступили на мерцающий после дождя тротуар, но не пройдя и пары метров, наткнулись на странного обитателя этих мест.

Неподалеку от моста на картонке от старой коробки среди разбросанного вокруг мусора сидел несчастного вида миниатюрный робот.

— Не обращая внимания на этот СБРОД, – с каким-то странным раздражением произнес Крейг.

— СБРОД? – переспросила я.

— Ставший безработным робот, отработанный дегенерат, – устало пояснил он. – Когда они становятся ненужными своему хозяину, некоторые несознательные граждане их выбрасывают на улицу как старых кошек и собак.

— А тебе не кажется несправедливым так обращаться со своим ближним? – удивилась я.

— Почему? Между людьми тоже идет жесткая конкуренция. Почему ее не может быть между роботами? – сразу парировал Крейг, разведя плечами. – Это просто закон природы. Выживает тот, кто лучше умеет приспосабливаться. У эволюции нет причины заботиться о слабых особях.

Я открыла сумочку, и, найдя монетку в 10 крипт, оставшуюся у меня с аванса, опустила ее на лежавшую на картонке шапку.

— Спасибо, добрая девушка... – произнес робот на чистом русском языке, сразу подняв свою голову.

— Ты говоришь на русском языке? – изумленно спросила я.

— Я синтетический ИИ. Я говорю на 30 человеческих языках и на 40 искусственных.

— О! Да я, значит, имею дело со своей коллегой! – улыбнулась я. – Как тебя зовут?

— Меня зовут Лира, – на том же чистом русском языке ответил робот.

— Лира, ты хочешь пойти со мной домой и начать работать на меня? – спросила я, протянув роботу руку.

Снова подняв голову, робот как будто бросил на меня удивленный взгляд, после чего положил в мою протянутую руку свою холодную металлическую ладонь.

— Хочу!

Закатив глаза, Крейг молча удалился, свернув с набережной в один из подсвеченных неоновой подсветкой переулков.