Глава 1
Сонно плетусь на кухню и ставлю небольшую гейзерную кофеварку на газовую плиту. Эта квартира в центре Петербурга, доставшаяся мне от покойной бабушки, слишком велика для меня одной.
Раньше здесь слышался весёлый смех моего старшего брата, голоса моих родителей и сказочные рассказы любимой бабушки. Рано утром мы все собирались здесь, на нашей просторной уютной кухне. Папа жарил свои фирменные оладьи, а мама разливала по маленьким винтажным кружечкам с красным узором вкусный травяной чай, собранный где-то в глухой деревне в Ленинградской области. Мы с братом могли долго болтать о предстоящих планах на лето; я всегда смеялась над каждой его шуткой и любила его больше всех на свете — ведь он был моим защитником, моим лучшим другом.
Бабушка, потягивая горький чёрный кофе, пыталась убедить нас с братом, что мы принадлежим к одному из самых величественных магических родов Петербурга, рассказывая интересные истории о своей, естественно, придуманной молодости в лесах Карелии. Мама всегда шикала на неё, умоляя не забивать наши детские головы какими-то несуществующими сказками, но мы с братом всегда с упоением слушали их, умоляя бабушку рассказать ещё.
«— Однажды он станет твоим, — говорила бабушка, дотрагиваясь до своего золотого кулона в форме сердца, висящего на её груди, — однажды ты вспомнишь обо мне и обо всём, что я тебе рассказывала…»
Прикасаюсь к холодному медальону на шее, который бабушка отдала мне перед смертью несколько месяцев назад, и вздыхаю. Все они оставили меня одну. Сначала ушли родители с братом, потом бабушка. И вот теперь я живу одна в старой петербургской квартире с высокими потолками, фортепиано, шкафами, заполненными антикварными книгами, не зная, что со всем этим делать.
Каждое утро просыпаюсь от жутких кошмаров и пытаюсь убедить себя, что сегодня всё будет иначе. Что сегодня будет не так противно смотреть в своё отражение, дышать воздухом, и есть еду, от которой, честно говоря, уже просто тошнит. Тошнит смотреть на всех этих смеющихся людей на улицах, живущих жизнью своей мечты, у которых, конечно же, всё очень хорошо.
Отмахиваюсь от воспоминаний, как от надоедливых комаров, и достаю из кухонного шкафчика одну из любимых маминых чайных пар. Винтажный Бургенланд от Villeroy & Boch.
Отпивая горячий сладкий кофе, прикидываю, сколько времени у меня осталось до сегодняшнего сеанса с психологом и успею ли я дойти до него пешком через весь город, учитывая ранний подъём. Ходить пешком я люблю больше всего на свете, засунув в уши наушники с очередным треком в стиле трип-хоп. Это подобно медитации, которая избавляет тебя от ненужных мыслей, копошащихся в голове, словно рой пчёл.
Бабушка всегда твердила мне о медитации. Как же это бесило!
Я усмехаюсь. Надеюсь, сейчас она бы мной гордилась.
По моим измерениям время сходится как нельзя лучше, и я, держа чашку в руках, иду к резному деревянному шкафу в своей комнате. Открывая его скрипящие дверцы, я вновь погружаюсь в свои воспоминания, связанные с бабушкой. Вдыхаю дурманящий и колдовской аромат её любимых духов, окутывающий меня с ног до головы.
«— Обещай мне, что откроешь его, — шепчет мне бабушка, трясясь от озноба на больничной кровати. Она вкладывает мне в ладонь свой медальон. — Обещай, что разгадаешь загадку, на которую я потратила всю жизнь.
— Обещаю… — я плачу навзрыд, понимая, что это наш последний разговор с ней».
Накидываю на себя чёрное платье, напоминающее пуританские одеяния, и, укутавшись в тёплое твидовое пальто, иду к входной двери. Надев через плечо сумку в виде книги «Мастер и Маргарита», выхожу из дома.
Прохладный ветер дует мне в лицо, когда я поворачиваю голову, проходя мимо входа в Художественную академию Штиглица. Ту самую, из которой меня отчислили в прошлом году. Ту самую, где мне навсегда отбили желание писать картины, «ставя руку». Конечно же, родители были в ужасе, когда узнали об этом. Их подающую надежды дочь отчислили на последнем году учёбы. Чёрная овца, отбившаяся от стада. Только бабушка восприняла тогда эту новость спокойно, не грозясь отказаться от меня, как от ненужной вещи.
***
— Адель, вы меня слышите? — успокаивающий женский голос выводит меня из сонных мыслей.
— Вы принимаете Атаракс, как я вам прописала?
Конечно же, нет.
— Да, — нагло вру я в лицо психотерапевту.
Принимать эти транквилизаторы — всё равно что смерть наяву. Они высасывают из тебя всю жизнь, и ты становишься живым овощем. Несколько месяцев назад мне поставили диагноз «депрессия», и я ежедневно пила эти таблетки. Конечно, они помогали мне справиться с тяжёлой душевной болезнью, как спасательный круг в открытом море, но при этом приносили много побочных эффектов.
— Тогда следует увеличить дозировку, если кошмары до сих пор продолжают вас преследовать.
— От этого можно спастись ещё каким-нибудь способом?
— Вы должны простить себя за смерть ваших близких. Примите случившееся и отпустите, иначе до конца жизни вам придётся принимать транквилизаторы, чтобы иметь возможность спокойно поспать. Я глубоко вздыхаю и отвожу глаза к окну. На Невском бурлит жизнь, и сигналят машины.
Не так уж легко простить себя за смерть своих родителей и брата.
***
Выхожу из парадной и вдыхаю запах перегнивших листьев. Ещё один поход к психотерапевту за этот год не увенчался успехом. Единственная причина, по которой я всё ещё продолжаю визиты к мозгоправу, — это обещание, данное бабушке перед смертью. Обещание того, что я вылезу из этого болота смерти и гнили, не поддавшись жажде вскрыть вены, лёжа в ванной под песни Стинга.
Через полчаса встреча с подругой, и я, вспомнив об этом, конечно же, в последний момент, поворачиваю на Басков переулок, держа путь в её любимый винтажный ресторанчик. С трудом заставляю себя переставлять ноги, когда приближаюсь к месту нашей встречи.
Я интроверт. Не люблю людные места. Да и людей в принципе тоже не очень люблю. Мне становится трудно дышать, когда они смотрят в мою сторону, будто бы одним взглядом способны нарушить воображаемый уютный мирок, которым я себя окружила.