14.
Мы с Томом лежим в обнимку под плюшевым пледом, который он возит в своей машине. Я смотрю на часы. Уже поздно, и вообще-то мне давным-давно полагается быть дома, но время пока есть. До восхода солнца еще несколько часов. Я рада, что отец наконец-то позволил мне самой решать, когда возвращаться домой.
- Тебе, наверное, уже пора? - спрашивает Том.
- Скоро, но не сейчас, - отвечаю я, жалея, что не могу сказать: «Нет, я останусь здесь с тобой навсегда».
Мы теснее прижимаемся друг к другу.
- Ты подумал о Беркли? - шепотом спрашиваю я.
- Я все думаю о том, - говорит Том, глядя на звезды, - как изменилась моя жизнь после операции, когда я не смог больше плавать. Я вдруг совершенно перестал понимать, кто я. И другие тоже. Для тех, с кем мы пятнадцать лет вместе учились, я всегда был пловцом. А когда ушел из спорта, как будто вообще превратился в пустое место. Если я больше не ставлю рекордов, это еще не значит, что я ноль без палочки. Разве я обязан всю жизнь не вылезать из бассейна?
- Понимаю тебя, - киваю я.
Я действительно понимаю Тома, но, по-моему, он недоговаривает. Возможно, ему мешают страх поражения. Но эти чувства бесполезны.
- А еще я знаю, - продолжаю я, - каково со стороны наблюдать за полноценной жизнью, которой живут другие люди. Тебе это тоже не понравится. Должно быть, обидно быть только пловцом, но еще обиднее не бороться за свое будущее. Может, ты и не попадешь в команду, но разве тебе не хочется себя испытать? Мне бы хотелось.
Мои собственные слова вдруг задевают меня за живое. Я понимаю, что опускать руки нельзя: ни Тому, ни мне самой.
- Сделай все, что можешь, сейчас, - говорю ему я, - а потом решишь, нужно ли тебе это. Не откладывай жизнь на завтра.
Том целует меня в плечо. Похоже, он глубоко задумался.
- Пожалуй, позвоню тренеру, - говорит он. - Кстати, насчет завтра. Готова встретить самый потрясающий рассвет на планете?
У меня внутри все цепенеет от резкого прилива адреналина. Я поднимаю глаза и вижу, что небо из черного стало бледно-сиреневым. Снова смотрю на часы: 1:42. После секундного облегчения понимаю, в чем дело: стрелки не двигаются и, похоже, уже давно.
- Том, который час? - шепчу я испуганно.
- Без десяти пять.
- Они не водоупорные, - говорю я сама себе, помертвев.
- Что?
Я вскакиваю как ужаленная, хватаю одежду и телефон. Отключаю беззвучный режим и вижу четырнадцать пропущенных вызовов от папы. И как я могла подумать, что могу обойтись без его опеки?! Да он каждую секунду должен за мной следить!
- О господи!
Можно ли теперь это исправить? Я идиотка! Отец не должен был мне доверять! Обливаясь слезами, бегу в сторону дороги. Может, успею добежать до дому? Я же молода и полна сил.
Слышу торопливые шаги Тома: он меня догоняет.
- Погоди немного, пока солнце не…
- Не могу! - кричу я. - Мы должны сейчас же уехать! Пожалуйста!
- В чем дело?
Я не отвечаю: мешают слезы, к тому же время слишком дорого.
- Виола, объясни, что случилось!
Мчусь не останавливаясь. Небо уже голубеет. Нет, я не успею попасть домой до восхода, но попробовать нужно. Ради меня самой. Ради папы. Ради Ким. Ради Тома. Когда он узнает, что произошло, он себе этого не простит, хотя ничего плохого не сделал. Во всем виновата я одна.
У меня из-под ног разлетается гравий. Я вбегаю на парковку. Том залезает в машину и открывает окно:
- Виола, ты меня пугаешь! Что происходит?
Я тоже запрыгиваю в кабину и кричу: «Поехали!»
Он заводит двигатель, и мы летим по дороге, набирая скорость. Но никакое транспортное средство, за исключением машины времени, не способно обогнать солнце. А уж у этой старой консервной банки точно нет шансов. Над вершиной холма, который находится позади нас, вспыхивает золотой свет. Желтая звезда распускает пока еще неяркие лучи. Никогда в жизни я не видела ничего более прекрасного и ужасающего.
- Скорее домой, Том! - умоляю я, хотя знаю: он и так старается.
Старается изо всех сил. Вдавливает педаль газа в пол, и машина несется на максимальной скорости, но этого недостаточно, чтобы меня спасти. Через несколько минут мы шумно тормозим возле моего дома. Не дожидаясь, пока машина остановится, я выскакиваю из кабины и бегу. Солнце уже поднялось над холмами, и его лучи пронизывают листву нашего сада. Я чувствую их кожей лица и рук. Я беззащитна перед ними. Сначала мне становится тепло, потом жарко. Я горю.
Ворвавшись в дом, падаю на пол. За мной захлопывается дверь. Единственное, на что я сейчас способна, - это дрожать, плакать и молиться о том, чтобы ущерб, который я себе нанесла, не оказался непоправимым. Надежда еще есть. Ведь всякое бывает, правда? Может быть, я отделаюсь сильным солнечным ожогом и длинной отцовской нотацией. Чудеса иногда случаются.
- Виола, хотя бы поговори со мной! - кричит Том, колотя в дверь.
Но я не могу с ним говорить. Как? Что я ему скажу? А он все продолжает стучаться и звать меня:
- Виола!
Я убегаю наверх. Прочь от объяснений и от него самого. Я все разрушила. Все. Ничего уже не восстановишь.
Выглядываю из окна своей комнаты. Том стоит на крыльце. У обочины, взвизгнув, тормозит отцовская машина. Папа выглядит так, будто побывал на том свете. Кажется, он постарел на миллион лет. С ним Кимберли. Она плачет и зовет меня. Я что угодно сделала бы, чтобы избавить близких от причиненной мною боли. Принять ее на себя. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой.
- Она здесь?! - Папа хватает Тома за плечи и начинает трясти, как будто таким образом можно повернуть время вспять. - Она у себя?
Не дождавшись ответа, отец бросается в дом. Ким, оставшаяся в саду, орет на Тома:
- Как ты мог такое допустить?!
- Что, что допустить?
Он в замешательстве теребит волосы, и вскоре они становятся дыбом, как иглы дикобраза, а лицо бедного Тома выражает детское недоумение. До Кимберли доходит:
- Так она тебе не говорила? А клялась, что сказала!
Том бледнеет:
- Не сказала о чем?
- О болезни. Виола больна.
- Что с ней?
- У нее пигментная ксеродерма. Ей нельзя бывать на солнце. Ни секунды. Иначе она может умереть.
Кимберли убегает в дом следом за папой, а Том остается за дверью. Наедине с ужасной новостью, с которой ему рано или поздно придется смириться. Я не та, за кого он меня принимал. Совсем не та.