13
- Ирма Леопольд – такая очаровательная девушка. Она стоит тех полмиллиона, которые ей отойдут, по исполнению 21 года... Её мать из Ротшильдов, знаете ...
Два огромных счёта от мясника и бакалейщика завершали этот горестный день.
Какой бы ни стоял поздний час, она почувствовала, что должна взять бухгалтерскую книгу. Выплаты некоторых учениц были весьма крупными. Однако, здравый смысл подсказывал ей, что рассчитывать на предварительную оплату за следующий семестр вряд ли стоит, тем более от родителей Миранды и законного опекуна Мерион Куэйд. Раньше она так же полагалась на мистера Леопольда, с его крупными чеками на дополнительные расходы: танцы, рисование и многочисленные утренние спектакли в Мельбурне, - почти все из которых составляли большую часть прибыли колледжа. На аккуратно расчерченной странице выделялось ещё одно имя: Сара Вейбурн. Её неуловимый опекун уже несколько месяцев не появлялся в кабинете у директрисы со своей обычной манерой платить наличными. В настоящий момент, целый семестр дополнительных расходов Сары оставался неоплаченным. Мистер Косгруоува, всегда дорого одетый и оставляющий после себя в кабинете шлейф из запахов одеколона и сафьяна, не имел никого оправдания за задержку.
С этих пор, лишь взгляда на склонившуюся в саду над книгой Сару, было достаточно для вспышки раздражения, ползущей по шее директрисы под колючим сетчатым воротником. Маленькое заострённое личико стало неким символом не имеющей названия болезни, от которой в той или иной степени страдали все ученицы колледжа. Если бы это было слабое и округлое детское лицо, оно могло бы вызвать ответную жалость, вместо негодования, что такое тщедушное и бледное существо обладает особой силой – волей, такой же сильной, как и у неё самой. Порой, видя согнутую голову Сары в классной комнате, куда директриса иногда спускалась с Олимпа чтобы дать урок Писания, кислый вкус необъяснимой неприязни на мгновение перехватывал ей горло. И всё же, эта несчастная девочка была внешне послушной, вежливой и прилежной; только в её нелепо больших глазах таилась боль. Было уже далеко за полночь. Директриса поднялась, положила бухгалтерскую книгу обратно в ящик и стала тяжело подниматься наверх.
На следующее утро, когда Сара Вейбурн уже приготовила принадлежности для урока рисования миссис Валанж, её вызвали к директрисе.
- Я послала за тобой, Сара, по одному важному вопросу. Стань прямо и внимательно слушай, что я тебе скажу.
- Да, миссис Эпплъярд.
- Ты знаешь, что твой опекун уже в несколько месяцев не платит за твоё обучение? Я писала на его банковский адрес, но все мои письма вернулись.
- О, - сказала девочка без всякого выражения.
- Когда ты в последний раз получала письмо от мистера Косгроува? Подумай хорошенько.
- Я прекрасно помню, когда. На Рождество. Он спрашивал могу ли я остаться в школе на каникулы.
- Помню. Это было очень неудобно.
- Правда? Интересно, почему он так долго не пишет? Мне нужны книги и пастель для рисования.
- Пастель? Это как раз напомнило мне что, раз ты никак не можешь помочь мне в этом досадном деле, я должна буду уведомить миссис Валанж о прекращении твоих уроков рисования – с сегодняшнего дня. Пожалуйста, обрати внимание, что все материалы для рисования в твоём шкафчике являются собственностью колледжа и должны быть возвращены мисс Ламли. Это что дырка на чулке? Тебе следует научиться штопать, а не играть с книгами и цветными карандашами.
Сара уже дошла до двери, как её позвали назад.
- Я не упомянула, что, если мне не удастся связаться с твоим опекуном к Пасхе, мне придётся принять меры относительно твоего обучения.
Впервые за время разговора в больших глазах Сары что-то мелькнуло.
- Какие меры?
- Договориться с определёнными учреждениями.
- О, нет. Только не это. Не снова.
- Нужно учиться смотреть фактам в лицо, Сара. В конце концов, тебе уже тринадцать. Теперь можешь идти.
Во время вышеупомянутой беседы, миссис Валанж – приезжающую из Мельбурна учительницу рисования, поднимал на станции в Вуденде в двухколёсный экипаж проворный Том. Маленькая леди, по обыкновению нагруженная папкой для эскизов, зонтиком и бочковатым чемоданом, цеплялась за него как утопающая. Содержимое чемодана всегда оставалось неизменным: гипсовая голова Цицерона, для старшеклассниц, завёрнутая во фланелевую ночную сорочку, чтобы не откололся нос в грохочущем мельбурнском поезде; гипсовая нога для учениц помладше; рулон бумаги для рисования; и для себя пара лёгких тапочек с шерстяными помпонами и бутылочка коньяку. (Пристрастие к французскому бренди, если бы о нём зашла речь, было единственным вопросом, мнения по которому у миссис Валанж и миссис Эпплъярд полностью совпадали).
- Ну что ж, Том, - начала общительная и всегда приветливая учительница рисования, когда они въехали на широкую дорогу, затенённую эвкалиптами. – Как поживает твоя возлюбленная?
- По правде говоря, мэм, мы с Минни собираемся уйти от мадам после Пасхи. Нам здесь больше не по себе, если вы понимаете, о чём я.
- Понимаю, Том. Жаль это слышать. Даже не представляешь, что судачат обо всём этом в городе, хотя я, лично, считаю, что эту историю лучше забыть.
- Вы правы, мэм, - согласился Том. – Всё равно мы с Минни до конца жизни будем помнить мисс Миранду и других бедняжек.
Когда экипаж повернул к воротам колледжа, учительница увидела на лужайке свою любимую ученицу Сару Вейбурн и энергично помахала ей зонтиком.
- Доброе утро, Сара! Спасибо, Том, но я предпочитаю нести чемодан сама. Иди сюда, дитя, я привезла тебе чудесную новую пастель из Мельбурна. Боюсь, она дороговата, но думаю её можно будет записать на твой счёт... Ты такая печальная сегодня.
Реакция миссис Валанж на грустную новость об отмене занятий Сары была показательной.
- Бросить уроки живописи? Глупость какая! Меня нисколько не волнует твоя оплата за обучение, учитывая, что ты единственная у кого есть к этому хоть немного способностей. Я сейчас же схожу к миссис Эпплъярд и скажу ей об этом. У нас как раз есть 10 минут перед уроком.
Беседа, происходящая за закрытыми дверями кабинета, не имеет необходимости воспроизводиться в деталях. В первый и последний раз две дамы стояли друг против друга и говорили начистоту. После нескольких взаимных любезностей между ними началась борьба – добродушная маленькая миссис Валанж обрушилась на директрису красочными обвинениями, подчёркнутыми опасно размахиваемым зонтиком; а миссис Эпплъярд, подрагивая от своего обычного спокойствия на публике, становилась всё более необъятной и наливалась пунцом. Наконец, дверь кабинета хлопнула и учительница рисования, моральный победитель, хотя и проигравшая по части профессиональной занятости, стояла со вздымающейся грудью в передней. Снова вызвали Тома, и миссис Валанж, сжимая зонтик и чемодан, со всё ещё завёрнутым в нём в ночную рубашку Цицероном, посадили в экипаж и в последний раз отвезли на станцию.
После недолгой непривычной тишины, во время которой миссис Валанж царапала что-то на клочке бумаги цветным мелком, Тому протянули полкроны и конверт, адресованный Саре Вейбурн, с указанием доставить как можно скорее без ведома миссис Эпплъярд. Том был чрезвычайно рад услужить. Он испытывал к миссис Валанж ту же слабость, что и она к Саре, и имел все намерения вручить письмо на следующее утро, когда ученицы после завтрака собирались на полчаса или час в саду. Однако, неожиданно директриса услала его по поручению, и мысль о письме совершенно вылетела у него из головы.
Несколько недель спустя, наткнувшись на смятое в задней части ящика письмо, которое при свече прочла ему Минни, они ещё полночи не могли уснуть. И хотя, как весьма разумно отметила Минни, зачем теперь травить этим душу? Учитывая обстоятельства, вряд ли стоить винить Тома в том, что письмо ещё не было доставлено.
Дорогое дитя, - писала она, - миссис А. мне всё рассказала – какой переполох на пустом месте! Хочу сказать, что ты можешь приехать в мой дом в восточном Мельбурне (адрес прилагается) и остаться насколько пожелаешь, если вдруг к страстной пятнице от твоего опекуна не будет вестей. Просто дай мне знать и тебя встретят на станции. Не волнуйся об уроках живописи и продолжай рисовать, когда выдастся свободная минутка, как это делал Леонардо да Винчи. С любовью. Твой друг, Генриетта Валанж.
Резкий уход миссис Валанж из колледжа усилил напряжение и смятение последних нескольких дней. Несмотря на строгие правила, по которым запрещалось говорить по двое или по трое без присутствия гувернантки, их удавалось обходить до наступления темноты путем передачи записок и других приспособлений для обмена новостями. Так, стало известно о произошедшей в кабинете директрисы сцене и о том, что Сара в чём-то провинилась. Сама Сара, как обычно, сообщить ничего не желала.
- Ползает, как устрица, - говорила про неё не слишком сильная в естествознании Эдит.
- Если у нас не появится молодой красивый учитель рисования, - говорила Бланш, - я, наверное, брошу живопись. Меня уже тошнит от цветного мела под ногтями.
Вошла Дора Ламли и засуетилась:
- Девочки, вы разве не слышали звонка к переодеванию? Идите наверх и получите отметку за разговоры в коридоре.
Несколько минут спустя, всё ещё в поисках нарушительниц, мисс Ламли натолкнулась на Сару Вейбурн, свернувшуюся за дверцей на круговой лестнице, ведущей к башне. Гувернантка подумала, что та плачет, но чтобы разглядеть её лицо было слишком темно. Когда они оказались на площадке освещённой висячей лампой, девочка походила на полуголодного бездомного котёнка.
- Что случилось, Сара? Ты плохо себя чувствуешь?
- Всё в порядке. Пожалуйста, уходите.
- Люди не сидят в темноте на холодных камнях перед чаем, если только они не умалишенные, - сказала мисс Ламли.
- Я не хочу чая. Я ничего не хочу.
Гувернантка вздохнула.
- Повезло тебе! Хотела бы я сказать то же самое.
«Этот несчастный, плаксивый ребёнок, - подумала она. – Этот ужасный дом...» и решила той же ночью написать брату, чтобы он подыскал ей другое место. «Не школу-интернат. Говорю тебе, Рэдж, я больше не вынесу...». Она едва не закричала, когда звон колокольчика к чаю разнёсся внизу по пустынным комнатам. Его также услышали резвящиеся в гостиной мыши и разбежались под обтянутые тканью диваны и стулья.
- Ты слышала колокольчик, Сара? Ты не можешь спуститься к чаю вот так, вся в паутине. Если ты не голодна, лучше иди ложись.
Это была та самая комната, в которой Сара раньше жила с Мирандой – самая желанная комната в колледже: с длинными окнами, выходящими в сад и занавесками с розовым узором. По особому распоряжению миссис Эпплъярд, со дня пикника здесь ничего не изменилось. Прелестные нежные платья Миранды всё ещё висели аккуратными рядами в кедровом шкафу, от которого малышка Сара неизменно отводила глаза. Теннисная ракетка Миранды, всё ещё стояла прислонённой к стене, точно так же как её оставляла владелица, раскрасневшаяся и сияющая, прибегающая по лестнице летним вечером после игры с Мэрион. Заветная фотография Миранды в овальной серебряной оправе на каминной полке, комод, всё ещё переполненный её валентинками, туалетный столик с хрустальной вазочкой, в которой Сара всегда оставляла цветок. Часто, притворившись спящей, она лежала и смотрела как Миранда расчёсывает свои блестящие волосы при свете свечи.
- Сара, ты ещё не спишь? Непослушный ты, котёнок, - улыбалась она в чёрное озеро зеркала.
Иногда Миранда пела, особым, известным только Саре, глухим голосом необыкновенные песенки о своей семейке: любимой лошади, какаду брата.
- Однажды, Сара, ты поедешь на станцию вместе со мной и увидишь мою смешную семейку своими глазами. Ты бы хотела этого, котёнок?
О, Миранда, Миранда... Милая Миранда, где же ты?
Наконец, на безмолвный неспящий дом опустилась ночь. В южном крыле Том и Минни, обнявшись, шептали друг другу слова любви. Миссис Эпплъярд в бигуди металась по комнате. Дора Ламли посасывала мятные леденцы и писала нескончаемые письма брату в своей возбуждённой голове. Сёстры из Новой Зеландии, забравшись в одну постель и прижавшись друг к другу, напряженно и испуганно ожидали приближающегося землетрясения. В комнате Мадмуазель ещё горел свет: крепкая доза Расина при свете одинокой свечи никак не справлялась с обязанностью снотворного. Малышка Сара также не спала, вперившись в жуткую тьму.
Вскоре на освещённые тусклым светом луны крыши взобрались поссумы. С визгами и кряхтением они бесстыдно плелись вокруг приземистого основания башни, чернея на фоне бледного неба.
Читатель, взглянувший на события со дня пикника с высоты птичьего полёта, должно быть отметит насколько разные люди из внешнего окружения тем или иным образом оказались задействованными в этой истории: миссис Валанж, Рэдж Ламли, месье Луи Монпелье, Минни и Том, - все, чьи жизни были потревожены, порой насильно. Так, пусть в меньшем масштабе, с ними сопоставимы жизни бесчисленной мелкой живности: пауков, мышей, жуков, - с их испуганными отступлениями, попытками убежать и спрятаться в норах. В колледже Эпплъярд, среди ясного неба, с того мгновения как первые лучи солнца коснулись георгин утром в день Святого Валентина, и когда его обитательницы рано проснулись и начали невинный обмен открытками и любезностями, - всё и началось. И до си пор, вечера пятницы 13 марта это продолжалось: расширяясь, углубляясь и никак не заканчиваясь. На нижних склонах горы Маседон всё ширилось в более лёгких красках; на верхних склонах, где обитают жители «Лейк Вью», не зная об отведённых им радостях и печалях, свете и тьме, по обыкновению занимались своими делами, бессознательно вплетая и переплетая отдельные нити своих жизней в сложный гобелен одной общей.
Двое больных шли на поправку. Майк завтракал беконом и яйцами, а Ирму доктор Маккензи посчитал в достаточном здравии чтобы принять несколько спокойных вопросов от констебля Бамфера, сразу же предупредив, что девочка по-прежнему ничего не помнит о произошедшем на Висячей Скале, а также, что по мнению доктора Маккензи и двух других видных специалистов из Сиднея и Мельбурна – скорее всего никогда и не вспомнит. Часть тонкого механизма головного мозга оказалась неисправимо повреждена.
- Понимаете, это похоже на часы, - объяснял доктор. – Однажды при необычных условиях останавливаются и потом отказываются двигаться с определённой точки. У меня есть одни дома. Так и стоят на трёх часах дня.
Бамфер, однако, собрался навестить Ирму в домике садовника и, по его словам, «всё же попробовать».
Допрос начался в 10 утра; гладко выбритый полицейский сидел на прикроватном стуле с карандашом и блокнотом наготове. К полудню он сидел уже с чашкой чая и выражал свою признательность за уделённые два часа, не принесшие ровным счётом ничего. По крайней мере, относительно дела, ведь ему было приятно, что его время от времени одаривала грустной улыбкой такая юная и красивая девушка.
- Что ж, я пойду, мисс Леопольд. Если вам что-то вдруг вспомнится, просто пошлите мне сообщение, и я мигом приеду.
Он встал, собираясь уходить; с явно неслужебной неохотой, передвинул резинку вокруг пустых страниц записной книжки, взобрался на свою большую серую лошадь, и медленно, в подавленном настроении двинулся вниз по дороге на обед в час пополудни, где даже его любимый сливовый пирог никак не помог ему развеяться.
В следующую субботу слухи деревни Маседон сообщили об ещё одном приближающемся визите в домик садовника: красивая как картинка дама в лиловом шелковом платье, в коляске запряженной парой лошадей и кучером-иностранцем с чёрными усами, спрашивали в магазине Манасса дорогу к «Лейк Вью». В деревне все знали, что миссис Катлер ухаживает за героиней «загадки колледжа», спасённой красивым молодым племянником полковника Фитцхьюберта из Англии. Последняя деталь была достаточно пикантной, чтобы вновь возобновить сплетни и догадки в Верхней Маседонии. Поговаривали, что племянник обломал все передние зубы, взбираясь на шестидесятифутовый утёс. Что он безумно влюблён в эту девушку. И что миленькая наследница посылала в Мельбурн за двумя десятками ночных рубашек, и что на ней в постели три нити жемчуга.
На самом деле, огромный чемодан наследницы из сафьяновой кожи всё ещё стоял не распакованным в передней у миссис Катлер. А кто кроме la petite, - с нежностью подумала Мадмуазель, - может выглядеть столь прекрасной и столь chic, в выцветшем японском кимоно? Оконные жалюзи скрывали свет из зелёного сада, полосками проникавший на побеленные стены пустой комнатки и на огромную двуспальную кровать, покрытую лоскутным одеялом, казалось плывущим в морском гроте. Ласковый летний воздух нежил и исцелял как вода. Они немного всплакнули, долго и нежно обнимались, а затем после первого страстного приветствия, умолкли, отдавшись общей печали. Так много хотелось им сказать, и так мало было и будет сказано. Тень Скалы почти физически давила на них. Слова здесь были бессильны, как почти бессильными были чувства. Мадмуазель первой вернулась к безмятежному летнему дню и подняла жалюзи, щелчком заверивших о спокойствии сада за окном. На плакучем вязе приглушенно ворковали голуби.