Глава 4.
«Тихий голос за спиной»
В мастерской пахло скипидаром, маслом и старой древесиной. Элина отложила кисть, отступила на шаг и с наслаждением вытянула затекшую спину.
— Ну вот, уже лучше, — прошептала она, любуясь проступившими очертаниями особняка на холсте.
Легкий спазм в запястье заставил ее поморщиться. Она автоматически потерла его.
— Вечно ты ноешь к непогоде, — укоризненно сказала она своей старой травме.
Но сегодня боль была странной. Не привычной, тупой, а острой, колющей, словно укол булавкой. Она даже вздрогнула от неожиданности.
— С чего бы это? — удивилась она вслух, стараясь размять сустав.
Тишина в мастерской вдруг стала гнетущей. Не просто отсутствие звука, а плотная, настороженная тишь, будто в комнате кто-то есть. Элина нервно обернулась. Конечно, никого.
— Начиталась жутких историй, вот и кажется, — попыталась она себя успокоить, но голос прозвучал неуверенно.
Она включила музыку. Заливистые звуки музыки и какого-то мужского вокала наполнили комнату, но чувство чужого присутствия не исчезло, а лишь притаилось где-то на задворках сознания.
Внезапно дверь в мастерскую со скрипом открылась.
— Эль, ты тут? — на пороге показалась ее подруга, Вика, с двумя стаканами кофе в руках. — Небось, опять забыла поесть? Иди сюда быстро, кофе остывает.
Элина вздрогнула, словно пойманная на чем-то.
— А? Да, я тут... Спасибо.
Вика, бойкая рыжая девушка с вечно горящими глазами, сразу заметила ее состояние.
— Ты чего такая бледная? Опять за работой забылась? Руки-то у тебя в краске, — она указала на испачканные пальцы Элины.
Элина машинально посмотрела на свои руки. — Да нет, просто... Голова немного болит.
— Мигрень? — Вика нахмурилась. — У тебя никогда мигрени не было. Может, давление? Давай померим.
— Нет-нет, все в порядке, — Элина поспешно отмахнулась, забирая стакан. — Просто устала.
В этот момент ее снова пронзила острая, чужая боль в виске. Она зажмурилась, едва не расплескав кофе.
— Эль! — Вика бросилась к ней. — Да ты вся дрожишь! Что случилось? Прямо сейчас едем к врачу!
— Нет! — резко ответила Элина, отшатнувшись. Ее собственный голос прозвучал незнакомо, испуганно. — Никаких врачей. Это... это пройдет. Нервы.
Вика уставилась на нее с нескрываемым подозрением.
— Нервы? У тебя, у нашей железной леди, нервы? Ты же у нас даже можешь во время землетрясения штрихи поправлять. Ладно, — она сдалась, видя, что подруга не сдается. — Тогда хотя бы расскажи. Что-то случилось? Может, тот гад опять написал?
Элина покачала головой, с благодарностью делая глоток горячего кофе. Она пыталась ненадолго прогнать странный холод внутри.
— Нет, все нормально. Просто... — она замялась, не зная, как объяснить необъяснимое. — Мне иногда кажется, что за мной кто-то наблюдает. Постоянно. Даже здесь.
Вика огляделась по сторонам, подняв бровь.
— Ну, кроме меня и твоего приведения в углу, тут никого нет. Может, тебе отдохнуть нужно? Поехать куда-нибудь? К морю?
— Возможно, — неуверенно согласилась Элина.
Вдруг ее взгляд упал на старый эскиз, валявшийся на столе. На нем был изображен странный серебряный медальон с темно-синим камнем — набросок для одной из давних, незаконченных работ.
— Слушай, Вик, — голос Элины стал тише. — Ты не помнишь, я когда-нибудь рисовала вот это? — она ткнула пальцем в эскиз.
Вика наклонилась, разглядывая.
— Вроде нет. А что? Симпатичная безделушка. Почему спрашиваешь?
— Не знаю. — Элина отвела взгляд. — Просто он мне постоянно снится. И... мне кажется, я чувствую его. Будто он где-то рядом.
Вика замолчала на мгновение, и ее лицо стало серьезным. — Эль, а может, это не нервы? Может, это что-то... другое? Ты же всегда чувствовала вещи тоньше других. Помнишь, как ты у бабушки в деревне всегда знала, где потерянная вещь?
— Прекрати, — резко оборвала ее Элина. — Не надо про эзотерику. Это все глупости.
Но даже она сама себе не верила. Потому что в этот самый момент она снова почувствовала тот самый холодный, аналитический взгляд на себе. И вместе с ним — короткую, но отчетливую вспышку... интереса. Острого, дотошного, живого интереса к ее словам.
Она резко встала, отчего у нее закружилась голова. — Знаешь, я... я пожалуй, прилягу. Спасибо за кофе.
Вика смотрела на нее с беспокойством. — Может, я останусь? Поночую на диване.
— Нет! — это прозвучало почти как крик. Элина тут же смягчила голос. — Прости. Я просто хочу побыть одна. Правда.
Проводив озадаченную подругу, Элина заперла дверь и прислонилась к ней спиной. Сердце бешено колотилось.
Она была теперь совершенно одна. И не одна.
Тихо, почти неслышно, она прошептала в пустоту мастерской: — Кто ты?
В ответ ей почудился лишь легкий шорох — то ли скрип старых половиц, то ли тихий вздох, принадлежащий не ей.
Она стояла, затаив дыхание, вжимаясь спиной в шероховатую древесину двери, и ждала. Секунды тянулись в тишине, разрываемой лишь бешеным стуком ее собственного сердца. Ответа не последовало. Только это давящее, невидимое присутствие стало еще плотнее, еще реальнее.
— Я схожу с ума, — прошептала она, отталкиваясь от двери и снова принимаясь метаться по мастерской. — Это стресс. Переутомление. Надо взять себя в руки.
Она подошла к раковине, чтобы умыться, и вдруг ее взгляд упал на палитру. Свежая краска — ультрамарин, смешанный с черным — легла именно в той пропорции, чтобы передать глубину треснувшего камня на том самом эскизе. Того, которого, по ее словам, она не помнила.
Ледяная полоса страха пробежала по спине. Она не смешивала эти цвета сегодня.
Рука сама потянулась к телефону. Пальцы дрожали, с трудом попадая по клавишам. Она набрала номер бабушки в деревне. Той самой, которая знала старые предания.
— Бабушка, это я, — голос сорвался на шепот. — Скажи, а в наших краях... были какие-то истории про особые камни? Серебряные, с синим камнем?
На том конце провода повисла пауза. — Элинка? Что случилось, золотко? Голос какой-то дрожащий у тебя.
— Да ничего, просто... для новой картины идея нужна. Легенда какая-нибудь.
— Легенды... — бабушка задумалась. — Было дело. Про «сердечные каменья» рассказывали. Мол, если влюбленные разлучались, мастер мог выковать две половинки из одного камня. Чтобы чувствовать друг друга. Глупости, конечно. Ты лучше о здоровье своем расскажи.
Элина не слышала последних слов. Ее взгляд был прикован к эскизу. Две половинки из одного камня.
— Спасибо, бабуль, — выдохнула она и бросила трубку, не прощаясь.
Она медленно подошла к мольберту и сорвала с него незаконченную картину. Под ней был другой холст, давно забытый. На нем был изображен тот же особняк на Остоженке, но в сумерках, и в одном из окон светился одинокий, печальный огонек.
И снова — резкая, чужая боль в виске. На этот раз с ней пришел обрывок мысли, холодной и ясной, как стекло...
Элина отшатнулась от картины, как от огня.
— Довольно! — крикнула она в пустоту, и голос ее сорвался на истерику. — Слышишь? Оставь меня в покое! Я не хочу этого! Что тебе от меня нужно?!
В ответ тишина дрогнула. Не звуком, а ощущением. Тяжелым, ледяным... разочарованием. Будто ученый наблюдал за сбежавшим подопытным кроликом.
А потом пришло новое чувство. Сначала слабое, как дуновение. Запах. Не жасмина. Строгий, чистый, химический запах спирта или формальдегида. Запах... больницы? Лаборатории?
И сквозь него — едва уловимое, но отчетливое чувство не своей, а его усталости. Умственного перенапряжения. Сухости в глазах от долгого всматривания в экран или бумаги.
Она поняла. Он не просто наблюдал. Он фиксировал. Ведя свои холодные, бесчеловечные записи. И ее страх, ее крик — все это было всего лишь данными для его архива.
Бессилие охватило ее с новой силой. Она медленно сползла на пол, обхватив колени руками, и спрятала лицо. Она не могла убежать. Не могла спрятаться. Он был везде. В ее боли, в ее мыслях, в самом воздухе, которым она дышала.
Тихо, почти беззвучно, она начала плакать. От страха, от безысходности, от всего, что было ее жизнью.
И тогда случилось нечто новое.
Чувство разочарования исчезло. Его сменило нечто... неуверенное. Смутное. Почти человеческое. Легкое замешательство. Будто ее слезы стали переменной, которую его безупречная логика не могла обработать.
А потом, сквозь пелену ее собственных слез, ей почудился едва уловимый, далекий, как эхо, звук. Не голос. Скорее, вздох. Глубокий, тяжелый. Мужской. С легкой хрипотцой.
И в нем — невыносимая, знакомая ей до боли усталость. Но на этот раз — его собственная.
Продолжение следует...