Мы не должны
Он не сказал ничего.
Ни на следующий день, ни через два.
На занятии — ни взгляда. Ни одного. Будто того вечера не существовало. Будто его губы не касались моих. Будто мы не дышали в унисон, как будто это был сон, в который он отказался верить.
Я сидела на задней парте, не записывая ни слова. Кисть замирала над пергаментом. Он рассказывал про древние заклинания защиты, про силу внутренней дисциплины, про то, как важно сохранять границы.
Его голос звучал глухо, как будто говорил он не нам, а себе.
Мои пальцы дрожали от злости.
От унижения.
От той боли, когда тебя обнажили — не телом, а душой — и отвернулись.
***
На перемене я подошла к нему. Остальные ученики уже расходились. Он заметил меня краем глаза — и тут же собрал бумаги, будто это был побег.
— Профессор Нотт, — сказала я нарочито громко.
Он замер.
Повернулся медленно.
— Да, мисс Фейрвуд?
Мисс Фейрвуд. После того, как его руки держали моё лицо. После того, как его губы шептали «ещё».
Как же ловко он снова надевает маску.
— Хотела уточнить, будет ли пересдача эссе о барьерах на бессознательном уровне? — Слова были ледяными, улыбка — ядовитой.
Он посмотрел на меня. Долго. Без защиты.
И на миг — на самый короткий миг — я увидела, как в его глазах мелькнула боль.
Но он отвернулся.
— Не будет. У вас и так высокий балл, — сухо сказал он.
И ушёл.
Оставив меня стоять в пустом классе, будто я — тень на его совести.
***
Он избегал меня. Точно, хладнокровно. Не один раз.
Я сидела в библиотеке, и он вошёл — и вышел, как только заметил.
Я проходила по коридору — и он разворачивался, не встречаясь взглядом.
Он больше не задавал мне вопросов. Не вызывал к доске.
Он будто удалил меня из своей реальности.
А я...
Я злилась. До слёз. До дрожи в руках.
Я бросала подушку в стену в спальне, кусала губы до крови, лишь бы не разрыдаться перед подругами.
Я не была влюблённой дурой. Я была человеком, которому вырвали из груди что-то живое — и велели вести себя, как будто так и должно быть.
***
На седьмой день молчаливой войны я не выдержала.
Поймала его вечером на лестнице к библиотечному крылу. Он был один. Смотрел в окно, спиной ко мне, будто сам себя прятал.
— Ты что, правда думаешь, что можешь стереть это? Просто взять и вычеркнуть? — Мой голос дрожал от гнева. — Думаешь, я забуду?
Он не обернулся. Сжал перила. Слишком сильно.
— Это ошибка, Алетта, — произнёс он. Голос хрипел. — Мы оба это знали.
— Нет, — сказала я, шагнув ближе. — Ты решил, что это ошибка. Один. Без меня. Без объяснений.
Он обернулся. Его лицо было бледным. В глазах — не холод, а... отчаяние.
— Потому что это неправильно. Ты — ученица. Я — преподаватель. Есть правила.
— Есть чувства, — бросила я. — Которые ты испугался. Потому что они делают тебя живым, да? Потому что тебе проще быть ледяной глыбой, чем признать, что ты хочешь чего-то... настоящего!
Он закрыл глаза.
— Я не могу, — прошептал. — Не с тобой. Я не имею права.
— А я? — шаг ближе. — Я имела право знать, что ты просто исчезнешь?
— Я исчезаю, потому что должен защитить тебя, — тихо. — От себя.
Тишина повисла, глухая. В ней звучало: если узнают... если кто-то увидит... если кто-то расскажет.
Я поняла: он боится.
Но не за себя.
За меня.
***
После той встречи мы больше не говорили.
Но молчание уже не было пустым. Оно было наполнено тяжестью слов, которые мы не могли произнести.
Я видела, как он иногда смотрит — не напрямую, а в отражении окна.
Я ловила его взгляд, когда проходила мимо.
И снова ощущала ту стену. Ту, что выстроена из гордости, страха, боли.
Но в ней — трещины.
***
Иногда я думаю: а что, если кто-то уже понял?
Глаза профессора Биннса, когда он слишком внимательно задержался на мне в коридоре.
Или Макгонагалл, спросившая вдруг, всё ли у меня в порядке.
Или Джинни Поттер, заходившая к нам на практику и бросившая:
— Тео, ты стал нервным. Всё из-за учеников?
В такие моменты я понимаю — наша тайна тоньше паутины. Она уже трещит.
И если она сорвётся...
Кто пострадает?
***
Но больше всего я ненавижу эту новую привычку — ждать.
Ждать, что он повернётся. Что заговорит. Что снова прикоснётся.
Каждую ночь я думаю: если бы могла вернуться — стала бы целовать его тогда, зная, чем всё обернётся?
Да.
Снова.
И снова.
Потому что это был не просто поцелуй.
Это был крик души.
И он — услышал.
А потом испугался.
И сбежал.
Но однажды, он больше не сможет убежать.
Я — дождусь.