Повелитель Смерти I

Леонхард стоял на балконе дворца, мрамор холодил ступни, но он не замечал этого. Его взгляд был прикован к просторам перед крепостью, где под стенами выстраивалась армия — ряды сияющих лат, знамёна, колышущиеся на ветру, и гулкое, тяжёлое дыхание тысяч солдат, готовых идти за ним. Где-то в глубине раздавался ритмичный грохот барабанов — отголоски приближающейся войны.

Рядом, чуть поодаль, стояли Розария и Айзек. Она — с тревожным лицом и руками, сцепленными у груди, он — с хмурым, напряжённым выражением, будто обдумывал все возможные исходы грядущего боя.

— Это слишком, — тихо сказала Розария, не сводя глаз с воинов. — Ты собираешься бросить в бой почти всех... А если ты... если ты...

— Я вернусь, — отрезал Леонхард, не поворачиваясь к ней. Его голос был сухим и решительным, будто никакие эмоции больше не имели к нему доступа.

И вдруг, словно гром среди ясного неба, в дверь с грохотом влетел Кота — запыхавшийся, взъерошенный, с лицом, полным решимости.

— Я тоже иду на войну! — воскликнул он, распахнув руки так, будто уже командует полком.

Следом за ним вполголоса, но с отчаянием в тоне, бежал отец:

— Кота! Немедленно остановись! Ты не смеешь вмешиваться!

— Я пойду, — не унимался мальчик. — Я защищу брата. Я стану его щитом!

Леонхард медленно повернулся. Его взгляд был тяжёлым и властным. Он смотрел на Коту так, как смотрят не на мальчика, а на солдата, ослушавшегося приказа.

— Хватит, — глухо произнёс он. — Даже не смей поднимать эту тему. Ты слишком мал. Ты даже меч не поднимешь.

— Но... — начал было Кота, но Леонхард поднял руку, заставив замолчать.

— Твоя война — это книги. Учёба. Развитие. Если хочешь быть полезным — вырасти достойным того положения, что я готов даровать тебе. Пока же — ступай.

Кота застыл, у него опустились плечи. Он прикусил губу и отвёл взгляд, будто боялся, что из глаз хлынут слёзы.

— Я... я потружусь, как следует, — глухо пробормотал он, стараясь сдержать подступающие эмоции.

Леонхард долго молчал, глядя на Коту. Мальчик стоял с опущенными плечами, словно только что получил пощёчину от самого мира. Его губы дрожали от обиды, но он упрямо молчал, готовый принять любой приговор.

И вдруг голос Леонхарда стал мягче, тише, почти человеческим:

— Я запрещаю тебе идти не потому, что считаю тебя слабым, Кота.

Мальчик вскинул глаза — в них отразилась сдержанная надежда.

— Я знаю, ты справился бы. Ты упрямый, храбрый, и у тебя доброе сердце. Но если я возьму тебя с собой... кто тогда останется здесь?

Он перевёл взгляд на Розарию — та стояла чуть в стороне, прижав ладонь к слегка выступающему животу, в котором билась ещё одна жизнь. Затем — на отца, чей лик побледнел, чьи плечи заметно осунулись за последние месяцы.

— Айзек будет занят делами дворца. Но Розария... — Леонхард задержал на ней взгляд чуть дольше, — и отец... они останутся почти беззащитны. Я должен знать, что они в безопасности. Что кто-то присмотрит за ними, пока я сражаюсь.

Он шагнул ближе, опустился на одно колено и положил руку на плечо брата.

— Я прошу тебя, Кота. Останься здесь. Береги семью. Будь их опорой. Ты ведь мой брат.

Глаза мальчика вспыхнули. Он выпрямился, как солдат на присяге.

— Тогда я всё понял. Вы можете на меня рассчитывать, брат. Я позабочусь о них. Обещаю!

Он уже не выглядел разочарованным. Напротив, лицо его озарилось решимостью и гордостью. Он сделал шаг назад и, не отрывая взгляда от Леонхарда, глубоко и торжественно поклонился.

— Я не подведу, брат.

Поклон его был совсем не детским — будто он принимал на себя ответственность за целую империю.

Выпрямившись, он развернулся и зашагал прочь с балкона — гордо, ровно, с видом человека, у которого теперь есть важная цель. Он шёл не просто на уроки — он шёл исполнять поручение Повелителя Смерти. Старшего брата.

Когда Кота скрылся за дверью, в комнате остались только четверо. Крэс молча смотрел вслед младшему сыну, но затем повернулся к старшему. В его лице было всё: и гордость, и тревога, и та боль, которую отцы прячут от своих сыновей, когда те уходят на войну.

Он подошёл к Леонхарду, остановился рядом, не говоря ни слова — и лишь спустя несколько мгновений, будто собираясь с духом, проговорил тихо, но твёрдо:

— Береги себя, сын.

Леонхард кивнул, не отводя взгляда от дальнего горизонта, где за лагерем клубился лёгкий дым утреннего костра. Он не ответил словами, но в этом молчании Крэс понял — тот всё услышал.

Старик задержался на миг, будто хотел сказать ещё что-то... но не стал. Только сжал на прощание плечо сына и, не оборачиваясь, ушёл вглубь дворца, оставив Повелителя Смерти наедине с войском, огнём и приближающейся катастрофы. Останься он ещё на мгновение - точно разрыдался бы и сам....

Когда шаги Крэса затихли, и балкон вновь погрузился в напряжённую тишину, Леонхард медленно обернулся.

У противоположной колонны, почти сжавшись в тень, стояла Розария — она больше не пыталась скрыть слёзы. Опустив голову, она прижималась лбом к плечу Айзека, а тот неловко, но бережно обнимал её, давая ей опору. Его взгляд оставался спокойным, но в нём читалась такая же боль, какую только что унёс с собой старик.

Леонхард подошёл ближе. Остановился.

— Роз... — сказал он тихо. — Я обязательно вернусь.

Его голос был хрипловатым — слишком много сдержанных слов, слишком много невысказанных чувств. Розария подняла на него глаза, блестящие от слёз, в которых смешались любовь, страх и обида.

- Я не могу не уйти, прости.... Я вернусь, обещаю. Вернусь ради тебя и..., - он посмотрел на живот девушки. - Ради него.

Розария всхлипнула, но кивнула. Айзек стоял рядом, не вмешиваясь, словно понимал, что между ними происходит что-то, куда ему не дано войти.

Леонхард посмотрел на обоих — на женщину, которую любил, и на друга, который пробыл рядом всю жизнь. Он кивнул им, развернулся и, не сказав больше ни слова, покинул балкон.

Шаги его затихли, но воздух всё ещё дрожал от тени его присутствия — и от войны, что уже стояла у самых ворот.

Кота сидел за длинным столом, уставленным тяжёлыми фолиантами и свитками, исписанными мелким, вычурным почерком. Чернильница стояла рядом, перо в его руке дрожало от напряжения, но строка, которую он пытался закончить, так и оставалась незавершённой. Буквы сливались в кашу, а глаза то и дело теряли фокус. Он моргнул, потер виски — и всё равно мысли упрямо уносились прочь от письма.

Он слышал, как скрипит перо учителя неподалёку, чувствовал взгляд наставника, но не мог справиться с собой.

— Простите... — тихо произнёс Кота, прерывая тишину. — Можно мне... на минуту?

Учитель оторвался от своей работы, посмотрел на мальчика с понимающей усталостью.

— Только ненадолго, — кивнул он.

Кота поднялся, отложил перо и медленно подошёл к высокому окну. Он опёрся ладонями о подоконник и посмотрел вдаль.

За пределами дворца, за рощами и равнинами, на краю горизонта, уже виднелось движение. Линии, как тени — ровные, стройные, неумолимые. Армия Владыки выходила в путь. Броня поблёскивала в лучах солнца, и казалось, что земля дрожит под тяжестью шагов.

Кота сжал губы, грудь сдавило. Взгляд его стал серьёзным, взрослым не по возрасту.

— Братик... — прошептал он. — Пожалуйста, возвращайся.

В это время Кота, погружённый в свои тревожные мысли, и не подозревал, что за тонкой щёлочкой в приоткрытой двери кто-то наблюдает. Маленькая рабыня, тихая, как тень, затаилась в полутьме коридора, прижавшись щекой к холодному дереву. Её дыхание было неслышным, а взгляд — внимательным, почти трепетным.

Она не смела войти, не осмеливалась выдать своё присутствие. Но что-то в лице младшего брата Повелителя — в этой странной, взрослой печали, застывшей в детских глазах — не отпускало её. Ей было не по возрасту понятно это чувство. То ли жалость, то ли сочувствие, то ли простое желание быть рядом и поддержать.

***

Леонхард удобно устроился в резных носилках, покрытых пурпурной тканью. Он сидел, положив руку на подлокотник, с внешней невозмутимостью Повелителя, чьё величие не требует громких жестов. Тело его мягко покачивалось в ритме шагов — четверо крепких Военных Рабов, отобранных лично для этой задачи, несли его с выверенной грацией, будто трон с самим солнцем внутри.

Рядом, на вороном жеребце, ехал Рюо. Молча, с прямой спиной, с холодным выражением лица, он выглядел олицетворением дисциплины. По крайней мере старался ею казаться. Но внутри всё кипело. Его взгляд то и дело скользил вперёд — к голове колонны, где, чеканя шаг коня, ехал его брат-близнец. Гао вёл армию с гордо поднятой головой, в сверкающих доспехах, окружённый лучшими из лучших. Рюо не мог отвести от него глаз. Сердце сжималось от гордости: именно Гао — его брат — возглавляет войско Повелителя Смерти. Его, а не кого-то другого. И это значило многое.

Леонхард уловил этот взгляд. Он чуть повернул голову и, склонившись к открытой стороне носилок, с лёгкой усмешкой сказал:

— Гао, должно быть, приятно чувствовать, как ты им восхищаешься.

Рюо вздрогнул, слегка покраснел, но не ответил. Он лишь опустил глаза на поводья и чуть натянул их, стараясь удержать хладнокровие. А Леонхард вновь откинулся в сиденье, довольный. Он продолжил:

— Когда в моей жизни появился Кота, мой младший брат, — задумчиво произнёс Леонхард, глядя вперёд, куда уносилась дорога, — я думал, что ничего не изменится. Ну, ещё один ребёнок во дворце, и всё. Но я ошибался.

Он на миг замолчал, подставив лицо лёгкому ветерку.

— Он восхищается мной... но не так, как другие. Не из страха, не из долга, не потому что должен. Он по-настоящему верит в моё величие. По-детски. Безоговорочно. В его взгляде нет фальши. И знаешь, — он усмехнулся краем губ, — это приятно. Гораздо приятнее, чем мне бы хотелось признать.

Рюо слушал, не прерывая. Его глаза оставались устремлёнными вперёд, но губы дрогнули в лёгкой, почти незаметной улыбке. Он не хотел, чтобы господин заметил это — не потому что стыдился, а потому что чувства, что зародились в груди, были слишком личными, слишком... тёплыми для того, чтобы выставлять их напоказ.

Леонхард, не оборачиваясь, продолжил, словно точно знал, что происходит у него за спиной:

— И знаешь, — сказал он с ленивым, но проникновенным тоном, — Гао наверняка питается твоим восхищением. Черпает из него силу, мотивацию. Он держит спину прямо, подбородок высоко — не только ради меня, но ради тебя. Ради твоих глаз.

Он сделал паузу, давая словам осесть.

— Если он хоть немного похож на меня... — Леонхард криво усмехнулся, — то больше всего на свете он боится не проиграть, а упасть в грязь перед тобой.

Тишина, следом за этими словами, была звенящей. И Рюо, всё так же молча глядя вперёд, сжал поводья чуть крепче, не позволяя себе ни слова. Но сердце его билось быстрее, а в груди разливалось тёплое, дрожащие чувство — не от гордости, а от бесконечной, тихой благодарности за слова господина.

***

На следующее утро в комнате брата Владыки снова воцарилась размеренная тишина, нарушаемая лишь шорохом переворачиваемых страниц и скрипом пера по бумаге. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь полупрозрачные шторы, мягко ложились на книги, расставленные в строгом порядке. Кота сидел за большим письменным столом, чуть склонясь над задачей.

Айзек, войдя тихо, остановился в дверях. Его взгляд невольно задержался на мальчике — всё в позе Коты выражало серьёзность: прямая спина, прищуренный взгляд, сжатые губы. Казалось, он всеми силами старался не просто учиться, а быть достойным этого права.

Рядом, чуть сбоку, сидел учитель. Он с явным удовольствием наблюдал за своим подопечным и, заметив Айзека, встал и приветливо кивнул.

— Он работает с усердием, достойным похвалы, — проговорил наставник с теплом. — Сегодня сам вызвался повторить весь вчерашний материал до начала урока. А ведь дети редко так делают....

Айзек усмехнулся уголком губ, прошёл ближе и положил руку на плечо Коте.

— Молодец. Вот увидишь, Повелитель будет тобой гордиться.

Кота поднял на него взгляд — в нём мелькнула радость, перемешанная с решимостью.

— Я обещал ему, что постараюсь изо всех сил. И я это сделаю. Чтобы, когда он вернётся, он увидел, что я не подвёл.

— Сделай это ради него, — Айзек чуть кивнул, сдерживая что-то слишком тёплое внутри.

После утреннего обхода и разговора с Котой, Айзек отправился в покои Розарии. В комнате стояла мягкая полутень, окна были занавешены — внутри витал запах травяного настоя и слабой горечи.

Розария сидела у окна, но, услышав шаги, обернулась.

— Доброе утро, — сказал Айзек, подходя ближе. — Я пришёл узнать, как вы себя чувствуете. Всё ли в порядке? Беспокоит ли что-нибудь?

— Со мной всё... более-менее, — ответила она с тихой задумчивостью. — Но мне приснился сон. Он... странный. Гнетущий.

Айзек присел напротив, внимательно глядя ей в глаза.

— Расскажите.

Розария немного помолчала, словно собираясь с духом, потом заговорила:

— Я была в тёмной комнате. Совершенно одна. Вокруг стояло четыре факела. Они не горели ярко — скорее тлели. Над каждым написано: "Мама", "Отец", "Лиам", "Повелитель Смерти". Они освещали пространство, держали мрак на расстоянии. Но один за другим начали гаснуть.

Сначала — Повелитель. Потом... мама. После — отец. А затем Лиам. И я осталась в полной темноте. Одна. Мне было холодно и страшно, и я плакала... Но потом заметила, что один из факелов всё же не исчез полностью. Он тлел, слабо, почти незаметно, но не гас. Я подошла ближе — и увидела имя. Леонхард. А потом, когда я потянулась к нему рукой, факел вспыхнул, и я проснулась.

Она замолчала, обхватив руками себя за плечи.

— Я не знаю, что это значит. Но ощущение пустоты и страха после пробуждения не покидает меня.

Айзек сжал губы. Сердце его болезненно кольнуло.

— Это просто сон, — осторожно сказал он. — Не стоит придавать ему слишком большое значение.

Только сам Айзек в то, что это просто сон, а не дурное предзнаменование, не верил. Двое, чей факел погас во сне Розарии, уже были мертвы....

Айзек тихо вошёл в небольшой кабинет, где перед большим портретом стоял Крэс — старый раб с поседевшими висками и усталыми глазами. Картина изображала маленького мальчика, с большими глазами и широкой улыбкой.

Крэс стоял, не отрывая взгляда от портрета, и тихо шептал:

— Хотел бы я увидеть, как он растёт... как учится ходить, произносит первые слова... как отдаёт свои первые приказы... капризничает, радуется, проводит праздники и выходные.

Его голос дрожал от эмоций, и было ясно, что эти мечты — не просто фантазии, а настоящая часть его души.

— Для меня важно, что мой первенец живёт жизнью, которой я даже во снах не мог представить. Я благодарен ему за то, что он принял нас с Котой и дал брату шанс жить и развиваться.

Айзек подошёл ближе, положил руку на плечо старика и ответил спокойно:

— Благодаря Повелителю моя жизнь тоже изменилась. И я благодарен вам, Крэс, за то, что вы подарили миру такого сына.

Крэс мягко улыбнулся, но скромно отмахнулся:

— Не моя заслуга... Всё так сложилось... судьба, обстоятельства...

Но Айзек настоял:

— Нет, ваша любовь и забота — вот что главное.

Потом старик замолчал, тяжело вздохнул и, наконец, тихо сказал:

— Я боюсь, что он не вернётся... Его безрассудство, его решимость... Мне страшно за него.

Айзек внимательно смотрел на Крэса, чувствуя всю глубину его тревог, и спокойно произнёс:

— Мы сделаем всё, чтобы он вернулся. К тому же, в бой он ушел не один. Вряд ли он вступит в сражение лично. Скорее всего будет наблюдать издалека и отдавать приказы, как в шахматной партии. У меня... есть дела ещё. Я пойду. Если понадобится помощь, обязательно обращайтесь.

С этими словами он мягко сжал плечо старика и вышел из комнаты, унося с собой часть его надежды и переживаний.

Оставшись наедине в тесной, скромно обставленной комнате, Айзек наконец позволил себе отпустить все преграды. Долгое время он держал эмоции под контролем — ради других, ради долга и чести. Но сейчас, когда вокруг не было ни одного постороннего взгляда, он опустился на деревянный стул у окна и спрятал лицо в ладонях.

Глубоко внутри что-то разорвалось — болезненный клубок отчаяния, накопившийся за годы беспрерывной службы, страха и тревог. Слёзы потекли сами собой, без стыда и оправданий, катясь по щекам и падая на пол. Это был долгожданный выплеск тех тёмных мыслей, что годами томили душу.

Он думал о Розарии, о Коте, о Крэсе — о тех, о ком он так тщательно заботился, чтобы никто не чувствовал боли и страха. Айзек был готов взвалить на свои плечи все их тревоги, жертвуя собственным спокойствием. А ведь, если вдуматься, Айзек не считал себя слугой Леонхарда, не считал себя другом. В себе он видел старшего брата, от того переживания охватывали его ещё сильнее.

В этом хрупком моменте одиночества он нашёл крошечный проблеск надежды — надежду, что завтра он сможет встать и вновь стать опорой для тех, кто в этом нуждался. Но сейчас эта надежда казалось слишком призрачной.

***

Солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо в мягкие янтарные и лиловые тона. Армия Повелителя Смерти уже разбила лагерь на привольной равнине у подножия старого скалистого хребта. Повсюду слышался скрип палаток, звяканье доспехов, редкие выкрики командира и приглушённый гул голосов — воины отдыхали, точили оружие, готовились к предстоящему сражению.

Посреди всего этого спокойного хаоса, чуть поодаль от основного лагеря, в тени рослого дуба расположился сам Леонхард. Его палатку уже успели натянуть, но ему слишком приятно было сидеть на открытом воздухе, ощущать запах пыльных трав, свежести воды из близкой реки и слышать щебет редких птиц, не испуганных приближающейся армией.

Леонхард сидел на сложенном из подушек и шкур троне-постаменте, с чашкой зелёного чая в руке. Рядом, на низком столике, стояло несколько простых блюд: сыр, виноград, шоколадные конфеты. Он ел неторопливо, будто не за тысячи шагов от него собирается армия врага, а он — просто путешественник, сделавший привал.

— Так-так... — протянул он лениво, глядя вдаль, где небо начинало мутнеть. — А где же это ваше страшное "сражение"? Неужели всё, на что хватило Доминика, — затянуть своё появление?

Он прищурился, наслаждаясь мягким ветром и вкусом чая. Всё вокруг, казалось, было частью тщательно продуманной симфонии: природа, тишина, предгрозовая тяжесть воздуха и едва уловимая дрожь ожидания в каждом вдохе лагеря.

— Надеюсь, он не заблудился, — усмехнулся Повелитель, обращаясь то ли к себе, то ли к невидимому собеседнику. — Было бы досадно разочароваться раньше, чем прозвучит первый удар меча.

Рюо молча бродил по разбитому лагерю. Повсюду царило живое движение: солдаты точили оружие, чинили сбрую, переговаривались, кто-то смеялся через силу, кто-то — по-настоящему. Между рядами палаток сновали рабы с водой и едой, где-то громко отдавались приказы, где-то слышались удары стали о сталь — проверяли клинки.

С первого взгляда всё выглядело привычно. Почти как на тренировках. Почти. Но Рюо чувствовал: это «почти» и есть пропасть между игрой и бездной.

Он шёл, пока гул лагеря не начал раздражать уши, а собственное сердце — давить изнутри. Волна тревоги подступила к горлу, он сглотнул, пытаясь подавить её, но она не отступала. Стало трудно дышать. Он невольно ускорил шаг, а потом свернул с тропы, в сторону, туда, где не было ни костров, ни глаз, ни приказов.

Немного поодаль от лагеря он нашёл упавшее дерево, присел на широкий, покрытый мхом ствол, ссутулился, опустив руки между колен, и уставился в землю. Тревога уже не просто шептала — она гудела внутри.

Он боялся.

Да, он тренировался. Да, он держал оружие столько, сколько себя помнил. Да, его называли одним из лучших. Но всё это — до сейчас. Потому что сейчас — это настоящая война. Смерть. Кровь. Страх. Боль. Ответственность.

Именно сейчас Рюо понял простую, страшную истину:

"Когда ты впервые идёшь на войну юнцом, кажется, будто смерть обойдет тебя стороной. Сколько бы ни падало вокруг — ты уверен: с тобой этого не случится. Будто невидимая рука убережёт тебя среди хаоса.

Но однажды ты услышишь, как стрела просвистит слишком близко. Увидишь, кровь на земле — не чью-то, а твою. И тогда придет осознание: ты такой же смертный, как и все. Просто раньше судьба ещё не добралась до тебя.".

И вот она — реальность. Слишком близко. Слишком живая.

Он закрыл глаза и глубоко вдохнул. Ему нужно было время. Немного тишины. Немного одиночества. Чтобы собраться. Чтобы снова стать тем Рюо, каким его знают. Хотя бы внешне. Хоть на время.

Тем временем Гао продолжал обход лагеря. Его шаги были уверенными, голос — твёрдым, а лицо — спокойным. Он знал: если командир позволяет себе дрожать, дрожит весь строй. Он подбадривал бойцов, кивал в знак одобрения, поправлял кое-где строевые линии, интересовался состоянием оружия и здоровья. Все выглядело готовым. Почти.

Почти — потому что кое-кого он не видел.

Он остановился посреди лагеря, быстро окинул взглядом ряды палаток, но брата нигде не было. С минуту он колебался, но сердце уже всё решило за него. Он молча направился прочь от лагеря — туда, где было тише, туда, где брат мог искать уединения.

Нашёл он его сидящим на старом поваленном дереве, ссутулившимся, уставившимся в землю и, кажется, совсем не тем Рюо, которого знал.

Гао подошёл без слов, присел рядом, положив локти на колени. Несколько мгновений он просто сидел в тишине, давая брату передохнуть. Потом мягко сказал:

— Страшно?

Рюо вздохнул, но не ответил сразу.

— Мне тоже, — продолжил Гао, глядя куда-то вперёд. — Если честно, я, наверное, никогда не боялся так сильно. Не из-за врага. Из-за того, что я не справлюсь. Что подведу. Что потеряю кого-то...

Рюо чуть повернул голову в его сторону. В его взгляде мелькнула боль.

— Но, — Гао повернулся к нему полностью, — мы готовились к этому всю жизнь. Мы заслужили быть здесь. Мы сильные. Ты сильный. И я горжусь тобой. Ты молодец, брат.

Он протянул руку, положил на плечо Рюо.

— Но... без тебя я не справлюсь. Ты нужен мне. Не как боец. Как брат. Как часть меня. Ты нужен мне рядом со мной. Идём в лагерь?

Рюо на секунду опустил взгляд, потом медленно кивнул. Где-то в груди что-то щёлкнуло, будто отступила тень.

Он встал, и прежде чем тронуться, обнял Гао — крепко, по-братски, по-настоящему.

— Спасибо... — выдохнул он, — Я с тобой.

— Всегда, — ответил Гао и, улыбнувшись, похлопал его по спине.

Внезапно сигнал тревоги пронзил воздух резким звуком трубы, разорвавшей тишину, словно кинжал, воткнутый в спину. За трубным зовом последовали крики:

— На позиции! Все по местам!

— Враг на подходе!

Лагерь в одно мгновение превратился в бурлящее пламя действий. Спящие вскочили, ещё не до конца понимая, что происходит. Солдаты, не успевшие затянуть доспехи, бегали с ремнями в зубах, цепляя оружие на бегу. Это было частью ритуала. Это была война.

Близнецы сорвались с места одновременно, не глядя друг на друга, будто были единым существом. Рюо — с лицом, старавшимся застыть в спокойной решимости, Гао — с пылающим взглядом командира. Они мчались к передовым, их плащи развевались, сапоги громыхали по земле, а за спинами уже выстраивались шеренги военных рабов — дисциплинированных, закалённых, молчаливых.

Воздух был натянут, как струна. Каждый шаг отдавался в висках пульсацией. Воины строились: кто-то командовал, кто-то поднимал щиты, стрелки взбирались на заранее укреплённые холмы. Кто-то дрожал, кто-то шептал молитвы, кто-то улыбался с остервенелой уверенностью.

В этом хаосе не было паники. Нет — была яростная, ритмичная подготовка, в которой чувствовалась привычка, отточенная в крови и крике. Барабаны загрохотали в глубине лагеря — медленно, тяжело, как удары сердца.

Повелитель Смерти встал на пригорке — высокая фигура в чёрном плаще, который развевался на ветру. Он не кричал, не размахивал руками. Он просто был. И от этого "присутствия" — всё вокруг стало тише. Увереннее.

Владыка за нас, значит мы победим. Вот что это значило для войска.

Строи выровнялись. Стяги поднялись. Земля вибрировала от приближающихся шагов врага. Но армия Повелителя не дрогнула. Они были готовы.

Теперь не осталось места страху. Осталась только сталь.

***

Из массивных створок замка, увитых черным металлом, вышел Доминик. Его шаг был размеренным, уверенным, будто он уже знал, чем всё закончится. Каменные плиты двора глухо отзывались эхом под его сапогами.

Перед ним раскинулось войско. Молчаливое, величественное, словно мёртвая сталь, готовая к бою. В первом ряду — Элита в полированных доспехах, лица их были скрыты масками. За ними выстроились сотни рабов — безвольных, одурманенных магией Красных Кристаллов. Их зрачки светились зловещим красноватым отсветом, лица были бесстрастны. Они дышали в унисон, как единый организм, подчинённый одной воле.

Доминик окинул их всех взглядом — отточенным, безжалостным. Затем повернул голову чуть в сторону и произнёс, не повышая голоса:

— Эстель. Все ли готовы? Контроль установлен?

Ему в ухо, точно шелестящий ветер, проник женский голос, звучавший одновременно повсюду и нигде:

"Каждый подчинён.

Ни один не дрогнет.

Вся их воля — моя."

Он кивнул, удовлетворённый, и, чуть прищурившись, повернулся к Суа, стоявшему по правую руку.

— Время пришло. Выдвигаемся.

Суа тут же склонил голову, опустился на одно колено, затем поднялся и рявкнул:

— Войску — приготовиться! Шагом — к вратам!

И армия двинулась. Как гигантская тень, как нарастающий поток. Ни одного лишнего движения, ни одного слова. Только звон доспехов, глухой топот шагов и пульсация магии, струящаяся в воздухе багровыми волнами.

Доминик подошёл к коню. Тот всхрапнул, нетерпеливо постукивая копытом. Суа, не дожидаясь приказа, опустился на четвереньки, предложив спину, как ступень. Доминик без слов встал на него, затем легко запрыгнул в седло.

— Не отставай, — бросил он вниз, уже с высоты, ударил шпорами, и чёрный жеребец сорвался с места в глухом галопе.

Суа не мешкал. Он стремительно вскочил на коня, выделенного лично для него, и — в вихре пыли и грохота копыт — бросился следом за господином, в самый центр той дороги, на конце которой их ждала либо победа... либо смерть.

***

Пыль дороги осела на мантии, лица и гривы. Ветер трепал стяги, наполняя их багровым дыханием надвигающейся бури. Из-за холма, вдали, будто под покровом лёгкого утреннего тумана, стал вырисовываться лагерь Повелителя Смерти. Острые очертания укреплений, движение фигур, блики доспехов — всё это сливалось в единое военное тело. Оно дышало. Оно ждало.

Доминик осадил коня на пригорке, тяжело выдохнул, и его алый плащ распластался за спиной, как крылья хищника перед прыжком.

— Вот он, — произнёс он, вполголоса, но Суа услышал.

Лорд некоторое время всматривался в линии укреплений, силуэты бойцов, как художник, оценивающий чужую картину, прежде чем оставить на ней кляксу боли. Его глаза не выражали ни страха, ни сомнения — только хищный интерес.

Он медленно повернул голову к Суа.

— Приступай, — бросил он хрипло, сдержанно, как приказ самому себе.

Суа сжал поводья. Сердце сжалось от боли, пронеслась тень сомнений. Там, за холмом — не только Повелитель... но и Гао... и Рюо... Бывшие соратники. Те, с кем он стоял плечом к плечу. Те, кто до сих пор, быть может, помнит его.

Но выбора не было.

Он резко взмахнул рукой, голос разнесся по фронту:

— Лучники! По местам! Луки к бою! Цель — лагерь врага!

Сотни рабов, словно заведённый механизм, в одночасье вскинули луки. Натянули тетиву. В глазах — пустота. В жилах — магия. В душах — только то, что вложили в них чужие руки.

Суа не дрогнул. Но в его взгляде мелькнула тень. Тень настоящего человека, забытого в глубине этой оболочки.

***

Войско Повелителя Смерти стояло несокрушимо. Словно тьма в броне, они выстроились в чёткие ряды, готовые к любому удару. Ни страх, ни сомнение не читались в их взглядах — только сосредоточенность и молчаливое ожидание.

И вдруг...

— В воздухе! — выкрикнул один из дозорных, но Гао заметил это первым. Он вскинул голову, и сердце сжалось.

Небо... исчезло.

Оно затянулось тенью — тенью стрел, летящих с устрашающей точностью. Их было столько, что они казались частью какой-то божественной кары, обрушенной с небес. Но Гао сразу понял: это не обычные стрелы.

Они двигались слишком быстро. Слишком остро. Неестественно ровно. Оставляя за собой красные полосы.

— Щиты! Поднять щиты!! — рявкнул он, не теряя ни секунды.

Ряды мгновенно пришли в движение, словно единый организм — щиты взлетели вверх, закрывая головы, плечи, плоть. И всё же...

Гао почувствовал, что эти стрелы не остановит железо. Пробьют насквозь.

Он бросил взгляд вбок — на Рюо.

Тот был рядом, как всегда. Моложе. Чище. Чувствительнее. Он не был готов умирать. Только не он. Только не сейчас..

Гао не колебался.

Он шагнул вперёд, рывком заслоняя брата собой. Присел, вжимаясь в него и нависая, словно щит из плоти. Дрогнул только на миг, стиснув зубы, и сказал тихо — но с той теплотой, что бывает только в предсмертных признаниях:

— Живи, братик.