Сопротивление

В нос ударяет запах блинчиков. Я поднимаюсь с кровати слишком резко, и берусь за плечо. Сжимаю зубы от пронизывающей боли. Гребанный Бенни, мы могли бы закончить дело чинно и благородно. Надо же обязательно распускать руки. Сколько бы ни просил его оценивать обстановку, идиоту ясно, что, если их пятеро, а нас двое, то шансы на счастливый исход резко падают.
Все же набираю воздуха и бреду к двери, по пути восстанавливая контроль. Ладно уж, мы выжили тогда – а это уже успех. Пару раз кручу плечом и открываю дверь. На кухне стоит аромат блинов, масла и варенья.
– Зачем ты встала? — я хотел бы, чтобы мой голос прозвучал более ласково. Она заслуживает большего.
Мама оборачивается. На настенном календаре ярко обведено число — двадцать четвертое февраля. Она даже надела голубое платье, похожа на дюймовочку. Ее руки держат противень с запеченными яблоками, но они трясутся так сильно, что одно яблоко падает и расплескивается по полу. На ее лице на секунду появляется отчаяние, которое я видел в тот день, когда она впервые села в инвалидное кресло. Но мама тут же меняет это выражение на отважную улыбку.
– Я уберу, — опережаю ее и бросаю тряпку на пол.
– Я все могу сама, Тайлер!
Я подавляю искушение улыбнуться, ей так хочется доказать, что она полноценный способный человек. Хоть я и не считаю иначе.
– Прекрати, хорошо? Ты мне постоянно запрещаешь себе помогать, я делал это и до того, как, — я замолкаю. Идиот.
– Я еще бегать буду! — она стучит костылем по столешнице.
Я знаю.
Она сильная.
– Дырку протрешь, садись за стол, — возмущается мама.
Я вглядываюсь в облущенный пол, его и правда можно протереть насквозь. Поднимаю глаза к потолку, в углах кухни давно скопилась копоть, ее украшают материки отвалившейся штукатурки. Меня сжигает изнутри, когда я вижу маму здесь. Эта крохотная женщина, смелая и закаленная жизнью, в душе еще совсем девочка. Ей хочется устроить праздник, хочется, чтобы я улыбался, и я буду.
Я сажусь за стол. На белоснежной скатерти расставлены тарелки с блинами, две банки с малиновым и, кажется, смородиновым вареньем. На другой стороне стола маму неизменно ждет пирамидка из пачек таблеток. Я выглядываю в коридор, куда она только что ушла. И тянусь к пачке с обезболивающим, блистер громко хрустит, когда я выдавливаю две штуки. Раздаются шаги мамы, приходится глотать горошины без воды, чтобы она ничего не заподозрила. Мне нужно продержаться этот сезон. Один сезон.
Потом схожу к врачу.

– Дорогой, Тайлер! — она радостно начинает поздравление.
Кровь приливает к моему лицу, и я раскрываю глаза так широко, как только могу. Мама держит в руках коробку с логотипом Джордан.
– Я надеюсь, ты просто подаришь мне коробку и внутри ничего нет, — я машу головой.
Она приоткрывает крышку. Боже милостивый, это они. С закругленным носком, плоской резиновой подошвой и стелькой с логотипом. Я знаю, что мои глаза предательски искряться. Возьми себя в руки. Где моя совесть?
– С днем рождения!
Я смотрю в единственные мелкие морщинки вокруг маминых глаз. Она даже уложила свои волосы цвета пшеничных полей, закрепила их золотой заколкой, которую ей дарил он. Как она может носить ее, вместо того, чтобы ненавидеть его всем сердцем? О чем я, как она может кого-то ненавидеть?
– Откуда, — я пожимаю плечами. — ты заложила свои серьги? Моя зарплата в прошлом месяце составила, — она не дает мне закончить, прислоняя ладонь к моим губам.
– Тайлер, это от меня, — она выдерживает загадочную паузу. — и от Гила, и Хизер.
Вот как. Я выдыхаю.
– Это бюджет Белфорда, у них нет своих собственных денег.
Это ее укололо, я знаю. И ответ последует незамедлительно.
– Весь этот город — это бюджет Белфорда. Мы живем на его же деньги.
Вот, пожалуйста.
Очень непрозрачный намек на то, что наша жизнь зависит от его настроения и моей услужливости — принят. Я не хочу огорчать ее еще больше.
– Надевай!
Я беру коробку, ее тяжесть протыкает мое плечо, стремительно парализуя меня. Прилагаю все усилия, чтобы ни один нерв на моем лице не дернулся. Боль растекается по руке и стихает.
...
Только в этих стенах, глядя Ричарду в глаза, мне не нужно притворяться, что я люблю этот день. Ведь он его тоже терпеть не может.
Свет в комнате приглушен. С портретов на стенах на меня презрительно смотрят предки Белфордов. Любопытно, почему в этом доме нигде не висит Эрик Даниэль Белфорд, отец Ричарда? Сквозь высокие окна, наполовину закрытые тяжелыми черными гардинами, можно насладится вечерним видом на Олдберг. Его маленькие домики, выстроенные в рядки, уступают место массивной часовой башне и дыму, идущему с деревообрабатывающего комплекса Белфордов. Вся жизнь Олдберга крутится вокруг лесопереработки.
– Если планируешь тупо стоять, постой в другом месте, — иронично ворчит Гилберт. – не над моей душой.
Он откладывает ноутбук со своих колен и вытягивает ноги. Хлопает по дивану рядом с собой.
– Ты из-за тренировок такой? Слишком высокая нагрузка?
Конечно, он заметил. Это же Гил.
– Это из-за самого ужасного дня в году! — насмешливо восклицает Хизер, заглядывая в комнату. — С днем рождения, милый.
Она подходит, целует меня в щеку и обнимает. От нее пахнет цветочным ароматом, по-моему Ивви иногда тоже так пахнет. Наверно, ворует у Хиз духи с туалетного столика.
– Сделай лицо попроще, когда придет отец, ладно? — искренне просит Гил. — Не ты один сегодня не в духе.
Как будто он бывает в духе.
Дверь вновь открывается, из нее просачивается голова Ивви.
– С днем рождения, Тайлер! — она подбегает, протягивая мне букет сирени.
Я обнимаю Ивви, пока ее ноги не отрываются от пола.
– Спасибо, маленькая принцесса!
Все, как вы хотели. Теперь на моем лице настоящая улыбка. Ив — просто ангел с нашей большой и дружной семье, действительно, должна была родиться не в этом веке. Она тихонько проходит к Хиз и Гилу и аккуратно садится в кресло, приподнимая подол домашнего белого платья.
– Ванесса сказала мне по-секрету, что дядя приготовил для тебя особенный подарок, — Ивви искриться от предвкушения.
По моему позвоночнику пробегает холод. "Особенный" подарок от мистера Белфорда. Это звучит очень, очень плохо.
Наконец, двери распахиваются настежь. Это мог бы быть и Эрни. Но я точно знаю, кто это. Каждый шаг тяжелый, но устойчивый. Это не увалень Эрни.
– Добрый вечер, папа, — первой здоровается Хизер.
– Добро пожаловать, дядя, мы уже заварили чай, — торопливо отчитывается Ивви.
– А я думал, мы будем пить вино, все таки праздник, — бестактный тон Гила заставляет меня улыбнуться даже в присутствии Ричарда.
Ричард молча смотрит на своих детей и кивает. Затем медленно переводит тяжелый взгляд на меня. Снимает пиджак и бросает его на диван, оставаясь в обычной голубой рубашке, которая так контрастирует с его смуглой кожей.
– Пойдем, — отдает мне приказ.
И я следую за ним.
Это одна из его удивительных черт, он не боится поворачиваться ко мне спиной. Мы пересекаем хол с шахматными полами, нам кивает Ванесса. Поднимаемся по широкой лестнице, уложенной мягким ковром. Она расправляет свои крылья в обе стороны, но Ричард направляется вправо. Почему туда? Я думал, мы идем в его кабинет.
Живот начинает связывать нервным узлом, сердце стучит громче, зарождая тихую панику. Да и плечо начинает ныть. Очень вовремя. Впереди уже виднеется балкон.
Ожидание.
Вот, что раздражает и пугает меня больше всего. Я не боюсь смотреть ему прямо в глаза. Когда Ричард обернется, он не увидит моего замешательства. Но я не знаю, зачем мы идем сюда, и это убивает меня с каждой секундой. Наконец, он останавливается посреди балкона.
Вообще-то, это достаточно изысканное, красивое место, как и любое в башне. С каменного балкона открывается вид на реку. Сейчас она вся во льду, летом выглядит поприятнее. Весь балкон усажен пролесками и крокусами, за ними ухаживает Ивви, она говорила, что эти синие и белые цветочки выживут даже зимой на балконе. Не знаю, как они здесь выживают, но мне жутко холодно.
Я стою в одной рубашке и брюках. И если Ричард решит подарить мне сейчас штаны потеплее, чем те, которые я ношу в любое время года, я с радостью переоденусь. Мистер Белфорд продолжает стоять спиной ко мне.
– Тайлер, знаешь, что означает твое имя?
Вот именно чего-то такого я и ожидал. Вопрос в стиле Ричарда. Он продолжает.
– Так называли кровельщиков и каменщиков, кто укладывал черепицу. Это низшее сословие, которое работало на знатных людей.
Готов поспорить, он знает, что я закатываю глаза. Сколько пафоса.
– Значит, мои родители знали при рождении о моем предназначении. Иначе, как объяснить такое совпадение? — мой сарказм неуместен. Хотя я сам рядом с Ричардом неуместен.
Он пропускает мой комментарий, хотя внутри на секунду все сжимается от того, что я хожу по грани. Я просто ненавижу обсуждение факта моего рождения, имени и родителей. Но он смакует.
– Общество работает хорошо тогда, когда каждый знает свое место, Тайлер, — нарочито делает акцент на моем имени. — собака, которая служит своему хозяину, должна грызть любого, кто угрожает ее хозяину.
Кто собака, а кто хозяин мне объяснять не нужно. Но кто отвечает за угрозу?
Я перебираю ненормальные догадки его претензий. В мой гребанный день рождения каждый год происходит это дерьмо. Мы будто подводим итоги моей работы. Его метод поздравлений мне не нравится.
– Если в нашем доме произошло убийство, а тот, кто должен верой и правдой служить мне, относит ничего не значащую находку в полицию, должен ли я наказать такую собаку?
Мое сердце падает.
Находку. Он говорит о браслете. Этого варианта я не рассматривал, потому что у меня еще оставалась надежда на полицию. До вчерашнего дня я сомневался, но, проходя мимо дома Гибсон, решил. Я решил сделать что-то правильное в своей жизни, и отнес найденный еще летом браслет с этого балкона. Они ведь вели расследование... Я верил, что это не донесут обратно Белфорду, чтобы он просто убил меня. Мы оба понимаем, с моей стороны это не оплошность и не ошибка. Это предательство.
– Если эта находка, ничего не значащая, — я использую последний шанс.
– Она не имеет смысла для расследования, потому что браслет принадлежит этой учительнице. Но для тебя это очень значимая вещь, поверь мне.
Я беру панику под контроль. Власть над эмоциями — это все, что у меня есть. Он ведь сам меня этому научил.
– Я лишь хочу знать, что произошло, и поступаю по совести.
Ричард прыскает смехом. Его плечи содрогаются.
– У тебя нет совести или чести, Тайлер, ты не несешь моральной ответственности, — он мог бы продолжать список бесконечно. — ты просто слепо идешь за мной, шаг в шаг. В этом ты поклялся. Ты не ставишь подножки, как истеричная девчонка из-за смерти незнакомой женщины.
Я держу руки за спиной. Мои локти жжет от мороза.
Наконец, Ричард оборачивается. Мы смотрим друг на друга. Он хотел бы, чтобы я опустил глаза в пол, но он знает, что я никогда не отвожу от него взгляда. В отличие от него, я спиной не поворачиваюсь. Не допускаю потери контроля.
– Ты должен был защищать не ее, а другую женщину. Свою мать. Что если я сдам ее?
– Она этого не делала.
Я отрезаю его бред. Не могу больше это слушать. Почему она берет на себя ответственность за смерть Гибсон, я не понимаю. Сколько раз я пытался добиться внятного ответа, а потом просто забил. Это бесполезно, она защищает кого-то.
Когда я вбежал на балкон, там была лишь мама. Что она вообще забыла в башне в ту злополучную ночь?
Это я. Я убила её, Тайлер.
Зачем?
Как? Столкнула, проехавшись по её платью? Я даже представить этого не могу.
– Я слышал хорошие новости, Дебра уже начала ходить на костылях.
Хочу вырвать себе уши, когда он произносит имя мамы. Из его уст оно звучит вызывающе и цинично.
– Пусть запасается силами и терпением, они понадобятся ей для реабилитации.
– Мы возлагаем большие надежды на операцию, — и пусть он слышит в моих словах благодарность.
– Операцию? О, Тайлер, операция отменена, — сообщает он, сдерживая улыбку. – знаешь, вчера ко мне зашел детектив и принес эту побрякушку, – он вдруг трясет браслетом перед моим лицом. – и мне почему-то сразу захотелось позвонить в центральную больницу и отменить операцию Дебры.
Что-то ломается во мне и крошится острыми осколками. Операция была назначена на следующую неделю. Уже через неделю моя мама смогла бы ходить. Через семь гребанных дней она бы попробовала встать на ноги, почувствовать землю. Зарыться пальцами даже в снег, как она об этом мечтала всю зиму.
– В твоей жизни нет места для совести, Тайлер. Есть только действия и их последствия.
Я смотрю на браслет из черных бусин.
Нельзя, нельзя никогда заключать сделок с дьяволом. Я бы хотел выйти на площадь и прокричать об этом, чтобы больше ни один человек не пошел у него на поводу. Хотя разве люди не знают об этом, разве я не знал об этом, когда пришел к нему. Моя жизнь — один большой контракт.

– Этого больше не повторится, мистер Белфорд.
Это больше не имеет значения. Ему плевать.
– Когда ты докажешь мне обратное, я назначу дату.
Он не знает сострадания. Даже к ней. Тем более к ней.
– Верно служи мне, и будешь награжден. С днем рождения, Тайлер.
Ричард берет синюю коробку с золотой ленточкой с края балкона, открывает крышку и кладет туда браслет. Закрывает и протягивает мне. Я уже не чувствую пальцев рук от холода. Беру свой «подарок».
Он настолько не имеет значения для следствия, что Ричард отдает мне его прямо в руки. Возвращает — делай, что хочешь, хоть на столь повесь. Это насмешка над моим выбором — отнести браслет в полицию, вместо здоровья матери. Вот, что я выбрал. Я поднимаю браслет со дна коробки, его черные бусины ледяные. Подхожу к каменным прутьям балкона, хочу выбросить его в реку. Я замахиваюсь.
Но вспоминаю озеро крови вокруг ее тела. В ту ночь, когда я увидел Кассандру Гибсон, разбитую, и вовсе не снаружи, а внутри. На ее лице застыла одна эмоция, я даже не смог ее считать. Но стало больно. Моя рука медленно опускается.

Твою же мать. Твою же мать. Твою же мать.
Как я это все ненавижу.

Мама сделает вид, что не расстроилась, когда я скажу об отмене операции. Эта безделушка, все было бессмысленно с самого начала.
Так почему я не могу просто выбросить ее даже после того, как Ричард полакомился моим унижением? Потому что я ходил к ней на пары, потому что она была живой, а в один день стала раздавленной, как гребанное яблоко. Кассандра забрызгала стены башни – последний грязный отпечаток, который она только могла оставить на Белфордах.
Я возвращаюсь к ребятам, они смеются за столом. Ричарда нет.
– Тайлер, чего так долго? — вопрошает Хизер.
В меня устремляются глаза Гила, точно черный сапфир, который так любит носить Ивви. Он видит тьму в чужих душах, это его особенность. Даже, если я натяну улыбку, он узреет поток мрачных мыслей, рожденных моим именем.
– Подарок был особенным? — спрашивает Гил, его рот перекашивается на одну сторону.
– Да, я надолго его запомню.
Я сердцем чувствую черные шарики браслета в нагрудном кармане.
Они уничтожили меня, но я их не смог.
Может, однажды я вручу их кому-то еще, если почувствую. Почувствую, что должен.