Сопротивление

Это лето необыкновенное. Я уже знаю, что запомню его на всю жизнь.
– Шоколадной крошки не хватит, — мама угрожающе смотрит на то, как я достаю шоколадные капельки из пакета.
Я строю невинное лицо, убирая руки от ингредиентов. Она ставит последнюю партию печенья в духовку. Этим летом мама сама меня пригласила в гости, это фантастика. Такого я не помню с античных времен. Она радостно нарезает салат, напевая что-то под нос.
– Мам, знаешь, я очень рада, что мы можем вот так посидеть.
Я хотела добавить благодарности за приглашение. Но это слишком печально, что родная дочь будет говорить «спасибо» маме за то, что та решила с ней увидеться. Побыть матерью. Поэтому я просто наблюдаю за ее улыбкой и хаотичными движениями.
— Ты уже решила, куда будешь поступать? Следующий год очень важен, — она закидывает половник в раковину.
— Вообще-то, я хочу поступать здесь, — мой голос настолько тихий, что я надеюсь она не расслышит.
Мама строго оглядывает меня, склонив голову.
— Не кусай губы, — фыркает она. — здесь есть только Белфордский.
— Я знаю, ты не любишь все, что с ними связано, но ты же там работаешь.
— Через год, — мама задумчиво садится за стол. — год это очень много, через год этого Университета может уже и не быть.
Чего? Очередное ее странное высказывание, не поддающееся логике.
Я скептически смотрю на нее, пока мама не начинает смеяться. Я не понимаю ее реакций, пытаюсь предугадать, разгадать, почувствовать. Но я не понимаю.
— Смешно, — на моем лице появляется неестественная улыбка. — так про любой универ можно сказать.
Мама согласно кивает.
— Все равно, не смей сюда поступать, это место не для тебя.
Вдруг на весь дом раздается отвратительный рингтон. Возможно, он не был таким уж ужасным, но в тот момент я сидела на иголках.
Затишье перед бурей — вот, что я чувствую, когда мама ведет себя, как мама. Она поднимает трубку.
— Спокойно, я сейчас приду, успокойся, — отвечает мама кому-то.
Я должна наслаждаться каждой секундой, проведенной с ней. Ведь в любой момент может произойти это.
— Собирайся.
Она торопливо бросает слова, которые убивают, режут, уродуют меня. В который раз.
Швыряет на стол телефон. Ничего не изменилось. Я заставила себя поверить в сказку, но ничего не изменилось. Мама отодвигает ящик столешницы, в ее руках сверкает что-то голубое. Она обходит меня, убирает мои волосы, обнажая шею.
— Я подарю тебе один амулет, — ее шепот щекочет меня, она застегивает серебряную цепочку. — ты носи его, пусть он тебя оберегает. Я люблю тебя, помни.
— Пожалуйста, что ты делаешь? — к горлу подкатывает комок обиды и раздражения.
Но мама уже отворачивается и собирает какие-то бумажки со стола в гостиной, запихивает их в сумку. Эта женщина за секунды погружается в свои дела, забывая обо мне.
— Мам, я думала, что поеду завтра утром, хотела еще день провести с тобой, — я делаю последние попытки.
Но мама перебивает меня холодным тоном, продолжая куда-то собираться.
— Дженнифер, мне нужно идти. Срочно. мы договаривались, когда я говорю уходить, ты уходишь. Ты не устраиваешь истерик, не задаешь вопросов, ты уходишь.
— Поговори со мной! Твоя работа подождёт, — мой голос срывается на крик. Впервые, я становлюсь непозволительно требовательной.
— Не создавай проблем, это единственное, что от тебя требуется.
Я сглатываю слезы, которые так и не пошли градом. Поднимаю свою дорожную сумку. Мама больше не смотрит на меня. Застегиваю кофту, молния зажевывает волосы. Все повторяется. Завязываю кроссовки. Не создавай проблем. Закрываю за собой дверь.
Я злюсь, еду домой, ненавижу в поезде каждую счастливую семью, ненавижу ту женщину, которая целует свою дочку в лоб, ненавижу Олдберг, ненавижу учеников мамы, которые радостно ходят на ее пары. Дома меня встретит отец, и он поймет с одного взгляда, что меня снова выставили за дверь. Будет говорить о ней плохо, а мне не станет от этого легче.
Но дома меня тоже поджидает телефонный звонок. В тот день я возненавидела звонки, ведь после них все рушится.
— Моя жена? — отвечает отец, мои глаза косятся в его сторону. — Что Вы говорите, я не понимаю.
Он кладет трубку. На его шее вздувается вена, он тяжело дышит, лицо покрывается красными пятнами. Его гнев быстро распространяется в воздухе, я не выдерживаю.
— Пап, что случилось? — спрашиваю, ожидая услышать оскорбления в сторону мамы.
— Сандра умерла, разбилась, умерла, — его губы дрожат. — она упала.
Я спрыгиваю с подоконника, на котором уже полчаса депрессивно возюкала пальцем разводы на окне. Подбегаю к отцу. Он обмякает, садится на пол.
— Пап, что ты такое говоришь? — на моем лице выступает нервная улыбка. — Кто это? Кто звонил?
— Офицер полиции, надо ехать, дать показания.
Мои руки слабеют. Что он сказал? Разбилась? Я отстраняюсь от него.
— Она совершила самоубийство, — не своим голосом говорит отец.

Через несколько дней нас уже показывают в новостях. В местном портале Олдберга бесконечно печатают лицо Кассандры Гибсон. Множатся статьи о несчастной женщине и любящей матери, которую муж и неблагодарная дочь бросили в захолустном городишке. На похоронах выступает Ричард Белфорд, говорит, каким хорошим преподавателем и замечательным человеком была моя мама. Вильям и Аделаида возносят цветы к её свежей могиле. А я говорю, что она была самой лучшей мамой и принимаю десятки сочувствующих взглядов. Сжимаю кулон в руке, напоминание о самом лучшем и одновременно самом худшем вечере в моей жизни.
— Ты все правильно сказала, — тихо говорит папа за моей спиной.
Он думает, что я соврала для мнения общественности. Но она была лучшей. Она избегала меня. Ушла из семьи. Злилась, когда я приезжала. Она была несчастной. Она была лучшей.
Я должна была не слушать ее, ей ведь что-то нужно было на самом деле, поэтому она от нас закрывалась, но я не могла угадать, что. И теперь я смотрю, как двое здоровых мужчин с лопатами ставят ее гроб и забрасывают его землей.
Я не соврала. Я никогда не хотела другую маму. Я просто хотела, чтобы моя была счастлива. Чтобы мы лепили печенье, ходили на пляж, ели жареную кукурузу, обсуждали смешных нахмуренных людей, плакали над мелодрамами.
Все это тоже было и исчезло.
Я катаю между пальцев сверкающий шарик на моей шее.
Воспоминания рассыпаются, точно куски земли, сталкивающиеся с ее гробом. Я думала в день похорон во мне что-то умрет, но я чувствую, как она продолжает жить отголосками счастливых дней. Ее смех навсегда останется в укромном уголке моего сердца.