Шипы

Детские ладони сжимаются в кулачки. Люди тут же отлетают в стороны, как тряпичные игрушки, больше не интересные кукловоду, когда пытаются подойти ближе; сухая от августовского зноя трава загорается по контуру круга изумрудным пламенем, и воздух дрожит от жара. 

У людей в руках оружие. 

На тонкой шее наливаются лиловым синяки — следы от неудавшегося удушения. Девочке едва исполнилось десять.

На грязных щеках виднеются высохшие дорожки слез, худые колени содраны о грубую землю — она ползла, вжимаясь в грунт, пытаясь слиться с матерью-природой, дрожащими губами моля у нее о защите. И та откликнулась — еловые стволы прорастают сквозь тела посмевших к девчушке прикоснуться, корни вырываются из земли, как из древнего плена, и по рукам и ногам связывают тех, кто пытается напасть, прорастают изо рта и сплетаются в единую сеть. Из дула ружья вылезают алые, напившиеся отступнической крови цветы. 

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Мужчина, которого сбило силой круга, поднимается, сплевывая, грязно ругается; у него в руке длинный серебряный кинжал со священным символом на рукоятке, он одет по-монашески, и в жесткой темной бороде видны застрявший песок и мелкие палочки, на скуле — кровоточащая ссадина. 

— Отродье, — рычит он, переплетая пальцы второй руки на камне амулета, — против своих людей… 

Хрусталь в оплетении тонких драгоценных завитков медленно наливается зеленым, лучи пробиваются из сжатого кулака, снизу подсвечивая лицо Жреца и придавая его и без того грубым чертам и вовсе звериный облик. 

Ребенок не отвечает — смотрит исподлобья, как мужчина замахивается и целится заряженным амулетом в нее; сердечко в узкой грудной клетке бьется, как пойманный соловей, от ужаса и неверия. 

Стена огня поднимается, защищая ее, с треском поглощая брошенную подачку, и становится только веселее, злее и опаснее. 

— Дрянь, еретичка! — каждое слово — пощечина, от которой девочка вздрагивает, не в силах отвести полные слез глаза от монаха, который вчера еще с остальным ковеном готовил сюрприз к ее дню рождения. — Ты не человек и не ведунья, ты — кара за легкомыслие, испытание нашей веры! На колени, и прими свою судьбу как дочь древнего рода, а не как грязная трусливая…

Он с размаху втыкает искривленное лезвие в рыхлую почву, и трещина идет, будто он рвет шелковое полотно; земля разверзается, готовясь поглотить запертую в кольце пламени жертву. 

Пронзительный, высокий детский крик эхом мечется между крон пробужденного леса. Медленно опадают изумрудные языки колдовского костра, оставляя выжженный контур и едкий запах серы.

Жрец пораженно смотрит на кинжал, по лезвию которого сочится густая горячая жизнь. Длинноволосый юноша с силой выдергивает оружие из его живота, и хищно скалится, обнажая острые клыки. 

Иссушенное, обескровленное тело когда-то святого человека падает на измученную землю. Напившись, незнакомец поднимает голову и взглядом встречается с маленькой ведуньей.

— Я тебе не враг.

Мягкие, успокаивающие речи странно звучат из окровавленных уст; вампир разжимает пальцы, и обезоруженный осторожно, как к испуганному зверю, приближается к потухшему кругу. 

Он едва успел остановить Жреца, прежде чем бездна поглотила дрожащую девчушку. Появившись из неверной, дрожащей от жара лесной тьмы, он чужеродно выглядит в своей старомодной, прежде белоснежной блузе, на ткани которой легко видно кровь и пепел; его кожа будто никогда не бывала под солнцем. Вампиры не часто решались ступать на земли колдовского народа.

Девочка выставляет руку вперед, когда незнакомец делает шаг в ее сторону; бледные сухие губы сжимаются, сдерживая плач. В лесу, кроме нее, ни единой живой души — только испуганный ребенок и вечно мертвый, бессмертный полуночник в окружении остывающих тел.

— Ты в безопасности, — уговаривает ее, показывает пустые ладони, будто сам сдается. — Я тебя не трону. 

Она недоверчиво хмурится; взгляд мечется от алых следов на воротнике и подбородке юноши к застывшему в последнем мучении лицу предателя. Осознание беспощадными когтями рвет остатки невинной ранее детской души; девочка еле слышно всхлипывает:

— Мой ковен… моя семья…

И с раздирающим горло криком падает на колени, лбом вжимается в землю; орошенная кровью земля жадно пьет и ее слезы. Стволы проросших сквозь людей деревьев раскалываются от скорби, трещат, ломаясь, ветви. Отбросив осторожность, вампир бросается к девочке в попытке прикрыть ее, защитить от падающих острых сучьев, но лес подчиняется ей, а вовсе не угрожает. 

Когда хор умирающего леса утихает, парень выпрямляется, чтобы с удивлением заметить, что в круге — ни одного острого сука, будто они с ведьмочкой под защитным куполом. 

— Моя семья, — снова скулит бедняжка, разгибаясь и запрокидывая заплаканное лицо к безразличному небу. — Они напали на меня, потому что я уродец… богомерзкое отродье… я их всех убила. Я их всех убила!..

Аккуратно, будто она покрыта трещинами и от грубого отношения сейчас рассыплется, полуночник прикасается к ее плечу, и только когда понимает, что его не оттолкнули, осторожно обхватывает руками тонкое тельце. 

— Ты лишь защищалась, — тихо говорит вампир, легко гладит взъерошенные кудряшки — и рыдания затихают под силой его убеждения. — Семья всегда на твоей стороне, даже если ты… отличаешься. 

           Более спокойный, отстраненный собеседник услышал бы в его словах горечь, словно сам он в эти речи не слишком верит; но сейчас он не думает о себе, он, будто грозовые тучи, разгоняет в чужой душе боль и шок.

— Они меня боялись, — шепотом отвечает ведунья. Он не подавляет ее волю, лишь чуть смягчает остроту чувств, чтобы от переживаний та просто не сошла с ума.

— Я тебя не боюсь, — на секунду он затихает, задумавшись, машинально слизывает с губ остатки святой крови. Будто просчитывает следующие шаги, но в конце концов решает, что с последствиями разбираться будет позже. — У меня есть идея. Хочешь, я буду твоим братом? Не брошу же просто в лесу теперь, найденыш…

— Ты не колдун, — недоверчиво говорит, почти обиженно, и детская интонация чужеродно звучит на этом кладбище. 

— А вампир не может быть братом ведьме? — усмехается, слегка обнажив клыки; пытается выглядеть так дружелюбно, как способен только кто-то окровавленный.

Она замолкает, раздумывая. Хочется ему поверить не только из-за дара, но и просто чтобы кому-то верить; перспектива остаться в лесу в одиночку не сулит никакой радости. 

— Может, наверное. Меня Мейра зовут. 

— Я Мэтт, — он на секунду отстраняется, чтобы театрально пожать ей руку. — Вот и познакомились, сестренка. 

Желтые глаза смотрят на него внимательно, изучающе, но без страха.

Желтые глаза с вертикальными зрачками.

***

Охотница и вампир лежат на полу перед окном и молчат. Больше не слышно даже пузырьков в едва тронутом шампанском — выдохлось, забытое.

История семейного знакомства висит между ними тяжелым занавесом. 

— А как… — Кира нервно сглатывает, пытаясь прогнать из головы чересчур яркую картину. — Как ты ее вообще нашел?

— Там такая резня была… кровью пахло за несколько километров. Только вот дикой магией пахло тоже, и, слава богам, никто еще не решился сунуться… мне-то что; до встречи с тобой меня не так-то просто было убить. 

Нечто среднее между общей шуткой и упреком.

— И за что?.. — она игнорирует последнюю фразу. 

— Ты видела ее глаза. Это метка, она проявилась в десятый день рождения, когда Мейра получила доступ к природной магической силе. Ты больше не встретишь меченых ведьм, — его голос звучит пусто и гулко, как будто он говорит о чем-то совершенно далеком и неважном, и в пустой душонке его ничего не отзывается. Кира знает, что это не так. — Их всех поубивали их же сестры и братья. Из страха, из ненависти, из религиозного суеверия. Мейру, в отличие от других ведьм, природа слушается полностью, а не ограничивает. Кого угодно другого от сотой доли того, что она натворила тогда, тонким слоем бы по могильному камню размазало; а она весь ковен похоронила и, как видишь, жива-здорова. Практически всесильна… разве что смертна. Перерождение духа кого-то из первых ведуний, когда войдет в полную силу — мир перевернет. 

Все-таки улыбается. Гордится своей маленькой невероятной сестренкой с руками по локоть в родной крови. 

— Я забрал ее оттуда совершенно дикую, как зверька. Мы с Викторией дали ей какое-никакое образование, Кас учил ее верховой езде и фехтованию. Понятия не имели, как надо воспитывать подростка, но старались. Книг по магии почти не существует, так что нашел, что мог, а дальше Мей училась по наитию — и честно, так выходит только лучше, все-таки силы у нее первородные… То, что она с нами, всегда было строжайшим секретом, так что в части дома, в котором кто-то может бывать, нет портретов с ней, Виктория скрывает ее от Альянса — даже от Владислава!.. — и никто из прислуги не способен говорить. Ведьмы откроют охоту на нее, как только узнают, что Мей выжила, просто за то, что не скована такими же уязвимостями.

— И почему тогда ты хочешь, чтобы она пошла на Бал, где будут все нелюди?

Это противоречит всему, что Кира наблюдала последние недели — абсолютную, безусловную семейную любовь между назваными братом и сестрой, когда оба готовы буквально на все ради друг друга. Так безрассудно подвергать Мейру опасности?..

— Я не хочу, я просто не представляю другого выбора. Но Мейра больше и не испуганный ребенок, которого только одарили. Она достаточно сильна, чтобы навести простенький морок и скрыть метку, — он как будто сам себя уговаривает, что это хорошая идея. — Напасть на кого-то на Балу — это открытое нарушение законов Альянса, в солнцестояние потомки Покровителей должны быть едины, а не воевать. Любого, кто нарушит мир, казнят на месте; к тому же, Мей может сама их проклясть. Она пять лет не выходит дальше садовой ограды, а ведь она подросток, свободы хочется, — ему не хватает только начать пальцы загибать. — Ну и конечно, она будет под нашей защитой!

Парень делает особый акцент на последней фразе. Ага, защитнички: умирающий жених и повеса, который убежит танцевать и сплетничать в угол с первой же симпатичной волчицей. Пока все это звучит, как отвратительная идея. К тому же, Кира совершенно не понимает, что чувствует после этого рассказа; как теперь относится к Мэтту, который, вроде бы, спас ребенка — и как к Мейре, способной с полуночником посоревноваться в количестве жертв. 

И к той детали, что Жрец, священнослужитель, голос и руки Покровителей на земле, был готов пойти на убийство десятилетней девочки. 

— Каждый разговор с тобой заканчивается для меня кризисом веры, — обреченно выдыхает Кира, поворачиваясь на бок; парень тут же повторяет и ложится к ней лицом, только вот она так и не надела повязку и видит лишь туманную серость и черноту.

— Я считаю, что это к лучшему. Даже Покровителям нельзя доверять слепо. Божественность божественностью, но будь они хороши в своей миротворческой работе — мы бы им не пригодились.

Кира фыркает от такого заявления.

— А тебе, значит, можно доверять?

— Мне — нужно, — довольно отвечает Мэтт, — я ведь исключительно положительный молодой человек.

— Ты давно не молодой и уж точно не человек. 

— Зануда. А я даже главную новость не сказал — ты, горе мое, тоже приглашена на Бал вечной ночи.

Дурная, безвкусная, злая шутка.

— Ты обещала меня выслушать, — не дает ей выразить недовольства; Кира чувствует, как у него странно покалывает кончики пальцев — наверное, по привычке пытается влиять вампирской силой, но не выходит. Так что приходится искать слова, и это явно дается нелегко — ведь так у собеседника остается собственная воля!.. скандал, не меньше. — Если не получится избежать Венчания, лучше, чтобы ты была рядом. Будет сложно понять, разорвана ли связь, если один ее конец продолжает тянуться сюда… Ну и, если что-то пойдет не так, не исключено, что нам пригодятся твои боевые навыки. Заберешь святой ножик… будешь в своей стихии.

Из клетки с тремя зверями на арену к целой стае.

— То есть я должна буду тебя защищать, — вот где мы оказались. Как будто у нее есть выбор. Это ощущение неизбежности давит даже больше, чем сама мысль о подобном предательстве собственного призвания.

— Меня. Себя. Мейру. Кас, думаю, отлично сам справится.

В нем никто не сомневается.

Наверное, после определенного порога человек просто перестает чувствовать. Безразличие становится защитным механизмом, потому что ни одна душа и ни одно тело не выдержит постоянных метаний, рыданий и сомнений; нельзя постоянно балансировать на острие ножа.

Ей понадобилось полгода, чтобы стать из обычной девушки охотницей на нелюдей, и меньше месяца, чтобы стать их защитницей.

— Ну так что, я могу на тебя рассчитывать, олененок?

Когда он без лица, так близко лежать не кажется неловким; не хочется сейчас знать, как на нее смотрят, подобные разговоры и так наталкивают на неправильные с охотничьей точки зрения мысли. 

           — Знаешь, после сотен лет без человеческих эмоций ты свалилась, как снег на голову. Из-за этого, — не без раздражения он защипывает кожу на шее, там, где тянутся шипы — не больно, но от неожиданности девушка вздрагивает, — у меня тоже нет выбора. Знаешь, как в сказках было — хождение по ножам, камни на другом конце петли. Все-таки смерть забирает остроту многих ощущений, ты просто забываешь, насколько все раньше было ярко.

           — Я не понимаю, к чему это…

           — Я не мог при обращении выбрать просто какие-то части вампиризма, а другие, неугодные, вернуть Виктории, как неудачный подарок. Вместе с возможностью влиять, силой и скоростью шли скука и жажда. А теперь с этой связью поганой мы оба получили необходимость друг друга терпеть, и, похоже, еще и охранять.

           — Кое-то мог бы держать клыки при себе, и ничего не случилось бы, — она столько раз его уже обвиняла, что сейчас это звучит пусто и устало.

           — Ну, ты же у нас религиозная, — Мэтт вздыхает, и, чтобы отвлечься, начинает теребить и крутить свои кольца на пальцах; нервный и привычный жест. — Вот и расскажи. Нам же должны быть наказания от богов за всякие проступки. Возгордился, пошел против прямого приказа Альянса — не охотиться и не обращать никого вне дома. Ослушался. Теперь терплю фантомные мигрени от потока чужих эмоций и еще и пить нормально не могу. Это же тоже порок ведь, чревоугодие?.. — он морщится, и коротко встряхивает головой, будто сбрасывая мысль. — Со мной-то все ясно как раз, а вот тебе я за какие грехи достался?

           Если бы знать.

Вместо ответа она садится и однозначным жестом оттягивает ворот футболки, в которой собиралась ложиться спать, открывая шею и часть плеча. Приглашает. 

Мэтт медлит, пораженный этой сменой настроения, хотя более положительной реакции на его речь сложно придумать. Зная Киру, она может и передумать; голод обоим терпеть сложно, но она идейная, помучить вампира — благая миссия. Так что он поднимается резко, выпрямляясь, как стойкий оловянный солдатик, и легко проводит кончиками пальцев по ее коже. 

В те несколько раз, что она все же поддавалась чужой жажде, она лишь протягивала запястье. Это ощущается как дань новому уровню доверия между ними, и Мэтту даже страшно что-то испортить.

Кира чувствует, что чем дальше, тем глубже они погружаются, тем дальше отходят от изначальной точки, и отпускает руль. Она устала бороться с тем, чего не понимает, с тем, что не поддается даже первородной магии, что не примут ни люди, ни вампиры — так что она просто поддается.

Кусай, кровожадное чудо. Будь что будет.

Боль сильная, но краткая — тут же Кира невольно выдыхает с облегчением, чувствуя знакомое тепло, разливающееся от укуса по венам, будто замещая отданную кровь. Она еле сдерживает порыв взять Мэтта за шею удержать так чуть дольше; он чувствует в ней это желание, и с удовольствием следует — остается в этих хищных объятиях чуть дольше, на грани, едва заставив себя отстраниться.

Голова начинает слегка кружиться.

И тут же приходит раздражение; есть в этом что-то будто наркотическое, и с каждым разом ломка все сильнее.

Кира распахивает глаза, чтобы посмотреть своему невольному компаньону в отсутствие лица — и судорожно выдыхает. Алая нить, протянутая от шрама к шраму, которую она видела при первой попытке Мейры их разъединить, проявилась снова — живая, светящаяся, пульсирующая.

Их связь.

Замедлившись на секунду, завороженная закатными отсветами на коже Мэтта, неосознанным движением Кира тянется к собственной петле и дергает, как будто хочет порвать ожерелье; у нее нет никакого заговора или заклятия, которое помогло бы, только желание избавиться от удавки. Надежда; она нашла лазейку, способ, она нашла выход…

Она будто прикасается к раскаленной добела проволоке. Чистая боль, больше не смешанная с удовольствием, пронизывает все ее существо — не только тело, но и душу, как будто она за эту секунду переживает самую невыносимую утрату, самое поразительное предательство.

Смирилась, говоришь? Глупая, нельзя и принять силу, и отвергать ее одновременно. 

Очередная ошибка. Проверка ли от Покровителей, или последствие их полуночных откровений — неважно, она сделала лишь хуже. Алый рассеивается, потухает, остывая. Полными слез глазами Кира смотрит на собственную ладонь, кожу будто надрезали прямо по линии жизни — и из этой трещины не идет кровь. Оттуда несколько секунд исходит бледный белый свет, и в его холодных лучах даже без зачарованной повязки видно ошарашенное лицо вампира напротив.  

Серость снова вступает в свои права, обезличивая Мэтта, будто и не было момента прозрения сквозь боль. Напоминанием об этом остается только шрам — такой же, как у обоих на шее. Терновые шипы впиваются там, где заплетается связь.

Пораженно парень смотрит на собственную руку, где вырастает зеркальное отражение этой метки. Не вышло. Не вышло…

— Она стала крепче, — еле слышно, ведь что-то станет реальным, только если произнести это вслух, правда? — Связь стала только крепче.

Странно было надеяться на что-то другое.

Петле легче затянуться, чем порваться.