Шипы

Кира встречает старый кошмарный сон, как радостную весть — думает, что-то в ней еще осталось знакомое. Модир говорила, это — послание; значит, от нее не отреклись, с ней все еще говорит Благостная мать. Только вот все привычное в этом ночном ужасе оборачивается второй личиной, обретает новые формы. Забирает последние крохи уверенности.

Впервые она осознает себя в этом сне. Стены пылают, воздух трепещет, но жара она не чувствует; ярко и густо пахнет кровью, влажной после дождя землей и горящим деревом, и никак не выходит это соединить в единую картину. Получается посмотреть вниз — почему-то она одета строже и дороже обычного, так можно бы на коронацию, а не на поле боя. Узкий крой будет мешать драться; на руках — длинные темные бархатные перчатки, непрактично, но смотрится эффектно, особенно на контрасте с серебром святого кинжала в левой ладони.

Родной прохладный металл хочется чувствовать, работать сообща; она пытается стянуть перчатку зубами, и ткань неприятно ощущается на кончике языка.

На Кире нет живого места.

Пораженно, как в замедленной съемке, она рассматривает собственные руки, покрытые сплошь следами укусов, с расплывающимися синяками разной степени лилового, чувствительные от многочисленных повреждений. Пластырем такое уже не исправишь, здесь тело былой зависимой — от ладони к локтю и выше тянется терновый завиток, скорее всего, сливающийся с ошейником, с которого все и началось.

Только вот и шиповник, и розы, и терновник дают плоды — к чему приведет эта линия? Какой аленький цветочек увенчает голову Киры в конце — или все же могильная трава прорастет сквозь кости?

— Вот что ты с собой сделала!..

При звуках этого голоса хочется заткнуть уши; это не мужской и не женский тембр, так не говорит ни ребенок, ни старик, так не плачет скорбящий. Это — хор всех молящих праведных и проклинающих грешников, всех смеющихся и в ярости воющих, в бессилии скулящих и от власти захлебывающихся. В этих словах огонь, пожирающий стены, и кровавая вода, что неизбежно потопит Киру в конце, в них ледяной ветер, лишь сильнее бушующий от неспособности победить пожар.

— Твоя трусость, твоя гордыня! Молчишь, пока тебя готовы слушать — потом будешь в закрытые двери биться и стонать, что жестокие боги в темном лесу оставили?!

В голове звенит, когда Глас переходит на крик; недолго еще тонкие барабанные перепонки смогут выдержать. Кира оглядывается, мечется, пытается разглядеть, откуда идет звук, но источника нет или он везде; речь давит на нее, сгибает хрупкие оголенные плечи, вдавливает в землю, приказывает — преклони колени перед неведомой смертным силой, опусти взгляд, не смей рта раскрыть.

Знай свое место.

Она не выдерживает, она повинуется; опускается, не поднимая головы, на землю. Для позы осужденного на казнь ей не хватает только пня, на который щекой опереться в последний раз. Пепел закручивается вокруг нее в подобие смерча, и Глас издевательски хохочет.

Сверху на заднюю часть шеи Киры наступает каблук охотничьего сапога; давит с силой, так что девушка ничком падает. Пол влажный и липкий, ни с чем не перепутаешь, чем покрыт; невольно полураскрыв рот, чтобы вдохнуть, она ощущает металл и пыль на языке. Подошва больно врезается в тело, будто стараясь втоптать девушку в грязную густеющую лужу, и грунт поддается.

Вместе с кровью Кира уходит в землю. Она задыхается, комья забиваются ей в горло, корни цепляются за платье, камни царапают кожу; она падает, пробиваясь сквозь мокрый лежалый песок, пока в почву не проникают источники. Холодный поток размывает землю, и Киру с силой выбрасывает на дно темного озера. Ранки на коже жжет, от вкуса пыли и сырой воды на языке тошнит, уши заложило от резкого погружения на глубину; едва обретя контроль над движением, запутываясь в тяжелом подоле, девушка пытается плыть вверх, к тусклому свету. Даже если бы она хотела, не смогла бы разжать пальцы вокруг рукоятки кинжала — когда она сняла перчатки, серебро жадно прильнуло к коже. Нашло свое место. Вросло в плоть. Оружие мешает плыть, но бросить не получается.

Кира совсем у поверхности, и водоросли оживают: тянут снизу ветвистые мягкие лапы, опутывают лодыжки, цепляются за ткань. Пытаясь отбиться, она сбрасывает чудом удержавшиеся туфли, но глубина не принимает подачки — склизкие побеги тянут добычу обратно, в мутный мрак. Кира чувствует, что ее легкие сейчас схлопнутся в грудной клетке, как проколотый шарик; хаотично, из последних сил она режет кинжалом толщу враждебной воды, разрубает водоросли, попадая лезвием по ногам. С первыми каплями крови побеги расплетаются, будто в отвращении, освобождая обессиленную девушку; окрашенное алым течение оборачивается коконом вокруг Киры, и выбрасывает ее, как утопленницу, на каменистый берег. Те самые кровавые волны, которые в старом сне ее губили, здесь выносят ее в безопасность.

Кира хватает воздух ртом, кашляя, захлебываясь; ее колотит от усталости, боли и холода. Она ощущает каждую битую ракушку, каждый необкатанный волнами камень, каждую хвойную иголку, впивающуюся в тело.

Чуть приглядевшись, она понимает, что берег усыпан даже в тумане сверкающими осколками. Если за одно разбитое зеркало пророчат семь лет неудач, то здесь на многие поколения несчастий наберется.

Мокрое, тяжелое платье мешает двигаться, неприятно липнет к коже, тянет к земле; но Кира встает, режется при каждом шаге, оставляет за собой кровавый след. Темные деревья обступают сверкающую дорожку — если в лесу есть хищники, здесь они и поджидают. По краям проложенного осколками пути встает оскалом стена шиповника, ветви сплетаются в исступленных объятиях, не пропуская даже мысли о том, чтобы куда-то свернуть. Кира слышит, как острый стеклянный песок шуршит у нее за спиной, как кто-то тяжело, свистяще дышит, едва поспевая; она оборачивается резко, и размашистым движением руки вонзает серебряное лезвие прямо в горло преследователю.

И только потом смотрит ей в лицо. Себе в лицо.

Каштановые волосы до плеч, кожа без единой родинки, синяка или шрама. Нетронутая метками и клыками шея, тонкое помолвочное кольцо на пальце. Та версия Киры Зилар, что о вампирах и богах слышала лишь на службах в храме, и никогда не встречала вживую. И белый, обжигающий глаза свет, льющийся из раны на воротничок рубашки вместо крови.

Зеленые глаза, не спускающие взгляда с убийцы — со своего жестокого, опороченного будущего в изорванном платье.

— Погуби... равного, — умирающей невинности слова даются с трудом, сквозь шепот прорывается эхо тех голосов, оглушивших ее в горящей комнате. — Исполни долг.

— Я не могу, — отступая, настоящая Кира качает головой, неспособная даже тона повысить. Выполнившее свое призвание оружие отделяется от тела, и падает на зеркальную пыль. — Мы связаны... я...

— Ты давала клятву, — шипит и свистит божественный Глас устами воспоминания. — Найди отступника. Он прячется, он знает, что ты пробудилась. Погуби равного, и будешь прощена.

Прежде чем Кира успевает хоть что-то ответить, все тело двойника начинает светиться. От зеркал отражаются лучи, поджигая терновые заросли, и треск святого пламени снова заполняет воспаленное сознание девушки. Ослепленная, она падает на осколки, и от этой боли наконец просыпается.

Полуночная тишина от неожиданности будто давит на перепонки. Дрожащими руками Кира трет глаза, привыкая к обесцвеченной темноте, и оборачивается в одеяло, тщетно пытаясь успокоиться. Покрытую холодным потом, ее морозит, но она снова в спальне дома с запертыми дверьми, у нее нет сияющей крови на руках, она... в безопасности. Не так все это время в мыслях называла необходимость оставаться здесь, но после сна-послания, где ее бренное тело протащили через испытание всеми стихиями, оказаться просто в постели кажется благословением.

Осторожно и медленно, словно от резкого движения конечности могли сойти с шарниров, Кира выходит из комнаты. Одеяло тяжелое, так что она завернулась в тонкий, мягкий плед, и в этом коконе и поползла босиком на кухню. Стараться идти тихо, чтобы не разбудить вампиров, бесполезно — особенно Мэтта; Кира уверена, что он скоро тоже объявится. Вряд ли он разделил с ней сон, но тревогу — точно. Девушке не хочется, чтобы ее слышали немые прислужницы: роскоши самой себе налить стакан воды они старались гостье-пленнице не позволять.

В голове удивительно пусто. Кира на минуту замирает в дверном проеме, смотрит, как в окно стучат голые ветви вишневого дерева, прислушивается к свистящим вздохам осеннего ветра. Ощущает холод плитки под ступнями и ворс пледа на коже. Не может встроить во всю эту картину только что посланное ей видение. На языке сухо, хочется пить. С ней снова говорят боги. Она забыла повязку в комнате — все отливает стальной серостью. Ты давала клятву.

Та Кира, что присягала в вечной верности Охоте, погибла в подворотне. Тела не нашли, похорон не было, может быть, до сих пор ведут тщетные поиски. Верная, правильная и праведная Кира не смогла защитить ни себя, ни собственные принципы, и поплатилась за это. Возродившаяся она ни фениксом, ни чудом благостным себя не чувствует. Ответов о ее новой сущности этот новый кошмар не дал, только напомнил о долге, который она не может выплатить.

Прокрадывается кощунственная, невозможная для старой Киры эмоция — раздражение при мысли о Легионе. Ей не нужна сейчас еще одна загадка, ей нужно наставление. Он прячется. Это ведь не про Мэтта, ему от нее бежать некуда — наоборот, если прислушаться, то уже скрипят старые ступеньки под размеренным шагом вампирского принца в пушистых тапочках. За кем ей теперь гнаться? И знает ли новая жертва, что на нее повесили мишень?

— Кошмары снятся?

Кира неопределенно ведет плечами, мямлит что-то невнятное, отворачивается, чтобы не смотреть в расцарапанную бездушную темноту его лица. Невольно взгляд опускается на запястья, воспаленное воображение само дорисовывает лиловые синяки и кровоточащие укусы. Близкое будущее.

— Ты молишься?

Вопрос падает в полуночную тишину, как камень в воду — от неожиданности Мэтт замирает, удивленно хмыкает, лоб ладонью трет. Пытается вспомнить, когда в последний раз в этом доме молитвенные травы зажигались кем-то, кроме Мейры. В попытках вампира с охотницей разъединить ведьмочка истратила, наверное, шалфея больше, чем за всю жизнь. Из-за этого комнаты всегда пахли пряным костром и разочарованием.

— Нет, никогда. Я не доверяю своим властным предкам, уж прости.

— Но ведь ты прямой потомок Легиона.

— Полукровка, — хмуро поправляет ее Мэтт, подходит чуть ближе — так, чтобы можно было искоса наблюдать за изменениями эмоций на лице Киры. — Все-таки рожден человеком. К чему это? Я думал, у нас религиозные разговоры уже прошли.

Настоящие даже не начинались.

— Ни к чему, — она мешкает, и понимает, что пока все же не готова поделиться истиной. Меткой. Историей спасения. Требованиями Голоса. — Помогает... при тревоге. Знать, что есть кто-то сильнее, и кто всегда будет о тебе заботиться. Вы сами говорили... люди хрупкие.

Она наливает себе стакан воды и пьет жадно, будто из-под солнца вылезла. Руки предательски дрожат. Новый терновый завиток на запястье выделяется особенно при неверном лунном свете.

— Покажи мне хоть одного человека, на чьи молитвы ответили, — Мэтт напряжен: он чувствует неискренность, но «поймать» на конкретной лжи охотницу не может. — Впрочем, не мне осуждать — когда мне стало одиноко, я пошел обращать первую попавшуюся красивую девушку из клуба. И вот куда это нас привело. Лучше бы пошел небесному отцу привет передать... ты точно в порядке?

Медленно, отстраненно Кира кивает головой. Кусочки этого кровавого, запутанного пазла, ей кажется, начинают складываться — и ее поражает гениальная в своей простоте и безумии догадка.

Нужно будет найти способ выскользнуть из дома.

***

— Мне тут лекцию по истории провели недавно, — ненароком бросает Кира, разминаясь; уже становилось привычным утро начинать с избиения двухметровых младенцев. Возможность сломать пару костей отлично помогает слишком долго не думать о том, что она начинает менять отношение к обитателям этой печальной обители.

— Вот как, — хмыкает Кас, заинтересованно наблюдая за ней снизу вверх — он уселся по-турецки прямо на полу. — Не удивлен, Мэтт любитель часами вспоминать былые подвиги.

— Про тебя тоже рассказывал.

— Боюсь представить, — он хитро улыбается, щурится, как кот на солнце. Спокойный, привыкший к собственной вечности и не потерявший отстраненного интереса к настоящему. — И что же выдумал старый сплетник?

— Выдумал?

— Ла-адно, — закатывает глаза. — Интерпретировал, так приличнее звучит. Не волнуйся, вряд ли он тебе прямо сказки читал, но есть у нас с ним некоторые исторические несогласия. Но-но, — жестом он останавливает мгновенно заинтересованную Киру, и со вздохом поднимается на ноги, — ты у меня так желание и не выиграла. Никаких бесплатных секретов.

Злодей, что с него взять. Сегодня Кира заметно медленнее и растерянней обычного; даже когда они встают напротив друг друга и Кас подает сигнал бить первой, девушка мешкает лишние пару секунд и не успевает увернуться — вампир сразу тянется к ее шее. Прямо душить не начинает, но исход сразу понятен — настоящий хищник уже бы переломил ее напополам, как спичку.

— Приятного мне аппетита. Заново.

Она уже запомнила некоторые его уловки, любимые приемы; тренировочный бой становится больше похож на танец, где вместо перчатки или веера дама пытается передать кавалеру нож. Увернувшись от удара, Кас дергает Киру за руку в свою сторону так, что ему получается взять ее в захват со спины. Грубо обнимает так, что у нее воздух из груди выбивает, ограничивает ей движение, снова обретая преимущество. Не придумав ничего лучше, Кира пяткой бьет Каса по колену, и от неожиданности тот теряет равновесие, поскальзывается и падает на пол. Он тянет Киру за собой, но все же ослабляет хватку достаточно, чтобы она смогла высвободиться, и, перевернувшись, практически сесть сверху на него, и застыть в победном движении — остановив закругленный кончик ножа в паре миллиметров от левого глаза соперника. Кира тяжело дышит, нависая над Касом, и держит оружие у его лица чуть дольше нужного. Между ними повисает немой вопрос, логичная вероятность.

Будь это святой кинжал, опустила бы она сейчас лезвие?

— Побежден и повержен, — признает вампир, неловко поднимая руки. В темных зрачках искрится та самая долгожданная гордость.

Кира отклоняется, оставаясь сидеть на его вытянутых ногах, и пытается успокоить пульс, выровнять дыхание. Нож она не выпускает, но руку отводит в сторону, чтобы случайно не натворить глупостей. Все-таки еще одна повязка на глаз у Мейры вряд ли где-то завалялась. Кас чуть приподнимается на локтях, чтобы ему было удобнее на Киру смотреть. Ему-то ничего; а девушка раскраснелась, растрепалась, и, скорее всего, к вечеру заметит еще парочку новых синяков.

— Почти достойно, — лукаво сообщает он, удовлетворенно кивнув. — Шансов, что тебя пустят на Кровавую Мэри, стало чуть меньше.

По древнему вампирскому рецепту похвала всегда подается с гарниром из сарказма и легкого унижения. Высокая кухня, ничего не скажешь. Впрочем, сама Кира и без его едких комментариев заметила прогресс — все же против настоящего сына ночи бороться или просто атлетичной подружки, разница разительная. Та самая ярость, которую ей всегда тренер ставил в укор, здесь могла стать союзницей, если обрушить ее на врага в нужный момент.

— Можем считать, что ты спор проиграл? — хрипя на вдохе, пытается собраться Кира. — Черт с ними, с секретами. У меня просьба.

— Как же откажешь женщине с ножом, — Кас посмеивается, но не сопротивляется. Да и с коленей своих охотницу как-то не торопится согнать.

Следующие слова ей даются с невероятным трудом не только потому, что дыхания не хватает. Она никогда бы не подумала, что даже посмеет такое произнести.

— Я должна попасть в храм Верлорена. И мне нужен проводник.