Шипы

В некоторые моменты кажется, что все-таки она умерла.

Не могут дни живого человека тянуться так мучительно, так бессмысленно — это наверняка тягостное посмертие, наказание за мелкие грехи. В вампирском особняке Кире позволен вход почти везде — Мейра с натянутой, пластмассовой улыбочкой говорит ей, что скрывать им нечего.

Совсем необязательная ложь.

И она рыскает по нежилым комнатам, строит из себя пирата-детектива — колдовскую повязку снимает разве что в душе и перед сном, совсем не желая возвращаться обратно в серый мир. Находит старые фотографии, на которых Мэтт и Кас часто появляются вместе — в рядах каких-то студенческих групп, политических обществ, военных отрядов. Может быть, притворяются снова и снова разными юными смертными, а может, носят свою сущность гордо, как фамильную реликвию.

Почему-то нигде нет ритуальных предметов. О происхождении Мэтта ей все никак не хватает смелости с ним заговорить — будто если она произнесет это вслух, слова отравят воздух вокруг и это будет ее последний вопрос.

Не хотелось бы снова погибать по его вине.

Мейра их действительно заставляет долго находиться рядом, исполняя свою раннюю угрозу. Получается ситуация, которая воистину не нравится абсолютно никому: Киру и Мэтта приходится разнимать, как собак, а Мейре мало того, что это мгновенно надоедает наблюдать, так при любой попытке хоть какое-то заклятие к ним применить, ее силы начинают барахлить, как старое радио. Взрываются стекла, трескаются старинные антикварные вазы, а вампирскую часть дуэта подопытных крысок еще и выловить по дому попробуй после таких фейерверков. Себя ему, конечно, тоже ужасно жалко, но как только последствия его гордыни догоняют сестренку, трагедия разрастается до критических масштабов. Кире изначально интересно и в какой-то степени даже забавно участвовать в этих экспериментах, вся магия для нее нова и удивительна, только ни к чему это не приводит, а каждая попытка ведьмы дотянуться до алой нити между братом и его новой головной болью заканчивается только раздражением и усиленно-ярким ощущением присутствия этой треклятой связи. Как будто это живой нерв, который реагирует на прикосновение и сокращается, оставляя все меньше пространства между вампиром и охотницей.

В попытках найти ту самую переменную, избавившись от которой, можно будет заставить уравнение работать, Мейра с необычайным рвением ведет этакий конспект. Даже не личный дневник — сейчас у всего дома в голове только одна проблема, ей не до пубертатных мысленных излияний на бумагу. Как-то однажды Кире удается в этот манускрипт подглядеть — ни единого слова на любом из человеческих языков там она не находит. Руны, схемы, дурацкие детские рисунки. На последней странице два человечка: с карикатурными клычками и с кухонным тесаком, между ними прочерчена жирная колючая линия и гигантский знак вопроса. С последствиями того вечера пятницы им придется разбираться дольше, чем хотелось бы.

Невольно приходится чуть ближе узнавать своего тюремщика.

Довольно быстро становится понятна странная, подозрительная тенденция: первые две недели если Мейра не заставляет буквально силой их находиться вместе, золотой вампирский мальчик воспользуется любой возможностью просто убежать от взаимодействия с Кирой. Казалось бы, радуйся, а то если так часто будет от ярости давление подниматься, хрупкое человеческое сердечко может-то и не выдержать. Логичное предположение, что он, как и сестренка, какие-то свои исследования, может быть, проводит в попытках отвязаться от рыжеволосой занозы, немного паранойю успокаивает, но ненадолго. Становится только хуже, когда однажды Мэтт, похоже, просыпается новым человеком — старым вампиром — и внезапно начинает оставаться с девушкой в одной комнате, когда она что-то делает или разговаривает с Мейрой или Касом. Наблюдать. Вслушиваться. Наверняка, строить коварные планы и готовить место под захоронение в засыпающем саду. В каждой его черте Кире видится злой умысел.

В отличие от Каса, Мэтт улыбается редко; уголки его тонких губ даже при нейтральном выражении лица чуть опущены вниз. Что бы ни терзало этого печального рыцаря, делиться с пленницей он этим пока не собирался. Полностью игнорировать друг друга просто не получается, особенно, когда вы невольно целыми днями сидите друг у друга в голове. Кое-как они разговаривают, но каждый раз диалог заканчивается угрозами разной тяжести и вероятности. Даже когда (если?) связь падет, на исполнение хотя бы половины планов потребуется лет десять по графику с девяти до пяти, с перерывом на обед.

К слову об этом.

Кира отстаивает неприкосновенность собственной крови как может, держит вампира, с его слов, впроголодь. Тем более, раны, нанесенные ей, на самом парне заживают с вполне человеческой скоростью — впервые за несколько столетий ему приходится вспомнить, что такое долгое восстановление. Однажды Мейра вызывается магией залатать братца — и получает такую мигрень, что весь оставшийся день просто не может выйти из комнаты. Это нелепо; Покровители наказывают ведуний за заклятья, которые могут навредить, но чтобы за лечение... Как будто ее всеми силами предупреждают: не вмешивайся. Мэтт неловко лепит пластыри на зеркальное отражение своих же укусов и морщится, когда неугомонная рыжая девушка получает синяки и ссадины, которые странно и неестественно смотрятся на ранее неуязвимом бессмертном теле ее убийцы.

А Кас уж заботится, чтобы товарищ не успевал забывать о связи с охотницей.

Как и обещал, он берет Киру тренироваться; но даже если игнорировать разницу в силе вампира и человека, просто контраст в их размерах превращает эти встречи просто в методичное избиение невинных. Кира не совсем беззащитна, тогда ему это было бы просто не интересно; когда у нее выходит закончить удар «учебным» ножиком для масла у его горла, он смотрит на нее даже с долей гордости и восхищения.

Но все же пока ей трудно.

— Может, тебе не хватает мотивации, маленькая разбойница? — хитро щурится он, наклоняясь ближе — та снова очутилась на полу после неудачного маневра. Улыбка у него действительно оказалась обезоруживающая, сильная мужественная челюсть, нос с горбинкой и теплые карие глаза с игривыми искорками и почти кукольными черными длинными ресницами. Несмотря на то, что смертный такой был бы совершенно не в ее вкусе, Кира не может отрицать, что обаяния ему не занимать. Вампиризм любому придает необъяснимую притягательную энергетику — все-таки потомки богов, что б их... — Хочешь, на желание поспорим?

— Тебе что, пять? — раздраженная не столько его издевками, сколько собственными неудачами, она замахивается, чтобы ударить того кулаком в зубы — но он уклоняется.

— Да, уже где-то семьдесят раз, — улыбается и легко щелкает девушку по носу. — Первые четыре века в жизни мальчика самые трудные. Жалко тебе, что ли?

— Может, не хочу быть ничего тебе обязана, — то ли чудом, то ли с его же и позволения Кира хватает Каса за запястье и дергает, пытаясь повалить на пол и перевернуть — но получается так, что он просто падает прямо на нее.

Их лица оказываются в каких-то смешных нескольких сантиметрах друг от друга.

Впервые так близко, что Кира может разглядеть золотые крапинки в карих глазах.

От неожиданности и смущения девушка на секунду замирает, а потом начинает барахтаться под ним, как рыбка на суше, пытаясь выбраться — но это как гору сдвинуть пытаться.

— Боишься меня, охотница? — совершенно в восторге от этой ситуации, спрашивает Кас и начинает — о ужас — ее щекотать.

Кира визжит, как будто ее подвергают пыткам, неведомым ранее человечеству.

— Убивают! Выпусти, зараза!

— Отбивайся, — подначивает еще, злодей. — Защищайся! Шокируй противника!

Сам попросил; битва неравная, так что придется доставать из рукава козырь: готовность на все ради победы. Не придумав ничего лучше, Кира кусает Каса за непроколотое ухо. Чего-чего, а этого не ждал; он действительно останавливается.

— Все-все, я понял, — говорит, и мягко пытается оттолкнуть ее так, чтобы без мочки не остаться. — Переняла у Мэтта привычку кусать, что попадется... ай!

Кира разжимает зубы, но отвешивает Касу размашистую пощечину. От нахлынувшей ярости учащается пульс и грудь вздымается тяжелым дыханием; в незакрытом повязкой глазе можно прочитать смертный приговор любому, кто посмел подобные сравнения провести.

След от удара пропадает, едва успев проявиться. Вампир удивленно прикладывает ладонь к щеке, будто пытаясь поймать мимолетную боль; внимательно смотрит, как злость на лице Киры сменяется растерянностью.

— Ладно. Будем считать, что сегодня твоя взяла. Нужно было принимать спор, смогла бы выведать у меня какую-нибудь страшную тайну.

— Добровольно расскажешь, — выдыхает она, обуреваемая сразу множеством сильных эмоций. Почему-то это ощущение, знание, что она превзошла ожидания, нравится как будто бы слишком сильно. То, что она не рассчитывала силу при ударе и вложила туда всю ярость, она оправдывает очень легко — сам раздразнил, да и что будет такому здоровяку от пощечины. Главное, чтобы жестокость со слюной не передавалась...

— Конечно, принцесса, для Вас — все что угодно, — он наконец встает и подает Кире руку. — Пойдем, хватит с тебя насилия на сегодня.

— Если бы, у меня по графику сегодня кровопускание во славу нашего общего друга.

Кас невольно хохотнул от этого определения.

— Я ему даже немного завидую.

Ну и дурак тогда.

***

Они заходят в кухню вдвоем, и Кира знает сразу — Мэтту это не нравится.

Вот и хорошо.

В спортивной одежде, разгоряченные, возбужденно обсуждающие поведение друг друга на импровизированном ринге, они выделяются, и самое страшное, отделяются от высокомерного Высшего, будто кол проглотившего, сидящего с книжкой почему-то не в гостиной или кабинете, а за кухонным столом. Для вампиров человеческая пища бесполезна — хотя большинство из них с удивительным рвением держатся за вредные привычки из старой жизни, за утренний кофе или вечерний бокал вина. Для Мэтта это явно своеобразный ритуал семейного единства с Мейрой, за что Кира его почти уважает.

Но сейчас кудрявой кудесницы в комнате нет, так что он либо их поджидал... либо. Она не знает второго варианта. Даже стакана с водой перед ним нет, только раскрытый томик без закладки.

Хочет контролировать все на свете.

Кира нарочито будто не обращает на его присутствие внимания; все равно ты, дрянь клыкастая, получишь свое чуть позже. Его голод в ней рычит бешеным зверем, и это ни на секунду ни дает забыть о существовании злополучного Мэтта Хельгона.

Жажда крови настолько сильна, что Кира почти сочувствует Мэтту. Мерзкая, непристойная мысль.

Кас услужливо помогает ей организовать какой-то обед, даже отгоняет неизбежно возникшую из ниоткуда молчаливую служанку. Чем дальше, тем яснее Кира убеждается в мысли, что они просто немые — все попытки их хоть как-то разговорить остаются монологом, и ей пока совсем не хочется погружаться в рассуждения об этичности процесса привлечения таких работниц. Явно здесь какой-то подвох, связанный с Мейрой, а вопросов и так пока слишком много.

Они усаживаются поодаль Мэтта, якобы дистанцируясь, чтобы не мешать чтению; но они громкие, им смешно и легко. Даже если бы он старался их игнорировать, не вышло бы — а он и вовсе прислушивается. Что-то блондина в их разговоре напрягает, но Кира просто не собирается выяснять, что.

Сам-то своими терзаниями еще как мешает по ночам спать.

Не успевает он все-таки прервать их воркование, в комнату входит мертвенно бледная девушка в серо-синем платье прислуги и дрожащими руками подает хозяину конверт из плотной желтоватой от возраста бумаги. У Мэтта мгновенно вытягивается лицо, и Кира чувствует, как от одной волной нахлынувшей тревоги парня холодеют ее руки, учащается пульс и пересыхает во рту; даже не раскрывая письмо, он знает — благих вестей там нет.

Кас явно понимает, насколько это серьезно, потому что мгновенно теряет интерес к Кире и перемещается за спину боевого товарища, пока тот, сдерживая все на свете ругательства, вскрывает конверт.

Тонкие губы беззвучно шевелятся при чтении.

Здоровяк озадаченно присвистывает, трет ладонью лоб, будто пытаясь продумать все пути отступления, но единственная дорога — коллективно в канаву; дочитав, Мэтт нервно переворачивает лист, опасаясь увидеть продолжение, но оборотная сторона пуста.

— Приведите Мей, — приказывает он ожидающей девушке, — это срочно.

— Конец света? — невзначай интересуется Кира, откусывая от тоста. Честно говоря, она просто не верила уже, что ситуация может стать хуже, поэтому предпочла тайнам углеводы.

Мэтт нервно усмехается, неопределенно плечами ведет — таким взволнованным она еще его не видела.

— Ну так, репетиция...

Кто вообще сейчас бумажные письма пишет? Ни блондинчик, ни обитатели его дома вовсе не чурались технологий, а вот Киру по понятным причинам как раз ни к чему со связью не подпускали. Не доверяют и не хотят рисковать.

— Я тебе потом все объясню, — беззвучно, губами и жестами обещает Кас охотнице и заговорщически подмигивает; этого Мэтту не видно, а вот то, как Кира улыбается в ответ, он замечает тут же.

— Попрошу не сплетаться в крысиного короля за моей спиной, — в его голосе проскальзывают ледяные нотки.

Вот это заявление; улыбка не сходит с лица Каса, но глаза тут же как-то странно блестеть начинают — недобрый знак. Он молча «проглатывает» эту фразу, явную попытку вывести на конфликт.

Дружба дружбой, но не будь Мэтт связан с симпатичной смертной, лицо которой Касу как-то не хотелось портить, — боевой товарищ бы с удовольствием приложил его об стол. Пару раз.

— Король мертв, да здравствует король, — он хлопает Мэтта по плечу и выходит из комнаты, оставляя вампира и охотницу наедине.

Кире неловко, она дергается последовать за Касом, но все же решает остаться и увидеть реакцию Мейры. Искоса наблюдает, как парень нервничает, перечитывая короткий рукописный текст снова и снова; он неосознанно водит одной рукой по шраму на шее, будто он нарисован и так его можно наконец стереть. Или в надежде ослабить удавку.

Служанка приводит девочку в кухню, и брат, ни давая ведьме даже слова обронить, резким движением протягивает ей листок так, что он оказывается перед лицом. Желтые глаза мечутся по строчкам, и вертикальные зрачки расширяются — явно не от восторга...

— Я... — возмущенно начинает она, но вампир обреченно перебивает.

— Ты говорила.

— А ты!..

— А я во всем сам виноват, знаю, знаю, — он бессильно смотрит, как сестра выдергивает у него письмо и, меряя шагами узкий проход между столами, тоже начинает перечитывать и хмуриться. — Может, она меня простит, если я... все-таки я ее единственный обращенный... обойдемся малой кровью...

— Спешу тебя обрадовать, дитя мое, — язвительно цитирует Мейра письмо, — что я все устроила! В ночь солнцестояния начнется твоя новая жизнь... еще и в Альянс тебя заберет, наверняка!

Кира чувствует, что от ужаса у Мэтта сжимается горло, как будто каждое слово начинает его душить.

— Не доживу я до Альянса, Мей, — вздыхает он и трет ладонями глаза. — Ты же понимаешь, что это нас с Кирой просто убьет.

Он впервые называет ее по имени.

От неожиданности подслушивающая охотница чуть не давится кофе; пока вокруг нее разворачивается какая-то невнятная драма с дурными вестями, она решила, что война войной, а обед по расписанию, и довольно контрастно смотрится спокойно жующей на фоне заламывающей руки семейки.

— Или наконец разрушит эту треклятую связь.

— А ты готова рискнуть, получается? — он встает, подходит к сестре, присаживается перед ней на один из стульев и берет за руки, складывая их в молитвенном жесте и заискивающе глядя снизу вверх. — Мне нужна твоя помощь на Балу. Я прошу тебя...

— Ни за что!

Она вырывается, отшатываясь; срывается на крик, в ее голосе слышно подступающие слезы.

— Кто тогда останется?! Кас нас всех хоронить будет?

— Мей... — он пытается успокоить ее, но ведунья всхлипывает, и веселое, трескучее зеленое пламя охватывает злополучное письмо.

Не выдержав, Мейра выбегает из комнаты, хлопая дверью; слышно, что она начинает рыдать тут же в коридоре.

Вот и поговорили.

Мэтт издает мученический стон и запрокидывает голову, сползая на стуле так, чтобы затылком упираться в столешницу, а пустым взглядом — в потолок. Длинные волосы, как лучи от солнца, белыми волнами расходятся вокруг его лица. Сегодня почему-то изменил своему извечному низкому хвосту, может, хотел чувствовать себя более расслабленно... не получилось.

Кира отгоняет нелепую, несвоевременную мысль: можно ему косички заплетать. Был бы похож на северного воителя... хотя с его тонкими чертами, скорее, на холодного жестокого принца.

— Тебя пока не трогать? — интересуется она, не совсем понимая, имеет ли смысл сейчас его расспрашивать.

— Пожалуйста, — тихо, благодарно соглашается он, закрывая глаза.

Ну, как скажете. Значит, и жертвоприношение откладывается — хотя, конечно, страшно представить, что такое случилось, что шок от этой новости сильнее вампирского голода.

Немые прислужницы уже суетятся, убирая посуду и колдовской пепел с пола.

За дверью все еще сидит на полу Мейра, только уже не рыдающая, завывая, а просто заплаканная, с дрожащими губами, смотрящая в пустоту перед ней. Когда Кира выходит, ведунья невольно к ней поворачивает опухшее лицо, и исподлобья наблюдает.

— Ну как ты? — мягко спрашивает охотница, опускаясь рядом. К девчушке у нее гораздо больше сочувствия, чем к ее братцу, хоть и интересы у них одни — не она все же ее в клубе приворожила и убить пыталась...

Она просто отрицательно трясет головой — никак, нехорошо, не надо со мной об этом пытаться поговорить! Покрасневшие нечеловеческие глаза снова наполняются слезами, и, почти скуля, Мейра опускает голову Кире на плечо.

Похоже, действительно пора начинать волноваться.

***

Ледяной воздух раздирает легкие; пытаясь отдышаться, Кира упирается ладонями в колени, и смотрит, как изо рта выходят клубы пара. Она ненавидит бегать, но скорость — необходимость для того, кто пытается бороться с нелюдьми.

Весной этот сад будет прекрасен. Взгляд скользит по черным ветвям, воображение дорисовывает абрикосовый и вишневый цвет, буйную зеленую листву, через которую будет видно ясное голубое небо, а не сонную октябрьскую хмурь.

Глупо даже думать, что она встретит еще одну весну.

Кира опускается на мерзлую землю и упирается ладонями, чувствует на коже острые камушки, опавшие иголки от нескольких хвойных деревьев, песок и иней. Ее грудь судорожно вздымается, пульс все никак не может выровняться, зубы неприятно ноют от дыхания ртом на холоде.

Если что-то выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то, вероятно, это утка.

Кира снимает повязку и падает на спину, и цветной мир вокруг нее схлопывается в точку там, где за мутными облаками не видно солнца; серость захлестывает ее волной, крадет даже из без того невзрачной осени последние оттенки.

Если оно выглядит, как человек, говорит, как человек, и страдает, как человек, вероятно...

Кира закрывает глаза.

***

Жажда настолько сильна, что заснуть не получается.

Девушка специально старалась избегать всех остальных жильцов старого дома остаток дня, пряталась с книжкой в гигантской библиотеке, красноречиво прикладывала палец к губам, когда туда зачем-то заходили служанки, как будто они могли проговориться; она никогда не была особенно усердной любительницей читать, но надеялась среди множества древних страниц найти хоть какие-то ответы, возможно, даже о собственной новой сущности.

И вот теперь она ворочается в постели, по ощущениям, целую жизнь; человеку хочется спать, а вот вампиру хочется только крови.

Поэтому стук в дверь Киру совсем не удивляет.

Лишь надев сперва повязку, она открывает; Мэтту в его отсутствие души пока заглядывать как-то не хочется. Он стоит с распущенными, чуть растрепанными волосами, в домашней одежде: каком-то халатике поверх пижамных штанов, без футболки, с обнаженной шеей и ключицами, как будто это его сейчас кусать собираются — и огромных пушистых тапочках-зайчиках. Эта деталь настолько не подходит образу бессмертного сноба-искусителя, что почти очеловечивает.

В руках у него закрытая бутылка шампанского и два высоких бокала.

— Я решил, что вино — это банально, — когда он улыбается, длинные клыки выглядывают из-под верхней губы более явно.

Кира пытается закрыть дверь, но один из зайчиков мешается в проходе.

— Я из твоих рук больше ничего пить не буду, — повторяет она на случай, если на кто-знает-каком столетии его все-таки начала подводить память.

— Хорошо, сама нальешь, — легко соглашается Мэтт. — Все закрыто, я ничего туда в этот раз не смог вмешать. Да и вообще, кто старое помянет...

Его взгляд красноречиво останавливается на закрывающей один глаз повязке.

— Я хочу предложить перемирие, Кира, — все-таки ее имя из этих уст звучит странно и чужеродно. — Я понимаю, что ты меня ненавидишь, никому из нас не доверяешь, и вообще спишь и видишь, как наконец отрежешь мне голову прямо по линии шрама, только связь падет.

Удивительно точный образ.

— Как хорошо, что у нас такое взаимопонимание, — язвит она, складывая руки на груди, но слушать продолжает.

— Но ты ведь сама чувствуешь, что попытки нас разделить сейчас обречены на провал. Мейре с каждым днем все хуже, и это — Мейра! — он делает сильный акцент на имени сестры, как будто это само собой разумеющееся, что с ней такого происходить не должно. — Давай поговорим. Я отвечу на любые твои вопросы, мне важно, чтобы ты понимала, среди кого оказалась. Я думаю, мы сможем из этой ситуации извлечь больше выгоды, если будем работать сообща, а не ядом друг на друга капать...

Кира недоверчиво хмыкает, осматривая вампира с головы до ног — подменили, что ли?

— Ты ведь знаешь, что я не лгу, — почему-то в мягком низком голосе появляется странная интонация — почти мольба.

— Знаю, — хмурится охотница. — Не понимаю, но да — верю.

— Мне в твоем лице нужна союзница, — он протягивает ей пустой бокал; хрусталь приглушенно блестит в полумраке. — После того, как мы со всем разберемся, можешь снова меня ненавидеть — даже готов пообещать тебе реванш, равную битву, без моей крови в напитке... покажешь, на что способна на самом деле.

Вот как; Кира ждала, что он заявится с требованиями, а не с просьбами и компромиссами, и даже не знает, что на это можно ответить.

— А если я откажусь? И так поддаюсь на слишком многое.

— Тогда советую прожить оставшиеся несколько недель на полную, исповедоваться перед своими богами, потому что в ночь Бала мы оба погибнем.

От этих слов у него холодеет под ребрами, и слегка подрагивают уголки тонких бескровных губ. В темных глазах трудно что-то разглядеть, кроме пустоты, и Кира отводит взгляд.

— Давай без громких слов и загадок, пожалуйста. Я ничего не понимаю.

— В ночь солнцестояния мы с Юной венчаемся.

Мэтт так сильно сжимает пальцы на своем бокале, что тот лопается. Осколки вспарывают кожу вампира и охотницы одновременно; алый сочится по рукам обоих.

— Совет... да любовь, — морщится Кира, наблюдая, как порез затягивается за секунды — когда ранится Мэтт, все заживает гораздо быстрее. — Я-то здесь при чем?

Перед ним, конечно, странно делать вид, что ей абсолютно на это все равно — но... но.

Кира устала уже оправдывать каждую свою эмоцию.

— Ритуал Черного венчания предполагает, что молодые после молитв Жреца к Верлорену выпивают друг друга до последней капли, чтобы возродиться вместе единым целым, — он растерянно смотрит на беспорядок, который устроил в порыве. — Для Высших вампиров это способ стать могущественнее. Почти равными первым, настоящим детям нашего Покровителя... двое становятся настолько близки, что могут черпать силу друг друга, и при этом не терять ни единой ее капли... и такая связь, — Мэтт делает упор на этом слове, — нерушима.

— Почти как наша, — одними губами произносит Кира.

— Почти как наша, — соглашается парень. — Ни я, ни Мейра даже думать не смели в эту сторону о тебе, ведь Черное венчание человек бы никогда не вынес. А ты...

А ты никогда не была человеком. Звонкий голос Мейры эхом звучит в голове.

— И как ты понимаешь, один вампир не может обвенчаться сразу с двумя.

Нет, нет, это бред какой-то; даже допустить мысль о вечности в такой связи с врагом становится дурно.

— Но я ведь не вампир, — она скалится, будто Мэтту нужно доказывать отсутствие у нее клыков. — И уж тем более я не была им тогда в клубе!..

— Я думаю, что ты что-то иное, — кивает он. — И мой укус просто пробудил в тебе истинную сущность. Кем бы ты ни была, ты сильнее вампирского проклятия. Поэтому у тебя изменилось зрение. Поэтому даже Мейра не имеет права вмешиваться в эту магию...

Снова это «даже».

— Выслушай меня, прошу. Как бы ты ко мне ни относилась, разве это стоит того, чтобы умереть второй раз — на этот раз окончательно?

Мэтт протягивает ей ладонь, сложенную так, что вытянут только мизинец — как ребенок, предлагающий побрататься и помириться на пальчиках...

— Нам нужно держаться вместе, олененок.

Лучше все-таки по имени.