Шипы

Она стоит на коленях посреди комнаты, сложив руки на груди в молитвенном жесте. Ее губы беззвучно движутся, наизусть повторяя в памяти выжженные слова молитвы; этот зов всего лишь один из множества. Сколько таких грешников вспоминает о своем долге перед Покровителями только в беде, и склоняют голову ради просьбы, а не подаяния...

Дым благовоний струйками поднимается к потолку, от густого пряного запаха скоро начнет болеть голова. Попытки сформулировать мысль так, чтобы она звучала возвышенно и достойно, ни к чему не приводят: все это театральщина. Я потерялась, направь, подай руку, помоги... плач ребенка, отставшего от взрослых на лесной дороге. Средь деревьев темно, да и до заката уж недолго осталось; страшно вглядываться, вдруг на тебя посмотрят в ответ. Опавшие листья могут скрывать кого и что угодно. Чего я стою и что меня ждет?

— Я не уверена, что ты готова, Дитя мое.

Сияние разливается по комнате, и она зажмуривается, чтобы не ослепнуть.

— Мне снится... страшное.

Ей не хватает смелости признавать в себе подобное. Полные жестокости, стекла и металла сны, льющаяся красноватая вода, сильные руки на шее, которые ее держат под поверхностью, топят снова и снова. Смерть каждую ночь за ней приходит, словно дорогой гость.

— То, что ты видишь — всего лишь одно послание от Нас. У тебя есть цель, но тебе нужны силы ей следовать.

Голосу как будто даже смешно от страхов Киры. Но в этой интонации совсем нет зла или раздражения – так реагируют на нелепые, безобидные выходки неразумных младших или питомцев. От каждого слова девушку невольно пробирает дрожь, на секунду даже хочется заткнуть уши. Людям очень сложно и опасно связываться с Ними, но и не каждому ведь не каждому отвечают... с редким счастливчиком случается явление Благостной матери.

Для Киры это уже не первый раз.

— Нельзя торопить судьбу, ты можешь спутать ее карты, — тихий, усталый вздох. — Но все же ты рвешься в бой... будь готова к последствиям.

От жара, расходящегося по комнате, становится дурно. Листья на стеблях роз, стоящих в вазе, иссыхают и морщатся, и сами цветы склоняются, увядая, как в ускоренной съемке.

— Иногда детям приходится исправлять ошибки своих родителей, — мягко произносит богиня. – И Я благословляю тебя на охоту, дочь моя. Ты станешь защитницей.

Око за око.

Кира в ужасе сглатывает ком в горле, и прежде чем успевает выдавить хоть какую-то благодарность – не собирается же она спорить с Покровительницей – она чувствует легкое прикосновение губ ко лбу.

Ощущая, что плавится, как свечка, от неожиданности Кира раскрывает глаза – и не видит ничего, кроме алого тумана, рассеивающегося в комнате. Ни бога, ни человека.

Она одна посреди комнаты с пылающим на лбу благословением.

Не сразу получается встать на ноги, сердце бьется так, что чуть – и ребра сломает. Она боится прикасаться к лицу, прежде чем дойдет до зеркала, и пока идет в ванную, обхватывает себя руками, будто пытается обнять.

Сам факт того, что она пережила не только две встречи с самой Модир, но еще и тело выдержало ее прикосновение – это чудо, граничащее с посмертным сном.

Не зная, чего именно опасается, снова зажмуривается и наощупь включает в ванной свет, осторожно подбирается туда, где, она знает, висит зеркало. Долго смотрит в красноватую темноту опущенных век, кусает губы, и глубоко вдыхает, готовится увидеть, как минимум, обезображенное ожогом лицо.

Что ж, ее действительно обожгло. Просто чуть иначе.

Пораженная, не доверяющая отражению, Кира осторожно прикасается к рыжим волосам, проводит пальцами по россыпи веснушек на щеках и шее. Даже кожу ее «выжгло», как ткань на августовском солнце, она стала кипельно-белой, будто девушку обескровили. Разве что глаза остались каре-зеленые, мутное стекло, не пышущее пламенем, не покрытое пеплом.

— Кира... Боги мои, Кира!

В отражении появилось шокированное лицо ее отца. Девушка осторожно растянула губы в неловкой улыбке, сама не зная, каких еще сюрпризов ожидать от метки Покровительницы.

К вечеру на стенах дома не осталось ни одной фотографии с Кирой. Это была ее просьба – было странно смотреть на свою прошлую версию, обычную бледноватую шатенку без единой родинки на коже, а после в зеркале встречать живой костер.

Да и в принципе в доме теперь ей задерживаться не стоит.

Если она присоединится к охотникам, семье лучше не иметь с ней никакой связи.

Когда. Больше никакого «если» — теперь это ее долг. Проклятие. Благословение.

Судьба.

***

Второй раз в жизни Кира боится узнать, во что она превратилась.

Она долго лежит, не желая открывать глаз и участвовать в той жизни, которая теперь ее ждет. Или скорее, в посмертии.

Ей не нужно будет объяснение, кто она теперь такая и что с ней сделали. Она знает. Она последние полгода провела исключительно в изучении полуночников и их повадок, в изучении способов их уничтожать.

Отвратительная из нее вышла ученица.

Хочется плакать, но Кира себе не дает. Упорно сопротивляется желанию свернуться калачиком и взвыть, заскулить, как промокший под дождем щенок. Нет смысла лить слезы по погибшим, так ведь?

Особенно самим погибшим.

Только вот вопрос — а что ей теперь есть смысл делать? Ее Покровительницей была Модир, матерь-Солнце, одна из самых могущественных в Легионе. Наплевать, что укус не был по согласию и желанию самой Киры, это — худший способ отречься. Несмываемый, немыслимый позор и невосполнимая потеря. Такого предательства ей ни за что не простят, и даже если каким-то чудом другой бог примет ее верность, это будет исключительно способом поглумиться над оскверненной любимицей Модир...

От ненависти к обратившему ее вампиру ныне мертвая кровь вскипела в жилах несчастной девушки; невольно сжав кулаки, Кира дала немую клятву: если он так сильно хотел поделиться бессмертием, она выпьет его до последней капли. Неважно, сколько раз придется попробовать, сколько кольев о замершее сердце поломать; долг ли это, просто ли месть — уже неважно.

Больше нет смысла держаться за какое-то мнимое благородство. Ее превратили в хищника, она им станет.

Неожиданно преисполнившись решимости, Кира поднимает веки. И, не желая в это верить, с силой трет глаза, как будто от этого реальность чудесным образом изменится.

Она лежит на жестком кожаном диване в большой комнате, скорее похожей на чей-то кабинет: полки с книгами, уходящие под высокие потолки, массивный деревянный стол с бумагами, ноутбуком и почему-то длинной белой свечой. Хозяин явно держится за ускользающую старину во всем, что имеет. На стене напротив висит редкой кисти семейный портрет — художник с удивительным трепетом запечатлел каждую деталь.

С полотна на девушку сверху вниз смотрит трое — статная женщина средних лет, молодой парень с длинными волосами и хрупкая кудрявая девочка-подросток. Они совершенно не похожи друг на друга, так что вряд ли семья по крови; впрочем, нет. Кира в упор смотрит в застывшие темные глаза.

Именно по крови.

В неверии оглядывается дальше; все в комнате выглядит точно так, как в фильме изобразили бы комнату претенциозного невыносимого кровопийцы, который кичится своей древностью и вечной молодостью одновременно. Все старо, чисто и дорого; тяжелые бархатные шторы, лишь на один лучик открывающие солнцу путь.

И все серое.

Из мира выпили, выполоскали весь цвет; взгляд Киры судорожно мечется по комнате, пытаясь найти хоть что-то, в чем еще сохранилась жизнь, тепло, оттенок. Нет, ее будто в старое кино перенесли. Разной глубины, но все же серый, серый; мертвенный холод старого пепелища.

Неужели она должна провести в бесцветии вечность?

Еле сдерживая мелкую дрожь во всем теле, Кира медленно спускает босые ноги на пол; не зная, чего ожидать от тела теперь, движется осторожно, с опаской. Проводит ладонью по лицу, будто ослепшая, пытаясь вспомнить свои черты. Страшнее всего прикасаться к губам; слегла приоткрыв рот, цедит воздух сквозь зубы. Зубы.

Клыков нет.

Это сбивает с толку, но ведь они и должны появляться только на охоте, верно? Иначе бы сумеречных было гораздо проще отличить в толпе. Спасло бы множество жизней. Но все хищники приспосабливаются к среде, чтобы жертва не могла сбежать слишком рано; Кира пытается вспомнить вкус крови во рту, спровоцировать тело. Оно не отвечает.

Пальцы нащупывают несколько свежих ранок на шее. Пришлось кусать дважды; грязная работа... больно. Почему больно?

Почему не зажило?

За массивной дверью слышатся шаги и несколько голосов — два мужских и один тонкий, девичий; от звуков одного из них ярость охватывает каждую клетку ослабевшего тела охотницы. Она не ждала кого-то другого; она вообще не успела начать чего-то ожидать.

— ...чтобы Альянс не узнал.

— Это ведь не моя вина!

— Но точно — твоя ошибка.

Входят трое. Ужас наполняет грудь Киры и выходит из горла истошным, душераздирающим криком.

Она видит, что они аккуратно и строго одеты, она видит, как от неожиданности вздрагивает младшая, она видит, что второй вампир, незакомый еще, инстинктивно хватается за оружие. Но она не видит их лиц.

Из головы серым туманом окутаны, дымкой, застилающей наглухо любые черты. Как будто их кто-то настолько ненавидел, что иголкой соскоблил с фотографии ненавистный облик, перестарался и вовсе стер из реальности. На пустых лицах зияют только две цветных дыры там, где боги задумывали своим творениям глаза — без зрачков или ресниц, лишь пятна света.

Или тьмы. Тот, кто обратил Киру, смотрел на нее черными провалами. Если глаза — зеркало души, там, похоже, души и вовсе нет...

— Она еще и бешеная, — безумно слышать его голос, но не видеть ни эмоций, ни шевелящихся губ.

Кира вскакивает и пятится, как загнанный зверь. Оглядывается снова, ищет, хотя глупо было бы в вампирском логове найти святое серебро или осину; но даже без какого-то хлипкого ножа она чувствует себя совсем голой и беззащитной.

— Кто бы говорил, — огрызается девочка лет пятнадцати, не старше; ее свет глаз выделялся на сером безликом мареве веселым изумрудным блеском. — Это ты наворотил. Не пугай ее еще больше.

Выставив руки перед собой, показывая — безоружна, она приближается к охотнице медленно и осторожно, действительно, как к возможно бешеному зверю.

— Не бойся, я единственная тут не кусаюсь, — она жестом указывает на диван — мол, усаживайся обратно, но Кира вжимается в стену у окна спиной и судорожно, мелко трясет головой.

— Что ты со мной сделал? — в упор смотрит прямо в бездну.

Он нервно смеется — сухо, обрывисто, устало.

— Начнем лучше с другого вопроса, а, олененок? — унизительное прозвище. — Что ты такое? Потому что ты точно не обычный человек, можешь даже не начинать; вампир из тебя не вышел. Но ты жива. Какое богомерзкое чудовище прячется за этой мордашкой?

Это я-то — чудовище?!

— Мэттью! — одергивает его девочка; неожиданно, но тот действительно чуть стушевался.

— В смысле... вампир не вышел?

Полнейшее непонимание; этого не могло быть. Нельзя напоить человека вампирской кровью, убить и не получить такого же. Если бы он не укусил ее после, да, она бы просто умерла от яда, но ведь...

— А почему тогда... почему... — она замолкает, не зная даже, как описать эту серость и безликость.

Если она не стала сумеречной, действительно, во что она превратилась?

— Это нам и нужно понять, — вздыхает зеленоглазка, усаживаясь на диван и похлопывая ладонью рядом. Садись все-таки, упертая девчонка. — Потому что с Мэттом тоже что-то... нечисто.

Ночь в подворотне у клуба сломала обоих.

***

Она представляется Мейрой, с забавным картавым «р». Молодая ведунья, сестра зубастого блондинчика — как выяснилось, Мэтта. Ведьмы не бессмертны, и, если только его не обратили совсем недавно, вряд ли они действительно родственники. Похоже, что это с ней и, вероятно, матриархом этого подобия семьи, он стоит на том портрете — было бы чуть легче, не будь у Мейры вместо лица клубок радиопомехов.

У нее мягкий голос и буйные, великолепные кудри; в платье из тяжелого темного бархата она выглядит как кукла из кошмара, которая ночью придет за душами всех несчастных.

— То, что ты осталась человеком после укуса... непредвиденно, — она тщательно подбирает слова. — Мы про такое никогда не слышали, и непонятно, какие еще последствия у этого будут, кроме...

Мэтт молча расстегивает несколько верхних пуговиц на рубашке и отгибает воротник, обнажая мраморно-белую кожу, острые, птичьи ключицы и шею — Кира знает, что если подойти ближе, увидит там такие же следы от укуса, как теперь красуются у нее. Только наверняка более аккуратные. Ее не удивило бы знание, что он сам попросил какого-то старшего вампира его убить лет пятьсот назад.

Метки клыков на нем смотрятся очень естественно, в отличие от шрама, ошейником огибающего шею чуть выше. Тонкая темная линия, с лучами, походящими на шипы тернового венка, который бесконечно душит того, кто не может умереть.

Раньше ее не было.

Инстинктивно рука охотницы тянется к собственной шее в попытке разубедиться; но вампир на это ее движение только коротко кивает.

— Что это значит?

— Точно мы пока не знаем. Я думаю, что все симптомы, — Мейра запнулась на этом слове, но ничего лучше придумать не смогла, — проявятся позже. Что-то очень серьезно пошло не так в момент, когда Мэтт пытался тебя обратить.

— Убить, — ледяным тоном поправляет ее Кира.

— Не огрызайся, малютка с серебряным ножиком, — она может поклясться, что он сейчас закатил глаза. — Все было взаимно.

— Особенно, когда ты меня приворожил, да?

Третий, совсем не участвующий до этого в обсуждении, от этой фразы аж присвистнул. У него глаза были красные, в отличие от Мэтта; он был крупнее него, крепко сбитый, с руками рабочего — явно не боялся при жизни физического труда.

— Юне очень будет интересно, — хмыкает здоровяк, откидываясь назад в кресле, как будто готовый наблюдать за представлением.

— Заткнись, — Мэтт весь напрягся, вытянулся, как струна. — Юна сейчас — меньшая из проблем.

— Это ты — проблема, братец, — медленно тянет ведунья, снова поворачиваясь к собеседнице. — Но ладно, это действительнно сейчас лишнее. Скажи, пожалуйста, что-то поменялось, может, появилось? Кроме метки. Или пропало?

Древний мальчик забрал у ее мира все цвета, и возможность смотреть людям в лица.

Подбирать описания тому, что видит сейчас, Кире сложно. Ее слушают внимательно, молчаливо, не прерывая. Красноглазый с интересом тычет себе в щеку пальцем, будто проверяя, изменилось ли что-то для него тоже.

— Ни малейшего понятия, что это значит, — девочка звучит раздосадованно. — Но я подумаю, что можно сделать. Так и с ума сойти недолго.

Она уже очень близка.

— А с тобой что не так? — особого смысла задирать Мэтта нет; похоже, они теперь — ужасная мысль — в одной лодке. Просто хочется эту высокомерную нафталиновую сволочь побесить. — Помимо всего очевидного.

Широкоплечий вампир, похоже, больше всех наслаждается этой ситуацией: потирает ладони в предвкушении, ощущает себя в зоопарке. Сейчас два зверя будут драться в клетке.

— А Мэтт теперь не может пить, — в его голосе совершенно выбивающееся из общего настроения веселье. — Утром попытался приложиться к одной из горничных, так девочке пришлось после этого еще и все за ним же убирать. Мерзейшая картина.

Воображение невольно дорисовало сцену: девушка с окровавленной шеей и в форме держит длинные волосы древнему аристократу, которого тошнит гемоглобином на свежевымытый пол.

Нарочно не придумаешь.

— Насчет этого у меня есть мысль, но ее надо проверить, — картинно поднимает пальчик Мейра. — В принципе много всего нужно проверить. Я соберу ритуал, попробую кое-что...

— Тьфу, да смысл церемониться, надо просто закончить начатое, и все!

Одним движением через комнату Мэтт оказывается подле Киры; берет ее за шею, как котенка за шкирку, и тянется, сверкая клыками.

С криком отнимает руку и трясет ладонью, будто пытаясь сбить пламя. Его ладонь на секунду покрывается волдырями, и он от неожиданности приземляется на пол.

— Дря-я-янь, — от ярости и бессилия почти скулит.

Кира отшатывается, хватается за место, что обожгло вампира; но сама ничего не чувствует.

— Интересно, — хмыкает ведьма. — А попробуй его ударить, пожалуйста.

Второй парень радостно аплодирует, когда Кира замахивается ногой, чтобы пнуть Мэтта прямо по лицу — как раз угол для этого удобнейший. Уговаривать ее долго не пришлось.

Только вот тело охотницы сводит судорога, и она шипит от боли, так и не успев к нему даже прикоснуться.

Вот как.

— И что это нам дало? — энтузиазма у здоровяка не занимать. — Может, теперь я попробую его ударить?

— Давайте перестанем меня бить, — ядовито говорит Мэтт, вставая и поправляя одежду. — И будем думать, как это все прекратить.

— Будем, — в голосе ведуньи есть какая-то интонация, которую охотнице трудно пока разгадать. — Ты тут, похоже, надолго.

Сердце Киры ушло в пятки. Глупо было бы думать, что ее отпустят из логова зверя; она просто даже как-то не успела продумать пути к отступлению, ее сразу сбили с толку черно-белым миром и парными метками с ее убийцей.

И только сейчас реальность окончательно начала ей открываться.

Она в ловушке.