Треть солнца

Кирин

Я открываю глаза и вижу, что вокруг никого нет.

Огромное, дивное пространство вокруг, лёгкий тёплый ветер и свист сверчков в густой высокой траве. Я оглядываюсь назад и вижу свою лошадь — Мюррен. Она фырчит и поводит головой и я улыбаясь, глажу ладонью её такую знакомую, любимую и близкую морду.

— Дрю! — кричит голос весело и приветственно, и ко мне бежин семилетний маленький мальчик с рыжими волосами и глубокими синими глазами. Он обнимает меня с размаху, чуть не валя на траву, и я смеюсь и обнимаю его в ответ.

— Дэмиан, осторожнее, братишка! Убьешь ведь.

Он едва заметно ухмыляется и тыкает пальцем в лошадь.

— Смотри!

Я улыбаюсь и оборачиваюсь назад.

Передо мной стоит скелет лошади.

Я отшатываюсь, пытаясь закрыть вид на это Дэмиану, но натыкаюсь на активное сопротивление. Поворачиваю голову и вижу, как взрослый парень с диким холодным взглядом крепко, до боли держит мою руку. И потом от него остаются одни кости.

Я кричу в ужасе "Дэмиан, нет!" и падаю, а потом смотрю вдаль и вижу, как они появляются и исчезают один за одним. Олеан шутит свои мрачные шутки, а затем испаряется горсткой пепла. Коул, сидя на траве с чертежами, рассеянно бурчит что-то себе под нос, а потом растворяется во тьме по кусочкам. Август, идущий в мою сторону, улыбаясь, сливается с миром вокруг, который тут же мрачнеет и гибнет.

Вокруг всё мертво. Ни одного живого листочка. Ни одного живого существа. Всё мертво.

Кроме меня.

Я в ужасе брожу по поляне, оглядываясь вокруг, но это не поляна больше, а огромный котлован словно от упавшего метеорита. Я спотыкаюсь и иду, словно пьяный, и кричу:

— Дэмиан! Август! Олеан! Коул...

Меня тошнит от ужаса и я падаю на пол. Что-то пронзает меня насквозь и я смотрю на свою грудь: ледяная глыба.

— Ты оставил нас, — шепчет Дэмиан позади, а затем появляется и исчезает в алом свете солнца. Всё вокруг невероятно красное, будто кровь, и кровь начинает капать с неба с характерным звуком грома и молний, и дождя.

Я хватаюсь за глыбу инстинктивно и сипло дышу от боли, но затем вижу Олеана. Он разрезает глыбу льда крест-накрест, вместе с тем разрезая и меня, и я падаю, ошеломленный новой болью.

Я пытаюсь подняться, но с ног меня сбивает Коул, вырывая из моей памяти самые горестные и тяжелые воспоминания.

Пламя. Безысходность. Отчаяние.

Я пытаюсь закрыть лицо руками, но ничего не выходит. Передо мной появляется Август, я почти клюю носом его высокие ботинки и поднимаю взгляд.

— Ты никого не спас, Эндрю, — чувствую, как силы покидают меня, и с тем же будто возвращают обратно в тот миг, когда всё было живым и красочным, настоящим, полным. Я вижу картины из нашего с братом детства, скачущих лошадей и первую радость брата после смерти отца, вижу первую улыбку матери, вижу, как всё вокруг воскресает.

Но тут же это видение пропадает, и я снова вижу их пустые могилы. Олеан. Коул. Дэмиан. Август.

Все мертвы.

Мама. Мюррен. Вороны. Совы.

Все мертвы.

Я пытаюсь очнуться, но не могу. Я не понимаю, что происходит, и уже начинаю тихо выть от ужаса под этим кровавым дождём, когда Август резко бьет меня ботинком по носу.

— Очнись, кретин. Тебе не место среди мёртвых, — говорит он, и я вскакиваю.

— Какого чёрта? — восклицает женщина с папкой в руках и халате врача, удивленно пялясь на меня в полутьме. — Как он очнулся? Кто остановил процесс погружения?

Я осматриваю себя и вижу путы на руках, под которыми морским отливом красовались синяки.

— Не знаю, я не понимаю, — лепещет молодой ученый в такой же одежде, ковыряясь в проводах и проверяя, действительно ли я очнулся. Я невольно хмыкнул и тут же осекся, мрачно оглядывая их обоих.

— Как... как ты встал из ящика Пандоры?

Я оглядел комнату. Погрузился в только что пережитый самый страшный кошмар, который только может представить себе конкретный человек, и всё же, невольно, совсем не похоже на себя, улыбнулся.

— Самая страшная смерть для меня — не умирать вообще. И я живу в этом кошмаре сейчас.

Меня держали в их дежурном отделении тюрьмы. Не в той легендарной Совиной тюрьме, конечно, а в штабе под руководством Витольда.

Пытаясь залезть в мои мысли после неудачного опыта с ящиком Пандоры, они привели ко мне своих ловцов снов, а точнее, информации, пытаясь выудить из моих воспоминаний информацию о местонахождении убежища Воронов, но мои иллюзии были сильнее. Я выдавал любое знакомое и даже незнакомое место за нужное им, и идя туда на облаву и разочарованно возвращаясь, в конце-концов Совы смирились с поражением и позволили мне просто присоединиться к ним.

Я отказался носить плащ Сов так же, как отказывался от воронового плаща. Мне он не нужен. Я им не принадлежу.

И они всё равно отправили хирургов и изобретателей на то, чтобы создать подходящее Августу сердце. Готовы они были и исправить недочеты прошлых операций, делая организм более адаптируемым к новым повреждениям такого рода. Чтобы, боже мой, это ни значило.

Я ждал операции, смиренно и спокойно. Рисовал на стенах, пока была возможность, или занимал себя чем-то другим.

Наконец ко мне пришли и сказали, что если я хочу доказать преданность Совам, я должен сделать то, что раньше освобождало бессмертных от служения там.

Что-то, что заставили сделать Генри.

Светловолосый парень со шрамом на горле всё мне рассказал.

— Это было довольно давно, но этот ваш ла Бэйл был с нами. Его завербовали летом, и пробыл он совсем немного, после отчалив на ваш счастливый остров. Но отпускают нас не просто так. Точнее раньше отпускали, — внятно, но негромко говорил он, стоя спиной к моей решётке и опираясь на неё. — Всё просто. Расскажу на примере одного из последних, кого заставляли делать это, а он сопротивлялся... как же его звали... ах да, Генри, Генри какой-то-там-лукка. Так вот, необходимо убить живого человека, но осужденного преступника. Так ты доказываешь, что готов служить Совам в крайней необходимости даже при уходе и лучше осознаешь ценность бессмертия. Причем ты, как и преступник, выпускаетесь в открытое пространство и должны одолеть друг друга. Он или тебя. А тот парнишка так этого и не сделал, а потом его спер ла Бэйл, который, о... — он мечтательно улыбнулся. — Он убил своего меньше чем за пол минуты. Теперь это обязательное условие для вступления в Сов, но многие его кое-как обходят, втираясь в доверие. А раньше-то были лихие времена...

Я слушал внимательно, переваривая каждую фразу и слово. Значит, вот, о чём тогда Олеан предлагал поинтересоваться у Генри. Вот, о чём он говорил.

Он убил человека.

Не бессмертного.

Действительно убил.

Убийца.

Я устало облокотился о стену рукой, сползая на нее, и представил себе, как он это сделал. Так быстро. Без промедлений.

Вероятно, я мог бы давно уже в это поверить после всего увиденного. Но всё равно часть меня была в шоке.

Я ни за что не буду этого делать. Никогда.

Парень по другую сторону решётки, словно бы прочитав мои мысли, хмыкнул и заглянул в мою палату, глядя на рисунки.

— Не уверен в том, как же поступишь ты, психопатик.

Я взглянул на свои рисунки, но ровным счётом не увидел в них ничего необычного. Рисунки, как рисунки. Я всегда рисовал так.

Стригой*

* бывш. Сорока, румынский вампир или ведьма

Считать себя особенным было ложью по отношению к собственному разуму.

И всё же, такой простой и с тем же особенным для, может быть, хоть кого-то, человек. Каждый человек. Особенный хоть для кого-то. Но что, если ты не особенный ни для кого? Что, если такого человека нет? Ты, вероятно, необычен в этом отличии от другим, и получается что ты вновь — особенный?

Я видел, как разрушаются земли и восстают вновь.

Я видел, как мой отец охотится на кого-то, но он на доброй стороне. Противостоит злу, что пожирает века.

Я видел, как меня воскрешали и заставляли умирать вновь и вновь.

Я помнил, как меня разрезают на части.

Я помнил, как меня несут на руках.

Я помнил, как меня пронзило режущим холодом.

Я чувствовал, как растекается чье-то тепло по моей крови.

Я чувствовал, как горят мои ладони от чьих-то прикосновений.

Я чувствовал, как меня разрывало на куски от чьих-то резцов.

И я видел, помнил и чувствовал, что я умер.

"Совсем не трудно быть мертвым", — говорил некто, стоя за моей спиной. "Но как же было тяжело жить", — затейливо шепчет он мне, и я соглашаюсь.

И с тем же не совсем.

Я не уверен, что происходит вокруг. Что-то неустанно нашептывает на ухо, что-то постоянно держит меня за руки, и я не могу их развязать, разорвать путы, расстегнуть невидимые или видимые наручники. Я вижу, как расторгается договор между Дьяволом и Ангелом, я вижу, как вокруг меня пляшут черти, и вижу, как сижу в стеклянном кувшине, не в состоянии докричаться до остальных, и медленно умираю, жуя собственные губы.

Спасите, кто-нибудь.

От чего спасать?

Я открываю глаза и вижу перед собой миллиарды свечей и танцующих в их свете маленьких фей, пикси и длинноухих эльфов, и пытаюсь дотянуться до них рукой, но она привязана к постели. Я молчу от боли, молчу, что есть силы, и понимаю, что перепутал это с криком. Нет, кричать мне не хотелось. Я не чувствовал собственного тела.

Маленькие феи отстегивают мои запястья и тащат меня, словно пушинку, на инвалидное кресло. А затем выкатывают куда-то в лес, и я оглядываюсь, пораженный его густотой и летним ароматом елей и смолы, таким родным запахом родины.

Навстречу мне бежит, скованный, как и я, эльфийский юноша с острыми чертами, чёрными кругами под глазами и копной ярких рыжих волос, и я припоминаю, что уже видел его когда-то.

Он смотрит на меня, в его глазах стоят слезы, и я не понимаю, чем он так расстроен, ведь мы в таком прекрасном месте, и они все так прекрасны. Как можно плакать в этом сказочном лесу?

Он аккуратно садится передо мной, и феи отлетают куда-то в сторону, испаряясь звездными искрами. Я хочу потрогать эти волосы, чтобы понять, не из перьев ли Феникса они созданы, но всё ещё не могу пошевелить рукой. Вместо этого он накрывает моё колено своей.

— Ты жив, Август, — шепчет он, подобно тому голосу, но куда более отчаянно и слезно. — Ты жив...

Я хочу сказать: конечно, но задумываюсь, правда ли я жив. Феи же всегда были рядом, правда? Я всегда был среди них. Меня ведь подбросили к фейри, так? Или нет... я мертвец? Ходячее ледяное тело повешенного или насильственно убитого, мертвый зомби, сосущий кровь и энергию, совсем не сказочный и не прекрасный принц из замечательной, весенней сказки. Просто вампир, стригой, упырь.

Я ощущаю тепло руки этого фениксо-волосого фейри и улыбаюсь ему рассеянно, но искренне.

— Я мертвый. Но ты живой, — едва выговариваю я и закрываю глаза. Феи, я слышу звон их тихого смеха, везут меня дальше, а фейри куда-то уходит или его уводят. Вновь открываю глаза и смотрю на дупло дерева, в которое меня привезли.

Все покрыто сказочными картинами, обличающими сердце всего этого места. Я расплываюсь в улыбке, как мне кажется, но феи шепчут, что пациент ещё не в себе.

Меня кладут на кровать из пуха и я погружаюсь в страшный сон о том, как фейри обнажают зубы и пьют мою кровь.

Это место больше не кажется дружелюбным.

Феи процедили меня сквозь сито.

Ты обратился к себе прошлому

Я хотел бы сказать, что бежал, куда глаза глядят.

На самом деле, надеялся скрыться я в конкретном месте — на вокзале.

Гремящие поезда, снующие вокруг обредшими телесную форму призраками люди, громкие разговоры, прощания и слёзы, радость и раздражение.

Я скольжу мимо всех, обхожу людей стороной, и пробираюсь на кассу. Мне пробивают билет, и, расслабленный тем, что всё получилось, я ищу нужный мне перрон. Найдя его взглядом, иду закупить еды в поездку и попить горячего чаю в кафе.

Никто не обращает на меня внимания. Да, я всего-лишь мальчик один среди этой толпы, но кто знает, может, мои родители отошли куда-то, может быть, я жду их здесь, а может быть, я вовсе уже не маленький.

Так я и сам считал. Мне хотелось свободы.

Наконец, когда подходит время — а оно идёт туго, нервно и непрерывисто, так, словно в любой момент меня могут схватить: я отключаю телефон, на который неустанно звонит мама, и бегу к поезду, стоит ему лишь подъехать. Показываю билет, забираюсь в купе, на верхнюю полку, и забиваюсь там, засыпая мёртвым сном.

Меня будят стражи порядка и требуют показать паспорт. Всё летит к чертям.

Вернувшись домой, мать бросает мне в лицо обвинения и слова ненависти, и я ещё глубже падаю духом. Отец говорит, что знает, что я наделал. Он винит во всём школу и вещества.

Я отворачиваюсь, пытаюсь отвернуться, но он хватает меня за руку и опрокидывает на пол. Я сжимаюсь комочком, пытаюсь отползти, но ноги не подчиняются мне, и просто сижу так, на полу, и стараюсь не смотреть родителям в глаза.

Мне всего лишь пятнадцать. Что я должен был делать, признаться во всём и получить такую же реакцию, Я сбежал и вовсе не поэтому, а потому что вы вечно орёте друг на друга, потому что отцу вечно что-то надо от меня, потому что вы всегда всем недовольны и душите меня, душите, душите!

Он душит меня, утыкая носом в подушку. Я хрипло вдыхаю остатки воздуха и пытаюсь отбиться, но он гладит меня свободной рукой по голове и говорит: "тише, тише, всё нормально, ничего, что ты ничтожество",

Мне хочется рыдать, и я всхлипываю.

Они обыскали мою комнату и нашли то, что оставалось, хотя я уже хотел бросить. Я хотел, но не смог избавиться от этого, и теперь они ненавидят меня ещё больше. Думают, я от этого сбежал. От собственной никчемности.

Наконец, он отпускает меня, а мать присаживается рядом и убеждает, что он не со зла, он пьяный, всё нормально.

Он пьяный. Всё нормально.

Я тихо рыдаю в подушку, в которой только что чуть не задохнулся, и мать гладит меня, но я резко дёргаю плечом и она уходит, не решаясь больше трогать меня. Останавливается у двери, долго смотрит на меня: наверняка, ненавидяще, и уходит.

Я остаюсь один наедине с собой и этими словами.

"Ничего, что ты ничтожество". Сынок.

Я чую запах медицинского спирта и чего-то ещё. Не совсем понимаю, почему запах именно такой: он словно внеземной, непривычный, исступляюще-чужеродный.

Живой.

Я делаю ещё один жадный вдох и ещё. Чувствую, что наконец могу дышать ровно, что на моём лице нет словно бы той злополучной подушки, и вокруг нет танцующих фей.

По спине бежит дрожь. Феи... они ведь были ненастоящими, правда?

Мне не надо больше отдавать им собственное сердце на пропитание? Я не хочу знать такой истины.

Я медленно сажусь на постели и кутаюсь в покрывало. Смотрю перед собой: какие-то красные пятна. Вглядываюсь получше, и различаю одно рыжее.

Эндрю.

Он подскакивает и несётся ко мне.

— Август! — кричит он и бросается рядом с моей постелью.

Постелью... не матрасом.

— Господи, — едва выдаёт на одном вдохе он и я вижу, как в его глазах стоят слёзы. Я ухмыляюсь, но от этого что-то зудит в груди, поэтому недовольно фыркаю и касаюсь плеча Эндрю.

— И тебе привет, но я всего лишь парень. Не Господь, — отвечаю я, стараясь разбавить уровень драматичности ситуации. Но Дрю замирает, словно бы не оценив шутки, и его глаза гаснут. Я смотрю на свою руку и в ужасе отдергиваю ее.

— Дрю! Чёрт возьми, Дрю, очнись...

Я хочу снова взять его за плечо и потрясти, но не решаюсь. Наконец, в голубых глазах вновь мелькает огонёк, и он медленно вдыхает.

— Всё нормально, я... кажется, отключился на секунду, не знаю, — Эндрю задумчиво чешет затылок, а потом смотрит на мои руки. Я тоже на них смотрю.

— Не может быть, — наконец слетает с моих губ, и я касаюсь ладонью собственного лица. — Это что была, моя...

— Аномальная, — договаривает за меня Эндрю и сочувственно гладит по плечу. Таким образом это, вроде бы, на него хуже не действует. — Видимо, она изменила свои границы, пока ты был в коме.

В коме. Я смотрю на него, не в полной мере осознавая, что за слово он только что произнёс, и отвожу взгляд.

— То есть я... Теперь высасываю силы прикосновением? Из-за комы...

— Я не знаю, Август... похоже на то, — с горечью произносит он и заглядывает мне в лицо. — Но это не так важно, эй! Ты пришёл в себя. Наконец-то ты снова с... нами, — сдавленно говорит он, и я оглядываюсь по сторонам. По груди бежит холодок.

Вся комната изрисована кровью. Солнце, солнечные системы, поля и люди — всё кровавое, исписано кровью по бокам и всё — в стиле Дрю. Это его... не могу поверить, это всё его...

— Это... это ты... нарисовал? Где мы? Эндрю, где все остальные? — я чуть не подскакиваю на постели, но Дрю останавливает меня.

— Успокойся. Да, это я рисовал... тебе не нравится? — он непонимающе смотрит мне в глаза, и от ужаса у меня сводит челюсть.

— Дрю, это же... это... твоя кровь?

— О чём ты? Какая кровь? — он аккуратно трогает кончик носа, будто бы проверяя, нет ли там крови, и я раздраженно уже тыкаю на стены. — Кровь! Везде! На стенах! Она твоя?

Этот алый закат слишком алый. Я с болью отвожу взгляд.

— Я никогда не стал бы рисовать своей кровью... это просто краска, — уверенно улыбается мне Дрю, но я не верю ему.

В моей душе начинается настоящая буря.

— Эндрю. Где мы?

Он смотрит на меня с лёгкой улыбкой, будто бы всё ещё не понимает, о чём я говорю. Я хочу схватить его и встряхнуть, но сдерживаюсь, лишь делая нажим в собственном голосе:

— Где мы, Эндрю?

Он медленно отводит взгляд. Рассеянно скользит им по комнате, которая, как теперь я вижу, больше напоминает камеру, и снова упирается в моё лицо.

— А. Мы в штабе Сов, — немного раздосадованно говорит он, будто бы это было не полнейшей катастрофой, а маленьким неудобством. — Но не переживай, я всё улажу.

Я не сдерживаюсь и хватаю его за плечи, но не сильно — надеюсь, сквозь свитер это будет не сильно чувствоваться и влиять на него.

— Как это — в штабе Сов?! Что мы тут забыли? Нас поймали? Чёрт, Эндрю! Что они с тобой сделали?

Он мягко улыбается мне, его глаза слегка мутнеют. Я поспешно убираю руки, и он кладет свою ладонь на мою, словно бы его не волнуют возможные последствия этого.

— Всё хорошо, Август. Я со всем разберусь. Олеан и остальные в безопасности, и теперь в безопасности и ты. Ты жив, — он продолжает мягко улыбаться, и я чувствую кожей безумие, передающееся по комнате его дыханием. — Я защищу тебя, Август. Только не бойся... — он достаёт из своей сумки — хоть что-то родное — пару перчаток конного спорта и протягивает их мне.

— Вот, надень. Они защитят тебя от нежелательного эффекта аномальной. Меня предупредили Совы, так что я знаю, это поможет. Кстати, твоя аномальная работает, потому что Совы отключили анти-аномальный барьер, твой отец... отец настоял на этом. Пока ты не очнешься, он будет отключен. Вот, бери. И ты больше не будешь волноваться об этом, — он не перестаёт счастливо улыбаться, и мурашки бегут по моей коже роем мух. Я аккуратно беру перчатки, рассматриваю их, и после недолгих раздумий, всё же надеваю.

Он правильно сказал — "Господи". Что они сделали с ним? Что произошло, чёрт побери?

Эндрю улыбается ещё ярче и, глядя, как я натягиваю его перчатки, берет меня за руку и сжимает мою ладонь в своей.

— Вот так. Теперь мы в безопасности, — снова шепчет он и кладет голову на мою постель. Я молча сижу, боясь двинуться, потому что не знаю, что этот незнакомец может со мной сделать, если я сейчас уберу свою руку.

Это не Эндрю. Это кто-то... это не он. Правда ведь?

Я смотрю на его рыжую макушку, на привычную сумку за плечом и картины вокруг. Нет, это Дрю. Самый настоящий Дрю. Только... он другой. Я ведь не могу бросить его так. Никогда не бросил бы.

Значит, будем выбираться вместе. Насколько бы сильно не пошатнулось его психическое здоровье.

Я тебя не оставлю. Как и ты не оставил меня.

Белый Листонос

Они держали отца Коэлло Хэллебора у себя. Мне удалось узнать, поскольку Витольд начал доверять мне, как все обстоит — план простой, и с тем же с заковыркой. Они знают, что без сердца долго Коэлло не протянет, поэтому и ждут его у себя. Позволили Олеандру узнать, что Эрно Хэллебор здесь, вместе с протезом сердца, поскольку так просто его не поймать, и заманивают в ловушку.

Олеандр приходит на обусловленное засекреченное место, где якобы тайно держат Эрно и механизм, нападут на него — если надо, то на всех Воронов, и на этот раз их ждет совсем несладкий прием: ядовитый газ. Они вырубятся без промедлений, потому что тот просачивается даже под маски: исключения — специальные респираторы, и тогда он наконец сдастся и сдаст вместе с собой весь их штаб.

Витольда очень обрадовало и с тем же разочаровало присоединение к Совам его сына — Августа, потому что его отрок наконец-то в безопасности, но все еще упрямится. Витольд рассказал, и краем глаза, ожидая его, я читал по губам о том, как они спорили: нет, отец, я ни слова не скажу тебе, и как он грозился отправить его в ящик Пандоры, и как даже информаторы не могли вытащить из его мозга хоть что-то, потому что стоило им подойти, они тут же зажимались в угол от ужаса собственных воспоминаний, навеянных аномальной Августа. Когда же на него надевали аномальные наручники, забирающие Силу, внутри аномального барьера, и затем выводили из него, внутри головы стоял такой же блок, как у Кирина — очередного примкнувшего, чтобы спасти сына Витольда. Видимо, он задействовал аномальную и на его воспоминания тоже. Надевать наручники на Эндрю было бесполезно — он легко обходил их силу, превосходя своей. Я помнил еще по лицею: добрый, скромный парень с вечно испачканным лицом, теперь вечно ходил испачканный в крови. Он изрисовал все стены рисунками на своей собственной крови, не видя даже, что творит, думая, что рисует красками, и я видел, как его друг Август медленно задыхается, глядя на этот кошмар.

Рисовал он, тем не менее, все еще очень хорошо.

Так вот план был прост, как белый день, но засекречен. Я также видел в отчетных листах информацию о каждом из Воронов и как менялись их имена: с Ворона на Белиала, с Коня на Кирина. Видел и изменения ранее: вопросительный знак и обозначение "Белый", каким было и мое собственное кодовое имя. Оказалось, Белый — знак того, что потенциально сильный рекрут может послужить хорошую службу. Удаление этого добавления означало то, что субъект несет опасность организации. Изменения же с обычных существ на мифических — показатель особой опасности субъекта. В сущности, они держали одного у себя под носом, но видя его поведение и безумие, имя не меняли: Кирин, то есть Эндрю, все еще был чрезвычайно опасен. Его способности к иллюзиям поражали всех Сов, от бойцов до ученых, поскольку к нему просто невозможно было залезть в мысли и не потеряться там.

Я держу стопку таких бумаг с обозначениями и быстро просматриваю, не появился ли возле моего обозначения "белый" вопросительный знак, но нет, не появился. С некой толикой грусти, и с тем же полным непониманием ее природы, я вхожу в кабинет и передаю бумаги. Затем мне велят уйти, и я ухожу. Все четко и без вопросов — тем более с тем, кого они считают глухонемым. Достаю блокнот и, пока иду, чирикаю в нем что попало, а затем останавливаюсь возле коридора, который вел в сторону камер.

Что-то подталкивает меня пойти туда: едва различимый, едва уловимый...

Я иду вперед, не убирая блокнота и ручки, захожу за угол и вижу картину: Август, растянувшийся на полу и тянущий руки сквозь решетку, смеющийся над ним позади Эндрю и обездвиженный от шока или усталости охранник, к ключам которого тянулся Август.

Мы все замираем, уставившись друг на друга, и тишину разрушает смех Эндрю — я не уверен, но могу поклясться, что слышал в нем звон цветочных колокольчиков.

— Посмотри, что ты наделал, Август! Теперь тебя точно отведут в карцер, — он продолжает смеяться, но я успеваю читать по губам благодаря большому опыту и привычке. — Господи, ну перестань уже, ты выглядишь как раздавленная гусеница, — смеется тот, прикрывая то рот, то глаза ладонью, словно он в ужасе от происходящего. Август хмурится настолько недовольно, что я с легким испугом узнаю в этом взгляде Витольда, и я стою так, замерев с ручкой и блокнотом, и смотрю на них. Затем я пишу в блокноте так быстро, как могу:

"Мне вам помочь?"

Август хмуро смотрит на меня, затем выгибает бровь.

— Ты, маленький послушник Сов и их ведомый на убой и верную смерть прислужник? Ну не знаю. Да, конечно, я понял, твоя помощь — это предложение отдавить мне руки, — и он театрально шевелит пальцами, все еще пытающимися достать до ключа. Я невольно улыбаюсь.

Пишу снова:

"Мне совсем не трудно", — и ногой подвигаю ключи к руке Августа. Он удивленно смотрит на меня, но тут же хватает ключ и садится на полу, смотря на меня огромными, почти совиными — нормальной совы — глазами.

— Ты... что...

Я пишу: "А как вы отключили защиту от аномальных в камере? Я знаю только, что вы к себе не подпускаете, а не что отключаете охрану везде подряд", — пишу я, а Август терпеливо ждет, уже, правда, нервно теребя ключ в руке.

Я поворачиваю блокнот к нему и он, вдруг сообразив, делает движение рукой: кулаком ото рта, что значит на языке слов "спасибо".

Я снова улыбаюсь и показываю ему знаком "пожалуйста".

Затем он читает мое послание.

— А, это. Секрет фирмы, — тут подходит Эндрю и пихает Августа в бок.

— Это моя способность. С помощью стен я могу разрушать аномальные барьеры, — он улыбается мне, а затем протягивает ладонь через решетку. — Я Эндрю, а ты?

Невольно пожимаю его руку, как могу, потому что полностью она в решетку не влазит, и пишу: "Марек".

— Чудесное имя! И спасибо, что ты помог нам, но оно того не стоит. Пожалуйста, забери ключ, — он тянется к Августу, но тот отшатывается и словно бы взъерошивается, держа ключ крепко в кулаке:

— Пошел прочь, нечистая сила! Нет! Мы бежим отсюда, и точка! Я жив, здоров, больше нам тут делать нечего.

Он отталкивает Эндрю и с уверенностью сует ключ в паз. Я отхожу немного назад, но ничего не происходит. Я даже немного расстроен.

— Черт! Ты! Это ты что-то сделал, — говорит мне Август и тыкает в меня пальцем. — Или нет, но лучше тебе сказать, как отсюда выбраться...

Я смотрю на него, затем опускаю взгляд на лист и пишу: "Честно, я не знаю. Я никогда не был взаперти. Они нашли меня в лицее, когда вы ушли после битвы. Олеандр меня не забрал. Я не знаю, как выбираться из тюрем, может быть, ключ тут совсем для других целей".

Август читает вместе с Эндрю мое письмо, затем те переглядываются и Кирин безразлично пожимает плечами.

— Я же говорил, нам и тут не плохо. Нечего так стыдиться проигрыша, Август,

— Мы не... я не... — он краснеет и смотрит на Эндрю в бешенстве. — Не смей так...

Я пишу в блокноте и резко бью им по решетке. Парни обращают на меня взгляды.

"Не ссорьтесь. Если вам нужно бежать, я все узнаю. Только мне нужно время. И я хочу предупредить вас о другом...", — я написал также о том, как планируют заманить их предводителя в ловушку Совы. Парни читают, читают, а затем Август внимательно смотрит на меня. Его интересные, кроваво-красные глаза смотрят серьезно.

— Но что... что ты попросишь взамен?

"Я хочу... передайте от меня кое-что Олеандру. Я отдам это, когда все будет готово".

Он смотрит, затем медленно кивает, а Эндрю вздыхает, кажется, с облегчением и ложится на свою кровать. Я замечаю, что рисунков стало чуть меньше: кажется, Эндрю чуть лучше после пробуждения Августа, но они все равно присутствуют.

Затем, я разворачиваюсь и ухожу, маша парням рукой на прощание. Август внимательно смотрит вслед, и затем, улыбается мне.

По шее бегут мурашки, и я запоминаю это чувство навсегда.

Кирин

Меня выводят из клетки, чтобы проверить, правда ли я готов им служить и не зря ли они мне поверили и взяли с собой. И буду ли я продолжать исполнять указания после того, как Август очнулся.

Очнулся. Он очнулся!

Руки дрожат от радости, я чувствую приподнятость внутри, какой никогда не было или не было очень давно: похоже на полет на лошади, когда ты перепрыгиваешь препятствие или скачешь галопом без седла в поле, похоже на адреналин. Адреналин. Адреналин!

Я потряхиваю руками и держу в руках аномальное оружие. На моих запястьях и ногах оковы, позволяющие тем не менее двигаться — такие же были когда-то на Бенджамине Преображенском в лицее, но анти-аномального действия они не имели, потому что на мне были абсолютно бесполезны. Меня поставили против Олеана и ловушки для него специально, чтобы я доказал свою верность, но в детали не посвятили. Даже в то, кого мы ловим, хотя это было очевидно. Разумеется, они не знали, что я уже обо всем догадался благодаря одному глухонемому мальчику по имени Марек. Их же солдату в этой битве.

Не то, чтобы я у меня была определенная сторона. Я просто делал то, что должен.

Небесная серость близилась к оранжевому закату, снег падал на нас мелкими снежинками, а солдаты Сов по бокам от меня тихо молчали, ожидая в засаде. Я не выделывался: просто ждал.

Когда он появился, вначале была тьма. Потом — белое на черном: его макушка, сам с ног до головы в черном, и я с улыбкой заметил один предмет на его лице, хотя тьма все еще загораживала его. Больше этого никто не заметил, ведь они не знали — и когда полился отравленный дым, мы, сидящие в масках, принялись ждать, когда Олеан рухнет на снег. Но он не рухнул.

Он выскочил в мелкое ветхое здание, где прятался отец Коула, расстреливая противников, и с такой же скоростью выбежал с небольшим чемоданом в руке. В дыму, по большей части, его было не видно, а драться в масках было очень сложно. Но Олеан так точно распланировал все и так точно попадал, сам нося респиратор, что было трудно поверить в то, что он на такое способен.

Тут вышел из-за прикрытия я и наслал на него тьму в ответ. Он остановился на миг, сжимая в руке чемоданчик, и я мог поклясться, что смотрит сейчас он на меня с невероятной злобой.

Извини, Олеан. Я перед тобой в долгу, что поступил так, но ничего не могу поделать — иначе у нас с Августом будут проблемы.

Он проскочил сквозь стену иллюзий и бросился в настоящую тень, но я вытянул руку и осветил её иллюзорным светом. Он чертыхнулся и кинулся в другое место, как летящая прочь от света летучая мышь, и я осветил и тот угол, но тут Олеан схватил валявшийся рядом кирпич, подбросил его в воздух и исчез моментально, стремительно и невероятно искусно в тени от него.

Я разочарованно опустил руки, но на губах моих была улыбка. Хорошо, что этого не видно под респиратором.

Ошеломленные Совы только сейчас начали понимать, что произошло, так как дым начал рассеиваться, и Витольд, подошедший сзади, положил мне руку на плечо.

Я смотрел на кирпич, в тени которого исчез мой бывший друг, и думал: что же так сильно ранило его, что он снова столь сильно сблизился со тьмой?

Эйктюрнир

Олеан не пришел с пустыми руками.

Он принес чемодан среднего размера, не глядя на ликующих собратьев, прошел мимо, отбрасывая респиратор, и направился в коридор, наверняка в сторону комнаты врача.

Я оглядел всех, слегка поникших от такого поведения лидера, но потом они снова начали обсуждать операцию и постепенно рассосались по своим делам.

Когда я подошел к кабинету, Олеан уже стоял за дверью со скрещенными на груди руками и оперевшись на стену. Я оглядел его.

— Как все прошло?

Он даже не посмотрел на меня.

— Твой братец пытался остановить, а так — прекрасно.

Я в изумлении уставился на него.

— Но ведь он... Именно он передал тебе, что будет засада, и что тебе нужен определенный респиратор...

Ла Бэйл даже бровью не повел.

— Да. А потом он напал на меня, и я едва не попался. Но все обошлось.

Ни слова больше. Словно бы он сдерживался, или ему нечего было сказать. Никакого победной ухмылки, ликования или облегчения: только бессменная тоска и ярость в глазах. Он такой с тех пор, как узнал, что их бывший помощник по врачебным делам умер.

Навсегда умер.

Я не стал ему мешать, хотя очень хотел расспросить о Дрю и том, как он там. Вряд ли ла Бэйлу было до этого. Ему требовалось как можно быстрее закончить со всем этим и прибыть обратно в убежище.

Судя по тому, что они до сих пор не нагрянули к нам, Эндрю действительно как-то пересилил анти аномальные наручники и барьеры, и потому не раскрыл наше местонахождение. Удивительно.

Я всегда знал, что брат сильный, но все равно... оберегал его. Оберегал, закрывал собой, вставал на защиту, хотя она ему, видимо, никогда не требовалось.

Он сам был стеной.

Каменной. За которой ничего не страшно.

И таким он всегда был для меня.

Призрак

Он всегда здесь и его всегда здесь нет.

Это всего лишь тёмная дыра твоей души, Джонни.

Здесь никогда не было никого кроме тебя,
Ты все это сделал.
Ты это я, и ты создал меня.

Замолчал бы ты, Райан.

Я сижу на матрасе и глажу Мехькюр. Она тихо урчит, но затем вскакивает с колен и тянется к двери, приоткрывает её лапой и выходит оттуда. Эленд сидит напротив на своем месте и говорит:

— Ой, кажется, уже завтрак, — тянет он и зевает. Мне не хочется зевнуть в ответ.

— Д-да, наверное, — шепчу я, хотя знаю, что не наверное. Точно. Мехькюр никогда не ошибается.

Я медленно поднимаюсь и иду за ней в коридор. Эленд выходит за мной и мы идем вместе в общий зал, который по совместительству был нашей столовой.

Мы берем обычный паек и садимся на свои места. Насколько пол можно было считать особым местом.

Райан в голове зудит своим постоянным присутствием.

Я поднимаю голову, когда что-то в воздухе меняется, и вижу, как входит Коул. Как новенький. Точнее — как тот, кем он стал, попав в это место... я помнил его немного иным.

Не такие длинные волосы. Не такие уставшие, но с тем же яркие глаза. Не такой худой и просто не такой.

Я смотрю на него, и кто-то приветствует. Перевожу взгляд на Олеандра, но тот даже не встает ему навстречу. Тогда я смотрю на Эленда и шепчу ему:

— Ничего себе, б-быстро он в себя пришел.

Тот кивает мне и перекрещивается.

— Слава Богу, да, он в порядке... Надеюсь, — он снова крестится, потом ещё раз. Я наблюдаю за этим не без толики интереса.

— Ты как сам? Как себя чувствуешь? — обеспокоенно вдруг спрашивает меня Эленд. Я застываю, глядя в его лицо. Он так переживает... почему? Это долг священника — переживать за всех? Знал бы ты, что я натворил, святой отец... Не могу сдержать смех, а потом с ужасом закрываю рот руками. Знал бы ты, что я сделал, не говорил бы так со мной.

— Видимо, не очень, — мрачно декламирует он, и я киваю.

— Нет, то есть да, то есть... В-всё нормально! Просто устал от неизвестности, — говорю я и смотрю в свой завтрак. Вижу краем глаза, как собеседник кивает.

— Если тебе будет, что сказать, захочется выговориться — я выслушаю, — говорит он и мы замолкаем.

Я смотрю на Коэлло снова.

Он сидит у ног своего короля.

Белиал

Я выковыриваю себе зубы.

Расшатываю первый. Вначале это кажется неправильным.

Все мои молочные зубы выпали ещё в детстве. В нормальном детстве, как у любого другого ребенка.

Почему этот зуб шатается так сильно, что я чувствую, как он смачно выходит из десны?

Как нож, режущий мясо. Нож, прорывающийся сквозь плоть наружу.

Я выковыриваю его и не глядя прячу в кулак. Это начинает мне что-то напоминать.

Я чувствую, как проделываю то же самое со следующим. Выковыриваю его, кладу в кулак. Рука слегка мокрая, но меня это не волнует. Я думаю о том, почему у меня выпадают зубы – я болен?

На третьем зубе я вспоминаю – это сон. Я чувствую ухмылку на своем полубеззубом лице.

Точно. Бесчисленное количество раз мне снилось одно и то же в разных проявлениях.

Я плююсь зубами с кровью. Я выковыриваю гнилые зубы. Я вытаскиваю алые зубы. Я кашляю зубами. Я осторожно вынимаю их один за другим и рассматриваю.

Иногда они выглядят реалистично. Корни такие, какими должны быть – но сегодня они, почему-то, ровные, в форме провода для телефона, будто вставляются как зарядка.

Я думаю, раз это сон, было бы интересно посмотреть, что будет, если я вырву себе все зубы до конца.

Но теперь всё заканчивается. Вспышка, помутнение рассудка, и всё начинается заново. Какое-то время я не понимаю этого, но потом вновь вспоминаю. Это сон. Это снится мне не в первый раз.

Я начинаю ковырять десны быстрее.

Помутнение. Забываю. Вспоминаю.

Мозг не даёт мне победить эту битву – он понимает, что я просек фишку. Он не даёт мне выйти из этой матрицы, а потому – помутнение...

Я вижу какой-то другой сон и провалилась в него. Больше я не вспоминаю, что сплю, пока не проснусь по-настоящему.

"По-настоящему".