Треть солнца

Северный Олень

Глядя на эту снисходительную улыбку, я понимал, откуда росли ноги у лицейской теории о том, что Гоголь и Олеан были родственниками.

Какое-то наследственное безумие, или пережитый в детстве ад, или просто глубокая убежденность в собственной божественности — что-то было между ними общего. Но он всё равно был другим.

Его глаза полыхали огнем, который вздымался над трупами кричащих «ведьм».

Я был этой ведьмой.

Они были такие холодные по цвету, эти свойственные альбиносам неестественно фиолетовые глаза, что трудно было представить себе, как вообще можно ассоциировать их с огнём. Но я делал это прямо сейчас.

Его рука лежит на спинке стула, к которому я привязан, и Гоголь удерживает его наклоненным, так, чтобы я смотрел прямо на него. Он продолжается улыбаться, как-то рассеянно, словно я был надоедливым нашкодившим ребенком, а он — строгим, но заботливым старшим братом.

Между ним и Эндрю не было ничего похожего.

Я отвёл взгляд, потому что не хотел быть оленем в свете фар его уродливого взгляда. Краем глаза всё равно замечаю, как его губы растягиваются в оскале.

Он качает головой.

— Дэмиан-Дэмиан, — моё тело обжигает холод, когда я вспоминаю, что именно это сказал мне Эндрю после того, как вышел из той камеры. — Ну и что же мы будем с тобой делать?

Он ещё сильнее оттягивает стул назад, так, что даже ноги слегка приподнимаются от пола.

Я смотрю в сторону, а затем на него. Даже не знаю, как быть сильнее — смотреть на него или нет. В каком случае я точно становлюсь жертвой?

Бенджамин подносит свою руку к моему лицу и больно сдавливает челюсть.

Я морщусь от боли, но теперь могу смотреть только в его глаза.

— Почему ты так боишься его? Настолько сильно боишься, что любой удар со спины заставляет тебя проделывать в союзнике огромную дыру, создавая нам сто-олько проблем, — тянет он насмешливо, словно я сбежал из дома на свидание, а не убил человека. Я ведь убил его? Они все это говорят, и я вспоминаю всё это по кускам, вспышками. Я не хотел этого. Я никогда никому не желал смерти.

Но он ведь бессмертен, как и все мы, так?

Я шевелю челюстями, и внимательно наблюдая за моим лицом, Гоголь ослабляет хватку так, чтобы я мог говорить.

— Он придёт в себя. Мы же бессмертны, — выдавливаю медленно, сквозь силу.

Гоголь внимательно слушает то, что я говорю, и снова сжимает челюсть так, что её сводит от боли. Он, на секунду отвлечённый какими-то мыслями, вновь расплывается в улыбке.

— Нет, Дэмиан, дорогуша. Августу сейчас очень тяжело, и для его починки нашему маленькому лидеру понадобится как минимум усиленно подумать, а затем и провернуть опасную операцию, которая всем нам грозит обнаружением. Ты не только отправил долбанного бессмертного в кому, но ещё и вывел, что не так уж мы и бессмертны. Наш первооткрыватель, — его улыбка исчезает и он поворачивает моё лицо в сторону, так, что тянет в шее, рассматривая что-то. Он продолжает, потому что мне ответить ему не только нечего, но и нечем.

— Столько проблем и удивительных открытий от одного простого мальчугана, боящегося огня...

Я наконец понимаю, что он имел в виду в самом начале.

«Почему ты так боишься его?»

Кто-то говорил, что ещё до обретения аномальной Гоголь был изобретательным поджигателем. Даже не верится, что тот пламенный кошмар устроил именно ла Бэйл. Быть может, он советовался с этим уродом в том, как лучше устроить поджог?

Он снова расслабляет пальцы на челюсти, и я поворачиваю на него голову так резко, что он отдергивает руку от лица, а ножки стула твёрдо встают на пол.

— Лапы убрал. Как только я сниму эту хрень, — гремлю оковами на руках. — То сразу за всю эту дичь отправлю тебя на тот свет, гнида. Не перед тобой оправдываться должен.

Он на какое-то время снова замирает, слегка удивлённо приподняв брови. Тупо смотрю на него, отвожу взгляд и когда снова решаюсь посмотреть, чувствую, как по затылку пробегает дрожь.

«Отправлю на тот свет» — серьёзно?

Он снова улыбается — не озорно, а совсем легко, снисходительно, любезно. Но зрачок сузился, глаза выглядят холодными. Такими холодными, расчётливыми — что я тысячу раз видел в драках, когда противник оказывается не так прост и уже готов достать нож, чтобы насладиться тем, что ему так дорого...

Я в последний момент понимаю, что сейчас произойдёт, но ничего не могу с этим сделать.

Грохот. Вместе со стулом я лежу на боку, все ещё привязанный к нему, и чувствую, как скула ноет от оглушительной боли. Я пытаюсь посмотреть на него, но взгляд находит лишь ботинок, который ещё раз ударяет по лицу, я чувствую кровь на губах и хруст сломанного носа, снова открываю глаза и понимаю, что его удар отшвырнул меня на пару метров в другой угол комнаты. Как тряпичную куклу.

Стараюсь вернуть чёткость зрения, тяжело дыша, и вижу, как медленно, не торопясь и даже водя в воздухе рукой, словно дирижёр, он подходит ближе и немного наклоняется, упирая ладони в бедра.

— Следите за языком, молодой человек. Меня с тобой нянчиться попросил не только маленький Олли, но и твой любимый братишка...

Кровь начинает гореть внутри вен.

— Что... ты с ним сделал? — кричу и сплёвываю кровь, капающую из носа на губы и пытаюсь приподняться. Ботинок впечатывает меня в пол, больно давя на бок.

— Не перебивай старших, малец, — я хочу сказать, что он старше всего лет на пять, но почему-то молчу. — Эндрю сам согласился на такие меры. Он... шокирован твоим поведением и понимает, что по другому твой глупый, вредящий всем гнев ничем не обуздать.

Я едва не смеюсь, слушая это. Да, Олеан вполне мог поставить со мной этого урода, но чтобы Эндрю, узнав об этом, просто согласился? Бред, полный бред.

Я смотрю на него и открываю рот, чтобы опровергнуть его очевидную ложь.

Он улыбается сочувственно.

И я понимаю, что это правда.

Горечь обиды за такое предательство скользит по горлу подступающей тошнотой. Пытаюсь вспомнить лицо брата которое представилось мне, лишь только я пришёл в себя — он не был расстроен, он был в гневе. Эмоция, которую я не видел на лице брата практически никогда, только... только не по отношению ко мне.

Гоголь хватает меня за шкирку и ставит на место вместе со стулом, к которому я всё так же привязан. Он хлопает меня по плечу. Я больше не хочу на него смотреть.

Я заслужил. Это точно, я просто заслужил...

— Почему ты так боишься его?

До меня не сразу доходит, что лицо обдаёт теплом, а глаза — светом. Кажется, что это просто побочные эффекты нанесенных ударов, но это не так.

Я это ни с чем не спутаю.

Я хочу отшатнуться, но Гоголь снова удерживает спинку стула.

В его руке горит маленький огонёк, постепенно разгораясь всё больше и больше. Я не могу отвести взгляда от пламени, не могу сглотнуть или пошевелиться. Меня парализует.

Он смыкает кулак и в момент пламя исчезает. Стараюсь выдохнуть, но Гоголь снова раскрывает ладонь, и с его пальцев срываются маленькие огоньки, настолько горячие, что я ощущаю запах того, как одну упавшую на лоб прядь моих волос подпаливает.

Наконец я нахожу в себе силы, чтобы открыть рот.

— Прекрати. Я понял. Хватит.

Бенджамин смыкает кулак и внимательно смотрит за моей реакцией. Он изучает меня, как подопытного кролика, потом снова проделывает свой тупой, отвратительный фокус.

Я чувствую, что меня начинает тошнить от страха. Гоголь не подпаливает мне лицо, он не пытается сжечь меня. Просто держит прямо перед лицом этот чёртов маленький пожар.

Ты виноват во всём этом. Ты сжёг наш дом. Ты воплощение огня, этого чёртового, жаркого, разрушающего....

Огонь снова исчезает, когда Бенджамин вновь присаживается на корточки и как-то грустно цыкает языком.

— О, малыш, не надо плакать. Это просто маленькая спичка в сравнение со всем тем, что ты мог видеть как минимум за последние месяцы. Так уж это страшно? А может, ты боишься совсем не огня?

Он проводит пальцем по моей едва мокрой щеке и рассматривает слёзы так, будто это куда увлекательнее всего нашего разговора. Не верю в это. Ему всё это доставляет какое-то извращённое удовольствие...

Огонь снова вспыхивает, но на этот раз я отталкиваюсь ногами прочь и падаю на спину. Она сильно ноет, но я пытаюсь уползти от Гоголя подальше, будто бы это что-то изменит. Бежать некуда, а это моё наказание. Очередной ящик Пандоры. Разве не против них мы и боремся? Какого чёрта?

Паника накрывает меня с головой, и я почти не ощущаю, как снова оказываюсь в горизонтальном положении и тупо пялюсь на огонь в чужой руке. Какого чёрта, какого чёрта, какого чёрта.

— Думай, Дэмиан. Чего ты боишься? Чего так сильно жаждешь? Вот этого крохотного пламени? Этой ничтожной капли в огромном море потенциального разрушения?

Чёрт побери. Огня, я боюсь огня. Я боюсь огня, его крошечного потенциала мне хватает для того, чтобы меня унесло к чертям собачьим как можно дальше от этого источника грядущего хаоса. Который разрушит жизни.

Пламя усиляется, затем вспыхивает порывами, и я пытаюсь отвернуться, но Гоголь держит меня за шею так долго, так упорно и спокойно, что у меня не остаётся сил.

Я смотрю на пламя, смотрю на его сине-оранжевые языки, и вижу, что эти всполохи синевы напоминают то, что видно в глазах этого психа... Я не знаю, почему думаю об этом, меня тошнит и душит паника, мне кажется, что я сейчас потеряю сознание.

И тут, синхронно с угасанием сил моего разума, я вижу что-то. Там, в огне, словно вырисовывается какой-то узор. Горящий дом, крики, ведущий меня за руку брат, осколки, и смерть, смерть, смерть...

Я снова всхлипываю и чувствую, что трясусь всем телом. Гоголь не ослабляет хватки и снова настаивает:

— Чего ты боишься, Дэмиан? Чего ты боишься в огне, в людях, в...

Себе.

Я боюсь этого в себе.

Я чувствую, что глаза смыкаются, а мышцы расслабляются. Меня тошнит, и мне кажется, что я сейчас умру — но умираешь совсем не так.

Гоголь отпускает меня, а треск пламени стихает. Шаги отдаляются, и перед тем, как закрыть дверь, шероховатый, как сам шелест пламени, голос, бросает вслед:

— Оно внутри.

Это последнее, что я помню, прежде чем окончательно отключаюсь.

Кирин

Я тупо смотрю перед собой, не решаясь издать хоть один лишний звук. Август лежит, укрытый покрывалом почти полностью, словно труп — только торчащая из-под медицинской пелёнки голова даёт понять, что его ещё не записали в смертники.

Кто знает, не записали ли.

Коул вернулся, но это не прибавляло столько надежды, сколько хотелось бы. Он сам был едва похож на живого человека. Аляска тоже провёл некоторое время во тьме, но он... почти был в порядке, относительно того, во что превратился Коул.

Правда, он стал таким задолго до попадания во тьму, что и привело его к этому... решению. Остаться там.

Аляска не хотел там быть.

Коул хотел утонуть в ней.

Я не уверен, но мог отчасти понять его чувства. Только вот...

Это ведь эгоистично?

Я всё же поднимаю руку и осторожно кладу её поверх одеяла. Пальцы слегка дрожат, и я стараюсь расслабить руку и с тем же не надавить лишний раз на находящееся в коме тело.

Не «тело»... на находящегося в коме друга. Он живой человек, живой, он всё ещё здесь.

Я думаю о том, как Коул однажды залез в воспоминания Августа. Думаю про наш разговор: как я сказал ему какую-то чушь насчёт того, что мне не важно, кем он был.

А будет ли важно ему, кем был я? И кем я стал?

Кем же я вообще стал? Собственный брат разорвал его внутренности на части только потому, что Август хотел успокоить Дэмиана. Он просто хотел... помочь, хоть его силы и могут быть болезненными, но неужели ему не было хуже в том состоянии, в этой бессмысленной ссоре — и я даже не помню, из-за чего, черт побери, она вообще случилась.

Рука дёргается нервно, и я почти вскакиваю, стараясь отодвинуться подальше, чтобы не задеть его — словно боясь нарушить сон, который я так мечтал поскорее разрушить. Я.... ничего не понимаю.

Испуганно смотрю на него, но... Август не движется. Я даже не уверен, что он дышит, поэтому прикладываю ладонь к его шее, чувствую, что пульс не бьется и выдыхаю. Это всё равно ничего не значит.

Я не знаю, как ещё тебе помочь, Август. Что я вообще могу сделать?

Я просто ничего не мог и не могу сделать. Ни тогда, когда сжёг наш собственный дом, а пламя застилало глаза, поглотило нашего отца и сломало навсегда моего младшего брата, ни тогда, когда Олеан вещал со сцены актового зала и после пронзал собственного лучшего друга кнутами темноты, ни тогда, когда мой брат — родной, самый близкий человек, распотрошил моего друга. Почему, почему, почему я никогда, ничего не мог сделать? Почему, почему, почему, почему, почему, почему близкие мне люди уничтожают друг друга? Почему они все превращаются в бездушных зомби и сжирают друг друга заживо?

Я чувствую, как лицо холодеет от ярости и бессилия, я сжимаю руку в кулак и кладу её возле пальцев, едва высовывающихся из-под пелёнки, нахожу его руку и осторожно сжимаю — он такой бледный, ледяной, мёртвый, его лицо, его кожа — отражение смерти, и он едва дышит, он не дышит, не дышит.

Я чувствую, как мой собственный пульс будто бы за Августа чуть учащается, когда я сжимаю руку крепче. Я чувствую, как его аномальная — непонятная, живущая отдельно от него — буквально живущая, пока он не живой, забирает у меня силы.

Пускай.

— Всю боль... преобразовать... в жизнь, — едва слышу свой голос, который всё равно не узнаю, и не думаю, не думаю, больше не думаю.

Я чувствую, как медленно кладу голову на край матраса и как слипаются глаза — словно принял снотворное, или сильно ударился головой, и как в голове всплывают снова и снова эти видения:

Огонь. Маленький рыжий мальчик. Тишина. Слёзы.

Тьма. Испуганный веснушчатый юноша. Тишина. Смех.

Лёд. Мёртвый. Мёртвый. Мёртвый.

И я тоже. Мёртвый.

Мёртвый.

Мёртвый.

«Почему же, обретя бессмертие, мы только и можем... только и можем, что умирать?»

Волк

Медленно кладу его на пол, с другой стороны его поддерживает Веймин. Переглядываемся, и я смотрю прямо ему в глаза — и в этот момент понимаю, как сильно я отвык от простых человеческих взглядов. От того, как они моргают, как в них мелькает какое-то подобие жизни. Он отводит взгляд первым — почему? Смутился? Надоело? Я ему тошен?

Я тоже отвожу взгляд и пытаюсь взять пальцами пакеты, что держал ла Бэйл. Но ручка пакета рвётся под натиском моих рук, и маленький светловолосый мальчик с другим, постарше, берут пакеты в обе... руки. Ну да. У них же две руки.

Чёрт.

То, что я рассыпал, они быстро сгребают обратно и как-то тащат пакеты без ручек. Я тупо смотрю им вслед, потом на лежащего на полу Олеандра, потом снова на их спины. Позади слышится голос.

— Ты так и будешь стоять там, Коэлло?

Я оборачиваюсь и вижу парня возраста Веймина — у него волосы похожи на холодные звёзды. Как же этот цвет... называется?

— Извини. С оставшимся я сам справлюсь...

Он озорно улыбается, но я вижу, как его улыбка надломлена. Снова смотрю в глаза, и вижу, как где-то глубоко за оболочкой радужки таится темнота. Та же, что... Та же.

Я пытаюсь вспомнить его имя, но в голове пусто. Как-то его так зовут, так же, как и его волосы... как-то по снежному... Серебрянный, вот, как он называется — этот цвет. А имя...

Парень выгибает бровь, а затем, несмотря на мои протесты, забирает один из пакетов с таблетками из моих, кажется, покрасневших от напряжения пальцев. Это заметно облегчает задачу, но мне почему-то жутко стыдно. Ещё и потому, что я, чёрт побери, не могу вспомнить его имя.

Он кладёт мне свободную руку на плечо и будто бы поддерживает — словно я сейчас упаду. Но я ничего такого не чувствую. Однако не скидываю его руку — по большей части потому, что мне нечем.

Парень машет кому-то впереди, я вижу, как Веймин, обернувшись, улыбается ему. Без надлома, но так сдержанно и... спокойно.

Ему спокойно, да? Ему спокойно.

Я смотрю на парня и, кажется, по выражению моего лица, он всё понимает.

— Аляска. Ты реально забыл моё имя? Я унижен, раздавлен и уничтожен, — он снова улыбается и хлопает меня по плечу. Здоровому, но я всё равно морщусь от боли, когда культя с правой стороны прижимается и трётся об его одежду.

Аляска — точно, как вообще можно забыть такое имя, — извиняюще убирает руки, растопырив пальцы в воздухе, словно сдаваясь, и я уже хочу сказать, что всё нормально, как понимаю, что мои ноги подкашиваются.

Он быстро подхватывает меня за пояс и смотрит с каким-то странным — не сочувствующим, но понимающим выражением и снова что-то говорит. Я напрягаю все свои способности к существованию, чтобы и слушать Аляску, и не упасть прямо ему под ноги.

— Ты слишком долго пробыл во тьме. Мы совсем не знаем, что значат наши силы и откуда они исходят — но сила Олеана... ещё более пугающая, раз в ней можно так затеряться. Я это, я... — он внезапно сбивается, но тут же снова легко улыбается и продолжает. — Я это помню. Так что если ты захочешь, не знаю, обсудить это, или рассказать... что угодно, — Аляска делает какое-то усилие, чтобы удержать меня, потому что меня заносит, но-таки удерживает и прокашлявшись, заканчивает: — Короче говоря, я только за. Мне самому это было бы полезно...

Я ему не поверил. Ему, да было бы полезно? Он выглядит лучше, чем все Вороны вместе взятые. Но эта темнота... совсем не заметная, едва видимая, я чувствую её.

Наверное, у него невероятная сила воли и желание к жизни, раз он может улыбаться после всего этого. С другой стороны... Он ведь не хотел остаться там, верно?

Я смотрю в пол и чувствую укол жалости к себе. Это злит меня, так сильно злит, что эта злость пугает, она отдаёт чем-то неестественным и чужим — чем-то, что раньше я прятал глубоко внутри себя.

Я вспоминаю белоснежную косичку и улыбку дьявола, и это злит меня ещё больше.

Если ты передал мне хоть каплю своего чёртового характера, я убью тебя, ла Бэйл. Я тебя...

Аляска снова начинает тараторить, и я вдруг понимаю, что он всё это время следил за мной внимательным взглядом.

— Так что же с твоей рукой, Коул? Мы можем как-то помочь тебе? Не знаю, я читал, что благодаря аномальным, некоторые ученые разработали новые...

Я останавливаюсь, и Аляска замолкает. Он всё ещё помогает мне стоять на ногах, так что ничего, кроме как повиноваться моим капризам, ему не остается. Я резко поднимаю голову и смотрю в его серые, с темнотой где-то внутри, глаза.

— Ал, Ал, А... — он приподнимает бровь и повторяет свое имя. Блин. — Да, Аляска, конечно, я... Я не хочу ни с кем ничего обсуждать. Я сам... виноват в том, что произошло, и я сам... что-нибудь придумаю.

Аляска смотрит на меня внимательно, затем будто бы собирается улыбнуться, но его глаза такие холодные, и такие... незнакомые, что по загривку бежит холод.

— Может быть, ты сейчас стоишь здесь именно потому, что ты должен что-то придумать. А может быть потому, что кто-то должен помочь тебе с этим. А может, всё сразу.

Я сжимаю в пальцах пакет и хочу закончить разговор, но лишь отворачиваю голову. Сквозь зубы цежу:

— Конечно, чёрт подери. Давайте поразмышляем над замыслом Вселенной.

Аляска смеется, и вся напряженная атмосфера разбивается, как снежок об асфальт. Он снова идёт вперед, подталкивая меня, и я понимаю — что никогда не был хозяином этого положения.

Да что со мной? Если бы не Аляска, я бы сейчас валялся рядом с Олеаном не в состоянии даже шагу сделать. Что на меня нашло? Что за необъяснимая, жгучая злоба?

Я стараюсь улыбнутся, но у меня не получается, поэтому я просто тихо говорю:

— Спасибо тебе, а... — я смотрю на него, прикусив губу. — Айда... — я только что помнил, могу поклясться.

— Аляска. Конечно, Коул, — он снова хлопает меня по плечу, но на этот раз я не дергаюсь.

Я понимаю, что мы подошли ко входу в общий зал, и там нас ждут нуждающиеся в помощи люди. Может быть, я не зря вышел из тьмы. Может быть, у меня правда есть какое-то предназначение.

Только бы найти его. Только бы суметь его найти.

Ворон

Мысли разбредаются в разные стороны. Как будто меня расщепляет, всё в голове ходит ходуном, словно всё убегает от меня в панике, а я в панике пытаюсь догнать... Мысли, чувства, какие-то эмоции.

Ни хрена не понимаю. Их надо собрать, собрать в одну кучу, как-то сосредоточиться. Сквозь это непонятное, растерянное состояние, бегающие в панике мысли, отсутствие сил, я поднимаюсь с матраса в комнате врача и выхожу, ни слова ему ни сказав. Мне он тоже ничего не говорит.

Я медленно добираюсь до зала, где Хэллебор, Мэй, Винфелл и остальные раздают лекарства. В толпе я вижу Преображенских — оба тут, и уже было хочу пойти к Гоголю и узнать о состоянии Дэмиана, как замечаю другую рыжую макушку внизу стены. Он сидит, прислонившись к ней и пряча лицо в ладонях. Я незамедлительно, сам того не понимая, почему, направляюсь к Эндрю.

Хочу аккуратно сесть рядом с ним, но вместо этого почти падаю, дрожащей рукой успевая прикоснуться к полу и удержать равновесие в полуприседе.

— Дрю, — он едва поднимает голову, и я вижу его светло-голубые глаза, словно покрытые тёмной пеленой усталости, горя и... злости? — Хэллебор придумал способ помочь Сорокину. Уже скоро мы соберёмся, и... он придёт в себя.

Тёмная завеса его глаз немного рассеивается, когда он убивает руки от головы.

Он внимательно смотрит, потом едва заметно кивает и отводит взгляд в толпу.

— Рад это слышать, — его голос тихий, как прежде, но теперь в нём слышатся какие-то яростные эмоции. Злость... даже сквозь его обычно спокойный, вселяющий ощущение дома голос наполнен этой яростью. — А то ощущение, что вы совсем забыли о том, ради чего вообще всё это затевали. Мы всё мрём и мрём, как мухи, а какая же у всего этого цель? Скажи мне, Олеан, чего мы добиваемся, убивая друг друга точно так же, как тогда, в лицее, ради забавы? И за что все эти ребята должны, по твоему, бороться, когда они складываются пополам от давящего кашля и усталости?

Он не смотрит на меня, и где-то внутри своих бегающих мыслей, растерянного хаоса, я понимаю, почему же он не смотрит на меня.

Он хочет на ком-то сорваться. Устал, не может справляться со всем тем, что навалилось, и злится. Не знаю, на меня, на себя или на всё сразу, но он очень зол.

Эндрю Куин на грани того, чтобы самому как следует врезать кому-нибудь первому попавшемуся под руку.

Но Дрю — это Дрю. Поэтому он говорит все эти слова тихо, едва шевеля губами, и смотрит далеко, сквозь толпу бывших учеников лицея, но только не на того, кто, вероятно, больше всего заслуживает его гнева.

Я кусаю губу изнутри, сдавливаю её зубами и чувствую привкус меди, тёплый, успокаивающий. Сажусь ближе, совсем рядом с ним, опираясь спиной о стену, и следую за его взглядом: Гоголь с улыбкой таскает за Сашей отсортированные мешки с лекарствами, та же с серьёзным выражением лица объясняет что-то ребятам, порой прикасаясь к их плечам или головам, пока маленький Макс с сестрой вьются вокруг, Аляска и Коул что-то живо обсуждают, обходя больных с другой стороны и разнося обеды обессиленным, которые не могут сами выстоять за ним очередь, Эстер со снисходительной ухмылкой слушает что-то от смущённо тараторящего Джонни, Аарон и Генри о чём-то спорят над пакетом с украденным нами кофе, Эленд перематывает Юлиану ладонь новым бинтом, что-то тихо тому втолковывая, и все они, такие живые — кажутся персонажами с картины какого-нибудь классика, нарисованные, но настоящие, уставшие, но всё ещё не потухшие. Не такие, как я.

Не такие...

— Я всё это знал, Эндрю, — не смотрю на него, не в силах бороться с возникшей на его таком привычном, но теперь незнакомом лице злобой, но всё же слова сделают с языка легко, без усилий, которые могли бы быть характерны для человека в моём состоянии. Видимо, мой язык никогда в крови не потеряет. — Я знал, что так может быть. Что первое время мы не будем знать, что нам делать, и куда идти. Что у нас будут проблемы с провизией, и что будет тяжело организовать план, который приведёт нас к чему-то большему, чем просто пряткам от Сов. И что вы... Коул. Дэмиан. Август. Ты, — Дрю, кажется, всё же перевел на меня взгляд, но я вижу это только краем глаза. — Я знал, что я всё разрушу.

Он сглатывает и мой взгляд падает на то, как сжимается кулак Эндрю прямо возле меня. Я чувствую, как он произносит сквозь сжатые зубы:

— Так почему, Олеан? Почему ты обрёк нас всех на это проклятое дело?

Проклятое дело. Да, пожалуй, именно так можно описать всю эту революционную авантюру. Проклятое.

— Потому что я хотел, чтобы у нас было будущее, в котором мы свободны, — не отдавая себе отчёт, всё же смотрю на него. Он смотрит цепко и остро, его лицо отражает в себе ту ярость, что я когда-то видел в отражении.

Когда видел то, что делают с нами Совы. Когда бежал от них, а потом плясал под их дудку.

— Если ты не веришь мне, спроси у Лаллукки. Он тебе всё про это расскажет, — я склонил голову на бок, присматриваясь к маленькой фигуре, победно держащей над головой упаковку с сухим кофе. — У лицеистов не было шанса оставаться ими в ближайшие два года. Вскоре все мы стали бы Совами, и я не знаю, что не понравилось бы тебе больше.

Лицо Эндрю поменялось, и теперь его брови были приподняты вверх, он озадаченно открывал и закрывал рот.

Никогда раньше не говорил об этом. Но если он так жаждет узнать... это его право.

Так мы и сидели молча рядом, словно никогда раньше не говорили так друг с другом. Я постарался вспомнить — а говорили ли? Все последние воспоминания — каша из разговоров о том, как спасти Коула, какие-то перепалки, а до этого... о чём же мы говорили раньше?

Я...

Освещённая классная комната утренним половинчатым солнцем. Выглядит точно так же, как обычное утро в обычной школе, но за окнами шумит море. Волны накатывают и омывают берег острова, а для нас это давно стало колыбельной и будильником. Как шум дороги в городе становится просто составляющей частью тишины.

Эндрю сидит передо мной на стуле, а я — на парте, потому что учитель ещё не пришёл, а вокруг лишь парочка сонных одноклассников, не обращающих на нас особого внимания.

Эндрю рисует меня, а я стараюсь не дёргаться, но всё равно медленно разговариваю с ним, чтобы не казалось, будто я действительно позирую здесь, как напыщенный идиот.

— Так вот, не то что бы я мог что-то чувствовать своим бессердечным сердцем, но эта сцена действительно достойная. Мне кажется, что современное искусство просто существует в иной плоскости, нежели классическое, и поэтому мы воспринимаем его со снисходительностью. На самом же деле, работы современников и в современных жанрах могут быть такими же крутыми, как и классиков, просто всё убивается тем, что эти люди всё ещё живы. Забавно, как смерть придаёт шарма всем почившим деятелям искусства.

Эндрю внимательно слушает, как обычно — порой едва заметно кивает, поднимая взгляд только для того, чтобы вновь запечатлеть какие-то черты и тонкости рисуемой им фигуры. Я было резко дёргаю рукой и перекладываю ногу на ногу, но мысленно ругаю себя и принимаю исходное положение. Кажется, Эндрю еле-еле улыбается.

Всё его лицо в чернильных пятнах, а руки — в карандашном грифеле. Такой привычный, обыкновенный Эндрю. Такой простой.

Я терпеливо жду ответа, но моего терпения не хватает и на пару секунд. Я мычу, скаля зубы:

— Ну? Что думаешь?

Он, как будто не обращая внимания на мой подгон, ещё несколько минут думает, прежде чем ответить:

— Мне кажется, люди действительно слишком быстро оценивают то, что только что вышло. Эти работы не анализируют и не выискивают в них скрытый смысл, которого, наверное, ни один автор так глубоко не продумывал, и поэтому новое кажется хуже, глупее и унылее старого. Но новое... — он поднимает на меня свои глаза и уже куда более заметно, но всё ещё смущённо и сдержанно улыбается. — Позволяет нам понять, что мы всё ещё видим в мире красоту. И всегда будем видеть.

Я молчу какое-то время, а затем прыскаю со смеху, отчего Эндрю снова смущённо улыбается и опускает глаза в альбом. Видя это, я стараюсь успокоиться и показываю рукой на себя.

— Не обращай внимания на эту реакцию, это нервный тик такой. А твои слова просто бомба, Куин, тебе бы только уроки по познанию мироздания вести. Господи, ну и ваниль! — я продолжаю нервно похихикивать, пока Эндрю с лёгкой улыбкой пытается унять меня, чтобы спокойно дорисовать. Мы обсуждаем, чем ванильность отличается от оптимизма, а оптимизм — от глупости. Обсуждаем, возможно ли дальнейшее признание современного искусства, если нынешний творец будет бессмертным — ведь какой ты классик, если не умер! Эндрю уверяет меня, что среди ныне живущих классиков и так навалом, а я спорю с ним, утверждая, что это не настоящие классики.

Даже пришедший позже Хэллебор спит на парте возле меня, пока мы с Эндрю продолжаем дискутировать, скача с темы на тему, потому что учитель всё не приходит. И только когда опоздавший, как обычно, минут на пятнадцать Юниган врывается в класс с чашкой горячего чая, мы прерываемся, а Эндрю протягивает мне вырванный из альбома лист.

На нём я, улыбаюсь и размахиваю одной рукой, что-то с увлечением рассказывая. Я даже не думал тогда, что правда могу выглядеть таким увлечённым и... живым.

Я показываю Куину козу пальцами, а Коулу — средний, и прячу рисунок в учебник.

Я думаю о его улыбке тогда, о том, как он вечно, всегда рисовал, несмотря на то, что мы что-то обсуждали, или спорили, или просто проводили свободное время.

Сейчас он сидит рядом, и его руки грязные, но не от чернил или карандаша. Кажется, это запекшаяся кровь.

Я смотрю на него, ошарашенный нахлынувшими воспоминаниями, и пытаюсь примерить на нынешнего Эндрю ту его лёгкую, но такую мягкую и тёплую, улыбку.

Не получается.

Он делает это за меня.

Эндрю улыбается — будто бы косо, но с тем же мягко, и его взгляд немного оттаивает. Я тупо смотрю на него, не в состоянии хоть что-то осознать, мысли снова разбегаются от меня в разные стороны.

Эндрю улыбается, почти как раньше, и совсем не как раньше, с размаху бьёт меня кулаком по лицу.

Я даже не хочу сопротивляться, но понимаю, что лежачего он бить не будет, поэтому вяло отталкиваю его, когда тот поднимает меня на ноги и держит за грудки. Его руки бешено трясутся — возможно, ему в новинку подобные драки, а может быть, это простая физическая слабость. Он бьёт меня ещё раз, и ещё, и я снова вяло отпираюсь, кажется, ухмыляюсь и говорю что-то едкое, за что мне прилетает под дых и, кажется, Куин-старший готов долбануть меня головой об стену. В этот самый момент нас разнимают, но перед глазами всё плывет: не столько от ударов, сколько от того, что разбегающиеся во все стороны мысли наконец просто испарились, и осталась одна огромная, зияющая пустота: в голове, в груди, в глазах — везде.

Я чувствую, как меня сажают на пол ровно так же, как я сидел до этого, кто-то маленький и светловолосый — Эленд? Саша? — вытирает мне кровь из носа, а кто-то темноволосый — Август? Веймин? Коул? нет, не Август... — прикладывает к глазу лед.

Кажется, что все смотрят на меня — этот вечный кашель прекратился, и всё замерло, как в предсмертной карусели. Однако я, едва видя их лица, улыбаюсь, протягиваю руку вверх и показываю козу.

Я смотрю в бок и вижу, как Гоголь держит Эндрю, который яростно наблюдает за мной, и не перестаю улыбаться. Мыслей нет, их нет, этих бегающих в панике тараканов больше нет — хотя бы на время.

Спасибо, Эндрю. Даже сейчас ты меня спасаешь. Всегда...

Он вырывается из рук Гоголя и уходит прочь из зала, когда наконец чёткость зрения возвращается, и я смотрю на сидящего передо мной Коула.

— Какой же ты идиот, — спокойно говорит он, а затем оставляет меня наедине с упаковкой льда и уходит догонять Дрю.

Может быть, я ещё не всё уничтожил.

Может быть, мы всё ещё может всё спасти.

Северный Олень

Надо мной нависают несколько фигур. Я хочу протереть засохшие глаза кулаками, но тут же понимаю и вспоминаю, что руки мои прикованы. Это заставляет кровь в жилах закипать.

Сколько я тут уже торчу? Сутки или двое, как минимум. Пару раз после того... испытания, Гоголь заходил, принося мне еду — в основном яблоки и воду. Было унизительно есть у него из рук, но это было необходимо — есть хотелось безумно.

Пару раз заходил врач и молча осматривал мои зрачки с фонариком, просовывал мне в глотку таблетки и заставлял запить. За это я был благодарен, потому что моя эпилептоидность, эпилепсия, эпиле-что-то-там никуда не делась.

Чёрт. Эндрю наверняка узнал об этом, да? Я так долго пытался скрыть это от него. Скрыть от Эндрю всё, что может... причинить ему боль.

Думаю, мои боги сами наказали меня, позволив самому за всё потаённое и скрытое сломать сердце брата напополам своим поступком. Вернул ему, так сказать, всё за раз, сука. Конченный. Я просто конченный.

Меня внезапно окутала такая непревзойденная, несломимая ярость, что я с силой и максимальной скоростью подался вперед и ударил лоб того, что потянулся ко мне.
Эндрю, слегка шокированный — болью или внезапностью, отшатнулся назад. Коул поддерживал его — стоп, что, Коул? — а Гоголь ухахатывался позади них. Олеан рядом с ним маленькой тёмной фигурой молча наблюдал за всем происходящим.

Я снова устремился вперед, будто хотел обхватить руками лицо с покрасневшим от столкновения лбом брата, но Гоголь отпихнул меня назад, внезапно появившись впереди.

— Успокойся, пламенный малыш, перестань калечить родню. Мы просто хотим тебя выпустить и проверить твою преданность заново, — смеясь, он сунул ключ в наручники и легким движением освободил меня от оков. Они со звоном рухнули на пол. Я тупо пялился сначала на покрасневшие запястья, потом под ноги, а после — на Гоголя и стоящего позади него, предложившего ко лбу руку, брата.

— Дрю! — крикнул я, но он лишь отвернул голову, его губы кривились в подобие отвращения. Я протянул руку к нему, но Бенджамин мягко оттолкнул её.

— Никаких выкрутасов, Дэмиан, иначе тебе отправят в камеру навсегда, а чего хуже — сотрут память и прямиком на улицу. Так что будь хорошим мальчиком, ладно? Мы все надеемся на тебя, — он с силой ударил меня по плечу, как бы подбадривая, но на самом деле мне было больно, а от его удара я почувствовал жар, и, готов поклясться, увидел огонёк пламени в непосредственной близости от моей кожи. Я отстранился в ужасе, едва успев встать со своего пленительного стула.

Эндрю не смотрел на меня. Коул и Олеан спокойно наблюдали за происходящим.

— Дрю... эй, Дрю, — я неуверенно лепетал что-то себе под нос, не в состоянии поверить, как он разочарован во мне. Ни тогда, в пожаре, ни на похоронах, ни после бесчисленных, бесконечных драк он не был так далёк от меня.

Это всё я устроил.

Моя ярость и гнев никуда не делись, и я хотел было поднять руки и повалить Гоголя на землю, как наткнулся на его спокойный, и с тем же бешеный взгляд. Руки поневоле ослабли и опустились вдоль тела.

— Оставьте нас.

Я вздрогнул, услышав этот голос. А вернее, его интонацию.

Такая холодная, и с тем же отдаленно напоминающая былую. Тем, что её говорил тот же человек, тот же брат, мой старший брат, который всегда защищал меня, а я — его. Всегда. В благодарность... за всё, что он сделал. За всё. Пытаясь искупить то, что я — демон во плоти.

Пытаясь искупить то, что я трудный ребёнок. Что он заменил мне мать и отца. Что он стал моим лучшим другом и самым любимым человеком.
Я не знал никого ближе.

Эндрю произносит эту фразу, и я должен быть благодарен за то, что наконец смогу спокойно поговорить с ним. Но когда Олеан, Коул и Гоголь отворачиваются от нас и идут к выходу, как они исчезают в темноте дверного проема, я понимаю, что мне. Стало. Страшно.

— Ты убил его. Так что именно ты будешь одним из ответственных за операцию по его спасению. Ясно?

Так коротко и бесчувственно. Я кивнул, не совсем переживая о том, что они вообще придумали, меня неосознанно потянуло вперед и я сделал шаг к брату, видя, как он брезгует даже бросить взгляд на меня. И потому я прошептал:

— Ты знаешь... да? Ты знаешь, теперь ты всё знаешь.

— Я знаю, что ты был не в себе. У тебя эпилепсия, но ко всему прочему еще и эпилептоидное расстройство, делающее тебя агрессивным и неуправляемым, — он наконец поднимает на меня взгляд холодных голубых глаз. Почти бесцветных. — Не уверен, что это оправдывает всё произошедшее, так как в конкретно тот момент ты мог себя контролировать, так? Но, — он останавливает меня, когда я открываю рот, жестом. — Но если ты все же не хотел... докажи мне. Всем нам, — брат делает шаг вперед и кладет руку на моё плечо. Я чувствую, как его дрожащая ладонь сжимается на моей плоти.

— Я докажу, Дрю, — касаюсь его руки на моём плече своей. — Я права не хотел всего этого, брат.

Когда я касаюсь его, ощущение, будто между нами прошёл разряд тока. Зрачки Эндрю расширяются, и он в упор смотрит на меня.

Я сплю в одной постели с отцом. Он залезает мне в штаны, прижимает к себе, а я, испуганный, ошарашенный, полностью обездвиженный шоком, кусаю губу. Отец что-то пьяно бормочет во сне, и я не могу пошевелиться.

И только думаю потом: «Умри. Умри. Умри, умри».

Он заводит меня в пустую комнату, и сбивчиво объясняет, что был пьян. Что он не хотел, что нашей маме не обязательно это знать, и что мне лучше вообще никому об этом не говорить.

Я покорно киваю. И думаю, где-то в самой дали сознания, едва понимая это, а вернее — совсем не понимая: «Умри, умри. Чудовище».

Затем следует огонь, праведный гнев в глазах старшего брата, не осознающего ничего, не знающего совсем ничего: лишь чувствующего, но сам того не понимающего...

Эндрю ошарашенно смотрит на меня, а затем отдергивает руку и прижимает её к себе, словно раненную, придерживая другой. Я снова тянусь к нему, обессилев.

Я почти забыл... Я вышвырнул это из своей головы.

Но теперь это попало в голову брата. Не знаю, как, не знаю, кто...

Он смотрит на меня испуганно, затем на свою руку.

— Так ты хотел... Он... заслуживал? — он с надеждой и испугом смотрит на меня, и я, сквозь боль, качаю головой.

— Нет, не... Ты не так понял, слушай...

Он смотрит на меня в упор, и я сдаюсь.

— Да. Да, я хотел, чтобы он умер. И ты... исполнил моё желание.

Эндрю словно просыпается от хлынувшего на него ведра с водой. Он смотрит на меня своими холодными голубыми глазами, его глаза сужаются, и затем... Он притягивает меня к себе и обнимает.

Он плачет? Или это я плачу?

Я обессиленно обнимаю его. Мне нет дела до прошлого. Мне всё равно, что делал отец по пьяни, мне всё равно, что мои родители не любили меня, или любили неправильно. У меня есть ты, старший брат.

У меня есть ты, Эндрю.

Я обязательно искуплю свой грех.

Ради тебя, Дрю.

Ради того, что ты сделал для меня.

Ты делал всё это для меня... несмотря на свои чувства, мораль и личную трагедию.

Ты всё делал для меня, верно... старший брат?

Он обнимает меня, прижимает к себе и едва ли не душит. Как же много скрыто в тебе силы, Эндрю... и она пугает меня.

Я обнимаю его в ответ, и чувствую, что кто-то из нас действительно плачет. Я не уверен, кто, поэтому лишь сильнее сжимаю в объятиях брата. Нет. Не просто брата. Моего друга. Моего лучшего друга, ближайшую мне душу — мою семью.

Моя семья — Эндрю.

И мы стоим так, пока в дверь не стучатся, и пока Дрю не отпускает меня и не отворачивается, будто бы, как в детстве, загораживая меня от беды и врагов. Несмотря на то, что я был выше.

Он защитит меня от всего. Только если я...

— Докажи свою верность, Дэмиан. И я снова буду с тобой всегда, — он оборачивается и едва заметно улыбается мне. — Остались мы вдвоем, верно, младший брат? Как раньше. Так давай вернём себе наших друзей.

Я киваю в ответ и сжимаю кулаки, силясь не выдать собственную слабость.

Я готов. Август Сорокин, верно? Я верну тебя к жизни. Я забрал её, я же её возрожу. Потому что именно так поступил бы мой брат.

Именно так поступил бы лучший я.

Я спасу тебя. Спасу от самого себя, от своей злобы и ледяной ненависти.

Прости, Август Сорокин. Мне правда жаль.

Мне жаль, что ты стал жертвой моей боли и ярости.

Но любовь моего брата спасёт не только меня, но и тебе вместе с этим. Она спасёт всех.

Его любовь вытащит нас всех из преисподней.

Или же мы похороним её глубоко под обломками нашей боли.

«И будто бы в сплетениях судьбы

Есть что-то дивное, безмерное, святое

Тебе покажется, что мы обречены

Что всё бессмысленно и не найти покоя

Но нет

Но нет

Слепому капитану снится дно».

Примечания:

Название главы и текст в конце это слова из песни The Retuses «RE»