Треть солнца

Ворон

— Извини, ты ЧТО?

Выдох на грани помешательства. Вдох на границе удушья.

Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Выход. Есть. Раз есть. Вход.

Август поражённо смотрит на меня, изгибая свои густые брови так, будто я умудрился потерять ребёнка.

Хуже. Я потерял информатора.

Я потерял волка.

Я потерял Коула.

Дрожь бьёт меня неукротимым расстройством сознания, дрожь заставляет меня кусать губы в надежде унять её, но из-за этой же дрожи я прорываю кожу до крови и чувствую характерный привкус во рту. Дрожь бьёт меня неутолимым зверем, неподвластным обучению и контролю, и я задыхаюсь, пытаясь выговорить хоть что-то, но вместо этого беспомощно взмахиваю руками и хожу по комнате.

Когда вдруг меня останавливает тяжелая ладонь на плече.

— Ла Бэйл. Ты. Умудрился. Потерять. Хэллебора. Во тьме?

Я смотрю на рыжее воплощение Гулливера из страны лилипутов и не понимаю, что происходит дальше, понимаю лишь то, что сделать это хотел очень давно.

Я отталкиваю от себя Куина-младшего так, что он чуть ли не падает на пол, но всё же остаётся на ногах, поражённо и будто бы сначала растерянно глядя на меня в ответ, но потом следует иное предложение — кулак в нос.

Я увориваюсь от удара, легко проскальзывая под руками великана и бью его локтями под рёбра сзади. Слышу тихое и сиплое рычание и ощущаю удар с размаху прямо по плечу. Боль расплывается по телу, но я не чувствую её и набрасываюсь на Дэмиана, хватаю его за горло и сдавливаю, отчего он тяжело сипит, но хватает меня за грудки и поднимает над землёй так, что я теряю почву под ногами и ослабляю хватку. Он сбрасывает меня на пол и снова хватает, прижимая к стене и давя одной рукой на горло, а второй — удерживая свободную от захвата руку. Я чувствую такую небывалую ярость, что ударяю его в колено подошвой тяжелых ботинок, и он морщится и отстраняется, как от ожога, но быстро приходит в себя и мажет мне хук справа прямо по лицу.

Я слышу свой тихий истеричный смех и закрываю ладонью невероятно саднящий глаз, отступаю от стены, напряжённо глядя на соперника, а после — бросаюсь вновь.

— Господи, что ты стоишь, останови их! — знакомый мягкий голос хрипит и кажется невероятно ненастоящим. Но Дэмиан отвлекается на него и отводит от меня взгляд на секунду, и я, размахнувшись, валю его на пол, садясь сверху, и бью по лицу. Ещё раз. И ещё. И...

...я падаю, обессилев, на пол. Я чувствую себя слабым, я чувствую себя униженным, я чувствую себя осмеянным, я чувствую всё это так ярко и так ново, и понимаю, почему. Понимание приносит ещё больше силы. Но лишь чтобы держать глаза открытыми от пустоты и нахлынувшей выжатости. Лежу рядом с рыжей глыбой и не могу пошевелиться. Вот, значит, как действует его сила.

Глаза слипаются и я чувствую, что готов вырубиться, но сжимаю зубы и шепчу:

— Нет, тварь, не...

Эндрю садится по другую сторону от Дэмиана и хватает его разбитое лицо в свои ладони.

— Что за идиоты, господи, что за идиоты... — шепчет он и стирает пальцами кровь с его щёк, он стирает её так, будто бы это может всё исправить. Не может.

Август садится на корточки рядом со мной и аккуратно дотрагивается до моего плеча. Я хочу вскрикнуть от боли, но мне не хватает сил, перед глазами плывёт.

— Да он тебе руку вывихнул, командор. Пора отправляться в лазарет.

Я хочу оттолкнуть его, пытаюсь встать, но вместо этого, ползя на коленях, падаю в объятия Августа, не слыша уже ни его тупых насмешек, ни сочувствия.

Только тьма и я — но теперь она не была желанной.

Я её ненавидел.

И дрожь продолжалась.

— Поверить не могу что вы, идиоты, подрались. Вы же себя позиционируете лидерами, ответственными взрослыми людьми. А приходите ко мне с точно такими же проблемами, что и раньше.

Я пытаюсь открыть глаза, но веки слипаются обратно. Ничего не понимаю и не помню, а потому поддаюсь ласковому порыву уснуть вновь.

Но почему-то резко всё возвращается на свои места.

Лучше бы не возвращалось.

— Чёрт! — я вскакиваю на матрасе и смотрю по сторонам, а после — пытаюсь подняться на ноги. Несвершимый поток усталости сажает меня обратно, в глазах резко темнеет, голова гудит так, будто в меня стреляли. Прямо в лоб.

Врач сурово смотрит на меня.

— Сидеть смирно.

Я снова пытаюсь встать, но теперь кто-то удерживает меня насильно. Я поднимаю взгляд от своего запястья к руке с витиеватыми пальцами, от них — к лицу. Эндрю.

Рыжая святая морда.

Губы крепко сжаты, в глазах боль и отрешенность.

— Тебе же сказали — сидеть.

Я вырываю запястье из ледяных рук и опираюсь ладонью на матрас, чувствуя, будто падаю. Кажется, что меня сейчас вырвет, и я прикрываю рот ладонью, глядя в пол.

На соседнем матрасе — матрасе Коула, лежит Дэмиан. Лицо покрыто повязками и крупными пластырями, которые слегка пропитаны кровью, особенно в местах его старых шрамов. На шее — синяк, остального, если оно и было, не видно.

Я же пытаюсь разлепить глаза полностью и понимаю, что правый глаз безнадёжно опух, а челюсть ноет. Сжимаю зубы, чувствуя и нахлынувшую боль в руке, и шепчу:

— Лучше бы вы дали прикончить нам друг друга.

Я не смотрю никуда и даже не поворачиваю головы, но он знает, что я обращаюсь именно к нему.

Голос Эндрю кажется холодным и пустым, но слишком тихим, чтобы по-настоящему ранить. Или же именно настолько тихим — чтобы опустошить окончательно.

— Чтобы потом восстановиться побыстрее? Ну уж нет. Пожинайте плоды того, что сотворили.

Он замолчал, и молчание это было ослепляюще печальным. Я почувствовал вновь, будто падаю, будто всё вокруг растворяется и разрушается, а я лечу вниз — и чувство это было вполне физически реальным, потому я, на секунду испугавшись, упал, во время осознавая, что это иллюзия. Не Куина-старшего, нет — от усталости. Но кто его знает...

Я лежал на матрасе, стараясь держать глаза открытыми. Послевкусие силы Августа всё ещё давило на мозг вдобавок к ударам Дэмиана: а тошнота от переутомления и болезни сдавливала глотку всё сильнее. На всякий случай я кое-как повернул голову к бок, но не в сторону Эндрю.

Он молчал так невыносимо громко, а врач так незаметно, что тишина эта мешалась мне сама по себе. Но я знал, что говорить что-либо бесполезно. И на это не оставалось ресурсов. Слова себя исчерпали, я себя исчерпал, мои губы себя исчерпали. Всё исчерпалось.

Неисчерпаемой была только тьма. И она... зачерпнула Хэллебора.

Как. Я. Мог. Потерять. Его.

Я почувствовал давящее, панически неправильное чувство обиды внутри, я зажал руками рот и зажмурил глаза не смотря на боль, что приносило это действие. Эндрю зашевелился:

— Тебя тошнит? Дать пакет?

Я бы не отказался, но вытошнить меня могло только ненавистью к самому себе, которую я зачерпывал на завтрак ломтями, просто глядя в зеркало.

Я покачал головой и понял, что это был за рвотный рефлекс: хотелось рыдать.

Я зажмурился ещё сильнее и заметался по матрасу: из стороны в сторону. Плечо больно жгло, жгло всё вокруг и жгло глаза — уже оба, а не один, жгло так сильно, будто бы в веки вставили иглы. Я издал громкий хрип, и ещё один, а потом закричал: так громко, как мог, так приглушенно, как мог заткнуть себя своими же ладонями, кусая их и всё больше вдавливая в зубы, я кричал и кусал себя, мечась по постели, словно осознанный эпилептик, а потом отпустил руки и с яростью вдавил их в матрас, сжав кулаки. Тело заныло ещё сильнее, но внутри ныло что-то куда серьёзнее этого. Мои глаза были сухими, моё лицо было сухим — только истресканные извечной засухой губы слегка увлажнились от сдерживаемого крика.

Я смотрел в потолок и не мог пошевелить даже пальцем. Всё иссякло, эта внезапно пробудившаяся разрушительна сила утихла, а вернее спряталась глубоко во меня, уничтожая теперь всё внутри, разрывая всё там. В меня ворвалась эта разрушительная боль, пробралась внутрь и теперь её нельзя было вытащить никак — а может быть, она там всегда сидела, лишь нелепо маскируясь за громкими словами и нелепыми ухмылками.

Я почувствовал, что на меня смотрят, не видя ничего, кроме потолка над головой — не было сил даже закрыть глаза, а вернее глаз — не опухший. Эндрю, может быть, сам, а может, по указке врача — слышу по шагам, подошёл к Дэмиану, который, кажется, что-то заговорил, а сам врач склонился надо мной.

— И давно ты чувствуешь себя так, мальчик?

Я нашёл в себе силы едва лишь слегка двинуть глазными яблоками так, чтобы видеть лицо человека.

Я заговорил, и никогда, никогда ещё я не слышал свой голос таким хриплым, как во время простуды, как во время тяжелой, вечной простуды, и ответил то единственное, что было таким банальным и таким нелепым и с тем же — единственно верным.

— Всегда.

Конь

— Слышал крик раненого зверя из коридора. Все пострадавшие целы?

Я отрываюсь от ещё более изуродованного лица моего брата на Августа. Он вздрагивает, ловя мой взгляд, и расплывается в нелепой — извиняющейся улыбке.

Переводит глаза на Олеана. Король лежит, едва дыша, и смотрит в потолок. Я останавливаюсь на Августе. Одними губами спрашиваю:

— Почему так поздно?

Почему так поздно остановил их, почему удержал меня за предплечье, когда я появился и было ринулся их разнимать? Почему ты остановил меня, Август Сорокин, и почему сейчас ты выглядишь так безмятежно?

Он прочитал в движениях моих губ всё то, что скрывалось и в сознании. Он подошёл и уже открыл рот, но его прервал привычный рык Дэмиана:

— Чёртов Дракула, катись отсюда тем же образом, как и на свет появился: в задницу Дьявола.

Я резко повернул голову к Дэмиану, но не прочитав в его глазах ничего похожего на жалость и стыд, вновь посмотрел на Сорокина. Его губы, слегка дрожа одно мгновение, плотно сомкнулись, излишне плотно, излишне неправильно, излишне. Он растянул сжатые губы в улыбке.

— Острит даже с переломанным лицом, надо же. Чем ты уродливее, тем языкастее, да, братишка?

Я резко осадил брата ладонью, а затем — второй, увесисто нажимая на его грудь и возвращая на место. Он был готов сорваться с матраса и броситься на Августа с клыками: кто тут ещё граф Дракула? Видимо, бессильный физически, он прибегнул к непривычному ему способу разрешения конфликта: заговорил.

— Я чувствовал всё это, проклятый кровосос. Я чувствовал, как пылаю в огне, скотина, и я ощущал, как... как Дрю... — он осекся, но быстро продолжил, наклоняя голову так, будто бы готов был забодать оппонента невидимыми рогами. — Разнять нас можно было и иначе, слабак. Меньше колотьcя надо было.

Бледное лицо Августа потеряло все краски окончательно, и я почувствовал, что сжимаю кофту Дэмиана на груди в кулак. Я не разжал его.

— Дэмиан, — я выдохнул, чувствуя, как разрываются лёгкие. — Каждый платит свою цену.

Мой брат отвернул голову, и я разжал пальцы, поднимаясь с матраса. Я посмотрел на Августа и хотел было сделать шаг к нему, но он вытянул вперед руку в знаке «стоп» и нервно улыбнулся.

— Не надо, — его голос охрип, и я пытался разглядеть его лицо за вытянутой ладонью, но тут заметил: его пальцы посинели. Не как чернота Олеана от его тьмы, нет, они будто похудели и иссохли, а вены разбухли и отливали синевой. — Мне плевать.

Почему-то я представил Олеана на его месте. Олеан на подобное оскорбление уже вновь бил бы Дэмиану морду, перед этим вмазав и мне, чтобы не мешал, но передо мной стоял Август, он робко улыбался, скрывая лицо под копной волос, а его худые пальцы всё больше и больше напоминали мне пальцы самой смерти.

Я лишь кивнул головой в сторону двери. Сорокин убрал руку и отвёл взгляд в ответ.

«Потом поговорим».

Август плотно прикрыл лицо рукой, будто пытаясь снять с себя лицо, и я услышал еле различимый выдох: это мог слышать только я, стоящий ближе всех. Когда он отнял руку, то уже рассеяно метался взглядом от Дэмиана к Олеану. Врач сидел в углу комнаты, что-то записывая в бумагах, и казалось совершенно не обращал на нас внимания.

Сорокин начал абсолютно спокойным голосом, будто бы ничего не случилось:

— Мне пришлось отвечать что-то людям. Сказал, будто Коул сейчас на опасной разведке и его может долго не быть, но что он, — Август бросил взгляд на лежащего деревом Олеана. — Вернётся.

Олеан пошевелил было губами, но едва ли мог издать хоть звук. Я наблюдал за ним и видел: это была не боль хозяина по питомцу и не боль полководца по бойцу. Его переломило, перекрошило и окончательно сломало произошедшее. А потому боль его была болью друга по другу. Товарища по товарищу. Боль одного минуса по минусу другого... без которого не может быть плюса.

Я прикрыл глаза, чувствуя, что сейчас усну стоя, словно лошадь.

Август подтолкнул меня в бок и я распахнул глаза.

— Ты правильно сделал, Август... боюсь, от наших главных командиров сейчас ответа не дождёшься. Думаю, вся ответственность лежит на тебе.

Белые повязки — уже скорее серые и грязные, носили Олеан, Дэмиан, Август и Коул — ответственные организаторы, к которым большинство обращалось и негласно слушалось за редким исключением. Это я понял за своё недолгое пребывание «на свободе».

А поскольку все трое были в нокауте, за главного оставался один Сорокин. Я посмотрел на него, ожидая увидеть радость или гордость, но в его глазах не было ничего, кроме налёта лёгкой паники. Он моргнул, и налёт смылся, оставляя место отчужденной собранности в голосе:

— Отлично. Эндрю, оставляю вас с врачом на слежку за этими двумя злыми детьми, очень надеюсь, что они тебя не убьют, — может быть, мне показалось, но он бросил поистине убийственный взгляд на Олеана и отвернулся к двери. — Олеан, приходи в себя и думай над тем, как вернуть его. Советую выпить таблетки, — он открыл дверь и вышел в коридор, плотно затворив её за собой.

Я обратил внимание, что последние несколько минут врач смотрит на наше собрание, а не в бумаги, которые успел отложить. Он посмотрел на Дэмиана, потом — на Олеана, и, наконец, легким движением поманил меня к себе. Я послушно подошёл к нему, быстро оглядываясь на них двоих.

— Вижу, ты самый адекватный из всех, кого довелось видеть здесь. Не хочу огорчать, но излишне импульсивный и агрессивный юноша за вами, — он метнул взгляд в Дэмиана. — Бывший наркозависимый с вероятной склонностью к интенсивным скрытым психозам, — он перевёл взгляд на закрытую дверь. — И, наконец, ваш пропавший друг с суицидальными тенденциями не вызывают особого доверия. Так что слушай, Эндрю, — его вечно стальной голос стал, будто бы, слегка мягче, и с тем же заметно тише, хотя даже так вряд ли брат и Олеан слушали или могли воспринимать слова врача. — Эта идея изначально была обречена на провал. Эта мысль изначально была токсичной и неадекватной, несоответствующей взрослому и зрелому восприятию мира. Но я подозреваю, что у Олеандра психическое расстройство, которое, в целом, может провоцировать его неадекватное поведение, а также вызывать вспышки рецессива его физиологической болезни, о которой вы уже были осведомлены. Впрочем, есть ещё одно, но дело сейчас не в этом, об этом я скажу самому Олеану, — он говорил быстро, но тут резко замолчал, и, подумав, продолжил. — Я не психиатр, но могу точно сказать, что смерти, которые пережил этот мальчик, не прошли впустую в самом плохом значении этого слова, и даже если бы они никак не влияли, он изначально имел многие шансы быть в зоне риска. По давно затерянным бумажкам, на которые никто уже не обращает внимания, кроме, разумеется, лечащего врача, биологический отец Олеана страдал от параноидальной шизофрении, или заболевания в этой области, точно неизвестно, информация разнится.

Я почувствовал, как леденеют вены и болезненно щемит в горле, но взглянув на меня, врач покачал головой: — Нет, у Олеандра не шизофрения. Против этого диагноза играет то, что он не страдает от галлюцинаций; насколько мне известно, способен адекватно разговаривать и вести беседу, а также сохраняет самообладание в самых критических ситуациях, кроме... сегодняшнего инцидента. Потому, я склоняюсь к одной из форм расстройства личности, а возможно и к психическому расстройству вроде шизотипического или биполярного.

Он замолчал и внимательно изучал моё лицо. Ноги подкосились, и я тяжело облокотился о стену, не глядя на врача.

— Но ведь, расстройство... я думал... такое... у Джонатана...

— Диссоциативное расстройство идентичности. Это другое. В голове Олеандра нет иного или псевдо-иного человека, он помнит все — или почти все свои действия, — он тяжело вздохнул. — Эндрю, я не могу перечислить тебе весь обширный список психических расстройств. Поставить точный диагноз можно лишь проведя много времени с пациентом, беседуя и наблюдая за ним. Я могу ошибаться и мальчик просто... особенный. Но теперь это нельзя оставлять без присмотра.

Я всё ещё упирался в стену, чувствуя, что меня тошнит, и с тем же в груди становится всё более и более пусто.

— И как... как это лечится?

Мне показалось, его секундное молчание было слишком долгим. А молчание длиной в минуту — тем более.

— Это не лечится, Эндрю. Расстройства личности, например, социопатия, или шизоидность, как и большинство других психических расстройств лишь слегка корректируются посредством психотерапии, фармакотерапии, но даже это невозможно без участия пациента.

Я не хотел смотреть назад на Олеана, я и так знал, что он лежит там, как труп, опустошенный и больной, а я ничего не могу с этим сделать. Я сглотнул.

— Почему вы... почему вы говорите об этом... мне?

— Потому что кто-то должен знать. Кто-то должен, ведь когда психически больной или неустойчивый человек получает власть — страдать начинает не только он.

Глаза слипались ещё больше, но теперь, стоило их прикрыть, во тьме мерещился силуэт Олеана. Я в ужасе уставился в точку между своих ботинок, чтобы чем-то отвлечь свой разум.

На моё лицо невольно наползла слабая, нервная улыбка. Я еле выдавил:

— Агрессия Дэмиана, психозы Августа, это... и давно вы за всеми нами наблюдаете, доктор?

Он едва приподнял уголки губ, поправляя очки.

— Я врач. А хороший врач всегда наблюдает.

Я выдохнул, надеясь, что меня действительно не стошнит. Не стошнило.

— Ладно. Я пойду тогда, переварю это всё. Я приду к вам, мы обсудим... что можно сделать.

Он кивнул. Встал, собирая свои вещи, и уже уйдя мне за спину, пока я всё ещё отчаянно хватался за стену, тихо добавил:

— Кстати, Эндрю. У вас сумабноримфобия², — молчание. — Боязнь собственной аномальной магии.

Врач вышел за дверь.

Я бы тоже хотел выйти. Из себя.

Ворон

«Разрывало на части» — неподходящая характеристика.

Я метался по постели, чувствуя, что меня не должно существовать. Пытаясь стереть этими метаниями себя с картины мира, я чувствовал изнутри, как меня раздирает — как меня сковывает и с тем же парализует, как лопается голова и как осколки черепа врезаются в мозг. Боль настолько превалировала в моём сознании, что я начал забывать, зачем всё это, где я и зачем я.

Незачем.

Проходит целая вечность, проходит целый год, столетие, век, но я смотрю, едва дотрагиваясь белеющими пальцами до телефона, что прошло всего пятнадцать минут. Меня тошнит от осознания собственной смешной беспомощности, но я знаю, что на смех нет сил, на страх нет сил, на слёзы нет сил, нет сил ни не что. Телефон падает из дрожащих рук на пол, с треском вбиваясь своим падением мне в сознание и я закрываю руками уши, пальцами нащупывая виски, похожие на скалистый рельеф по ощущениям, и давлю на них — и не чувствую ничего. Череп в порядке, он не разбит, он не сломан — сломан только я. Только мой разум.

Я выдыхаю и вдыхаю так, будто вдыхаю в лёгкие дым, меня мутит от этой ассоциации и с тем же приходит осознание, что в дыме я нахожу лишь спасение.

Я отрываю одну руку от головы, но не находя сил и желания открывать глаза, нащупываю ослабившими пальцами таблетки. Выдавливаю три штуки и засовываю в рот, а потом всё же открываю глаза — едва ли, но нахожу рядом и бутылку с водой.

Я жадно пью, запивая и таблетки, как тут непроизвольное вздрагивание ногой даёт мне понять, что в постели я не один.

Я смотрю в свои ноги, а из ног на меня недовольно смотрит разбуженная кошка. Я моргаю, пытаясь понять, настоящая ли она, но галлюцинация моя никуда не исчезает, что делает её реальностью.

Я смотрю на неё тупо и безучастно, и она не отводит взгляда в ответ. Наконец, кошка медленно моргает и, зевнув, вновь ложится спать, кладя голову на лапы.

Я продолжаю смотреть на это и наконец мысли медленно доходят до меня: Джонатан Эрланд. Кошка исландского парня.

Я смотрю на неё, на бутылку с водой, и снова пью, а после ложусь на матрас и смотрю в потолок, теперь уже ощущая тепло кошки в своих ногах.

«Кошки лечат» — и кто это сказал мне когда-то?

Я снова закрываю глаза руками и чувствую, что хочу испариться, хочу исчезнуть, хочу разорваться на миллиард атомов и слиться с пустотой, имитирующей наполненность.

И я сейчас думаю, как Хэллебор...

Хэллебор.

Неприятный ток проходится по всему телу, заставляя голову разболеться ещё сильнее, а чувству лишности на время испариться в омуте мыслей.

Коэлло Хэллебор. Человек с волчьими глазами, механическим сердцем и дурацкими веснушками.

От воспоминаний его тупого лица меня тошнит ещё сильнее, вероятно от невозможности ударить эту физиономию прямо сейчас.

Я пытаюсь встать, приподнимаясь на руках, неодобрительно смотрю на кошку, продолжающую спокойно спать, и хочу поднять ногу, но она не слушается.

Бессильно падаю обратно и ощущаю, как на меня обрушается всё то, что у меня осталось: пустота. Боль. И потеря.

Я лежу, потерянный, больной и пустой, с кошкой почти незнакомого в сущности мне человека в ногах, и понимаю: всё это не имеет ни малейшего смысла.

Его нет. Даже его подобия. Даже его иллюзии. Даже его уродливой копии.

Смысла нет.

Как нет смерти.

Но всё было в порядке. Со мной же всё в порядке? Всё в норме. Обычное состояние обычного, немного импульсивного человека, потерявшего всё. Или никогда не имевшего?

Если так задуматься — был ли у меня когда-либо враг по имени Коэлло Хэллебор? Были ли Куины — такие раздражающе яркие и такие нереально любящие друг друга?

Нет, они не могут любить. Ведь любви нет. Нет смерти. Нет любви. Нет смысла. Нет смысла — значит и всего этого быть не может. Лишь иллюзия. Как иллюзии Эндрю.

Всё это — не высший замысел и не происки низов. Это не ожидание перерождения и даже не «что уж поделать, раз мы тут все варимся». Это не ад. Это ничто. Ничто, в котором ты ежедневно страдаешь — но при этом ты страдаешь не за то, что провинился. Просто так. Разве это ад? Ведь в аду платят за грехи, ошибки. Платят.

Мы здесь платим только мнимой местью, никому ненужной кровью, никем несобранными деньгами. Это бессмысленно.

Меня снова затошнило и я закрыл руками лицо и рот не в силах противостоять этому чувству. Это нормально. Должно быть, каждый чувствует себя так иногда.

Но не всё время

Заткнись. Замолчи, голос изнутри, голос снаружи, звон в ушах — мне плевать, что ты: галлюцинация, явь или происки разума. Я ненавижу тебя всей душой, ненавижу тебя всей сущностью — и особенно яро ненавижу, если ты являешься моей частью...

Ты сломан

Да ладно, все здесь сломаны. Все разрушены. Падшие Башни на плаху с отрубленными головами, пылающие в огне черти, ничего не смыслящие идиоты...

Всё хуже, чем у других

Чем ты думаешь

Всё хуже

Чем ты можешь себе представить

Белиал

Дурацкое, невыносимое сочетание игры слов. Одурманенный лекарствами и болью разум. Повсюду: снаружи и во мне — одна боль. Я перестаю различать разницу между нормальным состоянием и погруженностью в неё. Может быть, я смогу с этим жить.

Не во тьме дело. Во мне. Во всём. Я не зло — какое там зло? Зло везде, повсюду, во всех — давно всем известная истина. Если не фанатик, конечно же. Но суть-то не во зле. В том, что с ним бесполезно бороться. Добро не всегда побеждает — и не всегда проигрывает. Они просто сосуществуют: редкие всполохи света в непроглядной темноте, которые большинство и принимает за сущность бытия. Бесконечная война двух разных полюсов, без которой нет и этой проклятой, бессмысленной, бесполезной жизни, содержащей в себе, видимо, только мой болезненный бред и попытки заглушить осознание всей этой чепухи — истины, хоть чем-нибудь, пускай до алкоголя, в сущности, в один прекрасный момент нет дела.

Ничто тебя не спасёт: наркотики, сигареты, алкоголь, псевдодрузья, которых быть-то и не может, тьма, свет, разрушение и помощь не спасут тебя. Просто уничтожь всё это. Просто перестань бороться за бессмысленную, жгущую болью в груди пустоту, прекрати бороться за собственную слабость, прекрати всё это. Прекрати прекрати прекрати прекрати прекрати ЗАТКНИСЬ!

Я понимаю, что почти бормочу вслух и больно закусываю губу: но боли не чувствую, больно хватаю себя за лицо: но не чувствую ледяных пальцев, и больно ударяюсь затылком об стену, лежа на матрасе, но не чувствую движения. Всё, словно в замедленной съемке, будто смеётся надо мной: весь мир смеётся надо мной и я закрываю глаза, и понимаю, что я так сильно устал от этого движения. Я закрываю глаза, а потом понимаю, что это врач: он что-то мне вколол, пока я тонул в бесполезных размышлениях, вколол и теперь я хочу только одного на свете: уснуть.

И я засыпаю.

Сорока

Я бросил сумку на матрас с такой яростью, что перед глазами встали искры.

Как же. Это. Всё. Тупо.

Я подошёл к матрасу и пнул сумку с большей силой так, что она врезалась в стену с грохотом. Кто-то в ответ недовольно постучал, но это мне было суждено проигнорировать.

Я невольно улыбнулся себе, бешено соображая, что теперь делать.

Эндрю убил человека. Дэмиан меня ненавидит. Коул исчез во тьме. Олеан съехал с катушек.

Оставался один человек, к которому я могу пойти, и пускай вряд ли я хоть что-то расскажу ей, пускай вряд ли она хоть что-то заподозрит, я смогу отвлечь себя и попробовать продумать дальнейший план действий. Потому как, очевидно, временно он был неясен. Идти к бывшему директору или физику толку тоже не было — ещё не хватало перед ними показывать свою, нашу слабость, чтобы снова себе власть отобрали. Нет, это никуда не годится.

Чёрт побери, да всё, что сейчас происходит, никуда не годится.

Я глубоко выдохнул, чувствуя, как пальцы нервно вздрагивают, а за ними — глаз. Едва касаюсь пальцами века и постепенно вдавливаю глаз в него.

Интересно, глаз будет видеть, если его вырвать из глазницы? Очевидно же, что нет. Нервы-то уже повреждены будут.

Что за идиотские мысли.

Я слегка приоткрыл глаз, наблюдая за своей рукой. Она дрогнула снова.

Нет. Это нормально. Я не Олеан, всё не так плохо, как у него. Я просто устал, просто надумываю, я просто очень сильно устал.

Распрямляю пальцы и смотрю на руку внимательнее. Она слегка дрожит, как бы я ни старался её расслабить. Кое-как, напрягаясь, я добиваюсь эффекта распрямлённых пальцев без дрожи. Воспоминания врезаются в голову слишком яркими красками и я тут же их отгоняю: мне не нужны лекарства. Со мной всё в порядке.

Рука не вздрагивает, когда дверь позади меня открывается. Эндрю заходит бесшумно, но не как Коул, а с лёгким, едва различимым шорохом — а волчьи глазки всегда делал это беззвучно. Олеан что, бил его за каждый вдох?

Я хотел бы улыбнуться собственной шутке, но знал, что дело, скорее всего, в родителях.

Куин-старший медленно опускается на матрас и смотрит на сумку, очевидно впечатавшуюся в стену не по собственной воле.

— Послушай, Август... — я не хочу его слушать. Молчание давит на перепонки пушечным разрядом, и я хочу поскорее разрушить это бесконечное, невыносимое ничто, потому что Эндрю не торопится.

— Твой брат — полнейший кретин, без обид.

Я почти чувствую, как его губы едва вздрагивают от улыбки, но также знаю, что она усталая. Поворачиваюсь к нему, но смотрю вниз, на его колени.

— Он просто пытается защитить меня от чего-то. Сам не знает, от чего.

— От злобного наркоманского графа Дракулы, конечно. Я высосу из тебя кровь и заражу заразительной заразой.

Он опирается пальцами в колени, расставляя их, будто бы хочет взять с гладкого стола тонкую кисточку, которую не удается поддеть пальцами.

— Просто хочу сказать. Ты не наркоман. И уж точно не граф Дракула. У тебя очень красивые, ровные зубки. Разве что брови немного похожи.

Я ухмыльнулся, демонстрируя оскал. Очевидно, он говорил о самом старом фильме с Дракулой.

— У меня брови вашей мечты, даже слушать не буду ничего.

Эндрю слабо улыбнулся, разгоняя тоску прежней полуулыбки. Он молча смотрел на меня, пока я не отвернулся, и мы пробыли в молчании ещё какое-то время.

— Это ведь правда, так? Отчасти, но правда.

Я смотрю в стену, злясь на то, что подобное вообще со мной происходит. Мир кажется каким-то игрушечным на мгновение, но я моргаю и отгоняю подобное наваждение куда подальше, оставляя безумный мир на попечение Олеана.

Не поворачиваюсь к нему — не хочу продолжать этот разговор. Я не хочу, чтобы мой голос снова начинал дрожать, не хочу повышать его, и уж точно не хочу ссориться с Эндрю. Снова.

— То, что я граф Дракула? Определись уже, считаешь ты как свой брат или нет.

Эндрю встаёт так резко и при этом мягко, что мне не хочется двигаться.

— Ты знаешь, о чём речь. Я об этом.

Он обходит меня и хватает за руку, которая именно в этот момент предательски дёргается. Его холодные пальцы касаются моего запястья и Эндрю мягко выворачивает его так, чтобы лучше было видно тыльную сторону.

— Я об этом. И о том, что было здесь раньше.

Неохотно смотрю на руку. Пальцы, несколько иссхошие и посиневшие, и вены — почерневшие и набухшие.

Но меня так гипнотизируют пальцы Куина на моём запястье, такие витиеватые и бледные — чистые, какими раньше они были редко, но чистые только по сравнению с моими синюшными конечностями. Так гипнотизируют, что я позволяю ему задернуть рукав моей кофты до сгиба локтя, и тогда меня вышибает сразу: я вижу то, что видел сотни раз, вижу следы уколов в вене и её особенно набухший вид, вижу, что она не меняется и не исчезает, что всё остаётся на том же месте — мерзкая и пульсирующая, и я выдергиваю руку и отшатываюсь от виновника произошедшего, не зная, куда смотреть — в его глаза или куда-нибудь, куда ударить можно наименее больно, потому что иначе сделаю это прямо в лицо.

— Ещё раз так сделаешь...

Какие-то несколько мгновений всё плывёт перед глазами: я вижу блевоту, слышу крики, я вижу кровь и слышу плач и смех. Когда всё встаёт на свои места — также резко, как и ушло, Эндрю обессиленно опускает руки и смотрит на меня.

— Мне всё равно, кем ты был. Меня волнует только то, кто ты сейчас.

Хочется сплюнуть, но я сдерживаюсь.

— Сейчас я никто. Всего лишь твой командир в бессмысленной войне за выживание.

Он качает головой и делает шаг ко мне. Я отхожу. Он делает ещё шаг и опускает голову.

— Что с твоими руками, Август? Что она отбирает у тебя?

Я чувствую, что сжимаю кулаки слишком сильно — пальцы начинают ныть и болеть, а вены на руках пульсируют в бешеном темпе. Не хочу судорог. Не хочу боли.

Но мне плевать на боль.

Я отвожу взгляд, затем снова смотрю на него — уже в глаза. На секунду, просто из любопытства, но я не хочу выдерживать этот взгляд, однако Эндрю подходит ещё ближе. Я закрываю глаза, слыша его дыхание, и я слышу, как оно замирает.

Он касается моего плеча и я уже хочу отшатнуться вновь, но останавливаюсь. Тишина и замирание задерживается на слишком долгий отрезок времени — у нас не было столько на бездействие. И открыв глаза, я вижу, что передо мной стоит другой Эндрю — он весь в грязи и крови, его пальцы — в крови, и одежда — тоже, но не как после драки, а словно это... краска. Мазки краски, вместо цветов и оттенков только одна комбинация — чёрное и красное.

Грязь и кровь.

Он в своём старом свитере, слегка дрожит и я смотрю в его лицо — и в абсолютно пустые глаза.

Это видение исчезает и Эндрю опускает взгляд, сжимая губы. Он мнётся ещё столетия и затем вновь поднимает глаза на меня — я вижу в них больше блеска, чем в иллюзии, но меньше, чем было когда-то. Намного меньше.

И я выдыхаю.

— Это так. Я теряю много крови, когда использую свои силы. Чтобы мне стало лучше, я должен питаться... эмоциями людей. Я действительно... Дракула.

Я хватаюсь пальцами за противоположное плечо и пытаюсь спрятаться за собственными руками, будто так он наконец перестанет меня видеть. — Просто грёбанный монстр.

Отворачиваюсь и отхожу так далеко, как могу — до самой двери. Что-то останавливает: я не хочу выходить, не хочу никого видеть, не хочу строить из себя лидера, не хочу ничего. Исчезнуть.

Он хочет подойти ко мне, но останавливается, когда я дёргаю плечами так, чтобы он сделал это. Остановился.

Остановись.

Он стоит, смотрит на меня — ненавязчиво, но так выразительно, что я ощущаю спиной, и я снова чувствую тик в руке. Она продолжает дрожать, это продолжается снова и снова и, зажав пылающее запястье ладонью противоположной руки, я выхожу из комнаты, слыша, как сломанная дверь сама медленно закрывается, и бреду, незнамо куда, по бесконечному и одновременно такому короткому коридору, давящему на мозг и напоминающему: ты в ловушке. Монстры должны сидеть в клетках.

Саша сидела на матрасе в своей комнате и с улыбкой заматывала руку Максу. Ушиб был несерьёзный, а мальчик, видимо, не хотел идти к врачу, потому та готова была браться за подобные мелкие проблемы, тем более когда на враче было столько других пациентов. Она связала между собой куски бинта и кивнула мальчику, на что тот пробурчал суровое «спасибо» на русском, и метнулся в сторону двери. Врезавшись в меня, он вскинул голову для недовольной реплики, но, по какой-то причине, замер с раскрытым ртом, а затем медленно его закрыл.

— Здрасте, — он задумчиво и неловко почесал нос забинтованной рукой. — Здравствуйте, — более внятно повторил он.

Я махнул рукой.

— Без формальностей. Надеюсь, у вас с Адель всё хорошо, — я тоже говорил на родном языке. Все в комнате меня понимали. Удивительно. Понимали язык, но... — Что с рукой?

— Ударился, — ворчливо оправдался мальчик, почесывая уже саму руку. — Тут стены острые.

Я задумался над этой фразой. Острые стены? А он, похоже, видит куда больше, чем все остальные в этом проклятом убежище.

— Ты прав. Если тебе что-то будет нужно, заходи. Я живу неподалеку от тебя.

Он кивнул и поспешно выбрался из комнаты. Я посмотрел на Сашу, довольно наблюдавшую за нашим разговором. Она перешла на английский, по какой-то причине предпочитая его:

— Вы такие милые! Как младший и старший брат. Только ты выглядишь как крутой вампир, а он как маленький простой человечек с тяжелой судьбой.

Я почувствовал холод внутри, но лишь пожал плечами, стараясь улыбнуться.

— Вампир пришёл за порцией крови. Расскажи мне, что слышно среди наших любимых сограждан.

— Среди «сограждан» всё по прежнему — страх, недоверие, но все они перебиваются усталостью и безнадегой, так что вряд ли кто-то особо будет против Олеана. Но, — она убрала прядь светлых волос за ухо. — Все напряжены. И всё же они видели то, на что способен Олеан, и вряд ли кто-то захочет с ним драться. Хотя, кажется, и без того он своей тьмой разорвал бы даже приёмы Аляски с искажением. Его тени властвуют над всем, даже временем.

Я кивнул.

— Иногда мне кажется, что его тьма — не структура и не материя, а нечто вроде изначального пространства. Будто он владеет тем, что было задолго до нашего появления, только делая это пространство более человечным и приспособленным для человека — перемещения сквозь тени... будто бы он действительно владеет временем. Тем временем, которое нас всех создало.

Я замолчал, будто раздумывая над вероятностью своей теории. Саша улыбнулась мне.

— Отличная теория, Авви. Но твой вампиризм звучит более кровожадно.

— О, да. Олеан, скорее, зловеще. Но если ты назовёшь меня так ещё раз, я буду вынужден расправиться с тобой определенно очень зловеще-кровожадно.

Я набросился на на неё, хватая за косички, и она засмеялась.

— Беру слова назад, повелитель Август Великий! Как простая смертная могла...

Я улыбнулся, а она продолжала тихо посмеивается, а потом тоже устало улыбнулась.

— Ну так как... как они? Как тот милый рыжий мальчик, твой, вроде как, новый сосед? — она выгнула бровь, подталкивая меня локтем в бок. Я почувствовал жар на лице.

— Он настолько же милый, насколько ты невыносима, это так. И бесит меня это не меньше, — я сморщил нос и пожал плечами. — Они в порядке. Будут, определённо. Когда-нибудь никогда, — уже тише добавил я скорее для себя. — Но никто из них сейчас не может взять на себя организаторские обязанности. Я пришёл просить твоей помощи.

Саша внимательно смотрела на меня своими лучезарно-фиалковыми глазами, в темноте действительно выглядящими алыми. Но не такими алыми, как мои. Они даже немного отливали зеленью.

— Я помогу тебе, чем смогу, Август. Мы же друзья, — она аккуратно положила мне руку на плечо и ободряюще улыбнулась.

Да. Мы друзья.

Я аккуратно убрал ладонь с плеча, перед этим аккуратно сжав её маленькую руку.

Саша слегка покраснела, и я отпустил её.

За спиной я услышал сдержанный кашель.

Эндрю стоял с подбитым глазом и смотрел на нас слегка отрешённо, но когда увидел, что мы заметили его, слабо улыбнулся.

— Ох, извините меня. Я просто... ну, знаете.

Он качнул головой, прикрывая глаза.

Я уставился на него, не веря своим глазам. И... я уже видел подобный фингал.

Я видел его. На лице Олеана.

— Я убью его.

Не знаю как, но я уже выходил из комнаты — Дрю схватил меня за руку и подтянул к себе, глядя в глаза.

— Не трогай его, Август. Он и тебе наваляет. Он не хотел, с ним что-то...

Но я его уже не слышал. Я уверенно шёл к комнате Куина-младшего, намереваясь выпить из этого кретина всю кровь, что в нём есть.

Конь

Я бросился вслед за Августом, но настойчиво и с тем же мягко меня потянули назад. Я обернулся, слегка раздражённо глядя перед собой: Александра держала меня кончиками пальцев за кончик рукава и тянула назад.

— Постой. Дай мне обработать твой ушиб.

Она рассеянно улыбнулась. Мне стало стыдно за моё раздражение и я вздохнул.

— Конечно, просто... Не хочу, чтобы и у него появилась метка моего раззадоренного братца на лице.

Она улыбнулась.

— Ну, как вариант, новое обозначение самых главных людей в этом убежище.

Я невольно прищурился. Она знает о драке Олеана с Дэмианом?

— Август рассказал тебе... нет. Ты сама узнала.

Александра отвернулась от меня, пряча, как мне могло показаться, лёгкий испуг.

— Эндрю, ты хороший парень. Давай я приложу лёд, иначе глаз вскоре слишком сильно опухнет. Садись.

Я хотел было снова попытаться вежливо отказаться и побежать за Августом, но тело само, на автомате, посадило меня на матрас. И только сев, я понял, насколько на самом деле устал.

Веки налились свинцовой тяжестью. Так себя чувствует Олеан каждую секунду? Так себя чувствует Август когда долго не питается энергией людей?

Александра рылась в сумке-холодильнике: оптимальный вариант, что мы могли себе позволить для хранения продуктов. Главный «холодильник» находился в комнате Дэмиана — там было невероятно холодно, что я, лишь зайдя туда, чувствовал, как замерзают пальцы. В сущности, он мог бы сам приложить мне компресс, если бы захотел...

Александра наклонилась ко мне, потому что если бы она присела, была бы заметно ниже. Такая маленькая. Как Август, только... маленькая. В куда большем смысле.

— Все русские такие низкие? — озадаченно спросил я, стараясь улыбнуться более расслабленно и скрыть боль от касания льда к синяку.

Девушка покачала головой.

— Ты Бенджамина видел? В нём, на самом деле, куда больше русского, чем во мне. Безумие, например, — она кривовато улыбнулась, что напомнило мне старую улыбку Олеана. До того, как все окончательно раскололось. Улыбка жестковатой, но миролюбивой шутки.

Я все же зажмурился, когда она убрала лёд от глаза.

— Боги, он ведь мог тебе глаз выбить. Он это понимает? Дэмиан же... ну он же... защищал тебя. Обычно, всегда...

Я поднял на неё взгляд, борясь с болью. Кажется, слегка приподнял брови вверх. От этого стало ещё больнее.

— Ты наблюдала за нами? — я сглотнул, вспомнив слова, которые я случайно услышал, собираясь постучать в дверь. «Он настолько же милый, насколько ты невыносима. И бесит...». Я не хотел подслушивать, но потом не смог удержаться. Кажется, я становлюсь всё более и более плохим братом. И другом. В самом деле, и почему меня это сейчас волнует больше, чем пропажа Коула... Вот о чём действительно стоило переживать.

Александра, очевидно чувствуя мою напряжённость, вложила лёд мне в руки.

— Я дам тебе слабое обезболивающее, только Олеану ни-ни. Он меня убьёт за неоправданное расходование припасов, — она снова отвернулась, роясь в аптечке. — И потом беги к своему принцу.

Меня аж передёрнуло. И что это за намёки? Я что-то упускаю?

Я прочистил горло, и в этот момент она повернулась ко мне, удивлённо выгибая брови.

— Ну что? Вы отлично смотритесь вместе! — и она кивнула на мою свободную руку, встряхивая баночку с таблетками. Я протянул ей ладонь, и она аккуратно высыпала таблетку. Все ещё не веря в фатально-абсурдные любовные теории Александры, я промолчал. — Уж точно лучше, чем Август с Олеаном. Хотя, нет, знаешь, если так подумать... — она хитро мне улыбнулась.

Я невольно представил Августа и Олеана вместе и всё моё мнение по этому поводу, очевидно, отразилось у меня на лице, потому что девушка тихо засмеялась. — Ну вот видишь! Ты ревнуешь! Или, по крайней мере, у тебя хороший вкус на парочки.

Мне кажется, меня начало тошнить. Да уж, если Август и Олеан в один прекрасный день полюбят друг друга, это будет хуже, чем Рагнарёк, конец света, всемирный потоп и вечный ад на земле. Это пробудит всех несуществующих демонов и богов, и начнётся затяжная война зла со злом во имя зла. Определённо.

— Тебе нравится Август.

Слова сорвались с губ без моего на то желания и разрешения. Александра замерла, как пойманный в западню кролик, и её пальцы, держащие баночку с таблетками, слегка задрожали. Она выронила упаковку.

Затем улыбнулась слишком косо и слишком похоже на Августа, и начала что-то бормотать себе под нос, размахивая руками. Я покачал головой, прижимая лёд к глазу.

— Я не скажу ему. Мне пора, — закинув в рот таблетку и не оставаясь, чтобы запить её, я направился к двери. — Спасибо тебе за помощь, и... в общем, я думаю, ты ему тоже небезразлична.

Я не хотел смотреть на неё, направляясь к двери. Но услышал тихое:

— Это не имеет значения, Эндрю... пока происходит всё это.

Я улыбнулся бессильно, выходя в коридор.

Закрыв дверь, я понял, насколько она права.

Любовь давно умерла в каждом из нас. Оставалась только пустота. Пустота, которую все эти дети пытались заполнить войной с самими собой.

Или тьмой.

Я дотронулся до своей груди, думая о собственном сердце.

Мне кажется, оно едва билось. Но когда я подумал о тех, кого считал семьей: о Дэмиане, о Коуле, Августе. И даже Олеане.

Моё сердце начинало биться чаще. 

Ворон

Я медленно разлепил глаза. Не усилием воли — её уже давно не было. Просто по привычке. Меня тошнило, а голова раскалывалась, и боль отзывалась чугунным эхом в ушах.

Эндрю и Дэмиана уже давно не было рядом. Комната была пуста и холодна.

Как и то, что осталось внутри меня.

Но с этим надо было что-то делать. Я слишком долго валяюсь без дела, разлагаясь — слишком долго позволяю себе оставаться Хэллебору во тьме.

Но зачем мне его вытаскивать? В чём смысл? Он сам захотел там остаться. Отпустил мою руку. Сам.

Ему там хорошо.

Я сжимаю и разжимаю кулаки.

Насколько надо ненавидеть меня, чтобы мечтать увязнуть во тьме вместо того, чтобы сражаться на моей стороне? Или он ненавидел не меня, а жизнь в принципе.

Могу его понять.

Но суицид, Хэллебор? Почему ты делаешь это со мной? Почему вы все делаете это со мной замолчи.

Я встаю — слишком резко, что заставляет замедлиться, чтобы не упасть обратно на матрас. Я заставляю — не усилием воли, а просто по привычке, себя удерживать равновесие, чувствуя привычное потемнение в глазах. Там вообще когда-нибудь было светло? Хоть один проблеск света?

Что-то скользнуло в коридоре не лучом света, а тихим окриком. Мысли, вроде «это неправильно», «так не должно быть» и «это опасно» не отзывались в моей голове. Я вообще не был уверен, реален этот крик или же остаётся только на моей совести расплывчатым гостем моего разума.

Я едва касаюсь кончиками пальцев стены, опираясь на них и чувствуя, как пальцы болезненно прогибаются — мне плевать. Я чувствую, как неестественно они сейчас выгнуты и как близки к если не перелому — точно растяжению суставов. Мне плевать.

Я выхожу в коридор, не надеясь проверить свои доводы по поводу криков — просто по привычке. Потому что мне плевать.

Головная боль усиливается от каждого движения. Я чувствую, что не могу дышать, и останавливаюсь: пускай боль мне привычна сама по себе, тело справиться с ней не может. Стою пару мгновений, зажмурившись и держа у лица ладонь, будто бы удерживание головы — также, как и стены, кончиками пальцев, и давка этими пальцами на лоб мне хоть как-то поможет.

Помогает. Косвенно, конечно: я просто продолжаю идти дальше. Открываю дверь и наконец выбираюсь в коридор: крики уже прекратились, но я слышу очень агрессивные тона смутно знакомых голосов.

Иду вглубь, пальцами нащупывая стену, потом иду быстрее — пальцы уже скользят по стене вслед за мной. Я слегка выпрямляю спину, слыша характерный щелчок, и останавливаюсь. В следующее мгновение в коридор из распахнутой двери вылетает силуэт, громко ударяясь о стену спиной. Я прищуриваю глаза, что, впрочем, без надобности: по характерным русским ругательствам я без проблем осознаю, кто является новой жертвой очередной драки.

Подхожу ближе и заглядываю в открытую дверь — впрочем, и без того понятно, кто внутри. С ботинок Сорокина капает прозрачная жидкость, он выдыхает клубы дыма, хотя сигареты никто не зажигал. Холод, наконец, добирается и до меня, когда я подхожу достаточно близко, чтобы услышать сиплое дыхание Августа, уже поднимающегося на ноги, но не успеваю я хоть что-то сделать, как Сорокин отталкивает, отталкивает меня, блять, будто бы закрывая собой и выставляя руку вперёд.

— Только дотронься до этого придурка или меня, и ты в кому ляжешь на неделю, рыжик.

Он назвал меня придурком.

Я открываю рот, но Куин-младший, в свою очередь, опережает меня, будто бы я вовсе какой-то призрак. Впрочем, я бы не удивился подобному стечению обстоятельств. Глядя на ярко-мрачную фигуру Дэмиана снова начинает болеть ушибленный глаз...

— Если я смогу убить вас обоих, оно того стоит.

Дэмиан идёт нам навстречу, и я уже было вздыхаю, наполняя лёгкие воздухом, чувствуя как на пальцах медленно собирается тёмная...

— Хватит, Дэмиан! — другая рыжая голова оттаскивает назад кулак с — как теперь удается разглядеть, ледяным стилом сжатым в нём, и я вижу, как Дэмиан словно сорвавшись с цепи, взмахивает кинжалом. Сначала ничего не происходит: тотально ничего, всё замирает, как в искажении реальности. Только потом я вижу тонкую струйку крови, проступающую на щеке Эндрю и его опустошённый взгляд, а после — руку Куина-старшего, хватающего младшего братца за грудки. Он встряхивает его, встряхивает ещё раз, и не отпускает даже тогда, когда Дэмиан поднимает кинжал снова, разворачивая его тупой стороной в лицо брата. Август бросается обратно в комнату, но едва ли он успеет, я — почему-то, хватаю его за капюшон и тащу обратно на себя, валя на пол. Он с грохотом падает, шипит и вертится с боку на бок, но это отвлекает на мгновение рыжих братьев: они смотрят на нас, замирая. Достаточно.

Они замирают, замирают, замирают. Я понимаю, что замер сам, что замер Август, и что мир рушится.

Пытаюсь отвести взгляд, но чувствую, как голова раскалывается ещё больше. Я вспоминаю, где видел такое прежде.

Осколками стекла и разрядом молнии сознание будто взрывается, распадается на куски, крошится в пыль, я сам будто крошусь в пыль...

...и всё оживает.

Аляска Винффелл, вынимая ледяное стило из рук Дэмиана, выбрасывает его прочь, отчего оружие дробится на мелкие осколки льда. Он отталкивает братьев друг от друга, смотрит на нас с Сорокиным: и я понимаю, что мы тоже, будто бы, стоим чуть поодаль друг от друга — дальше чем раньше. Он что, научился разрывать не только время, но и куски пространства?

Его серые — обычно светлые глаза сверкают ртутным серебром. Выпрямившись и выпрямляя руки для разминки, он всё же выдавливает из себя слабую улыбку:

— И долго вы ещё собираетесь собачиться друг с другом, как дети малые?

Я смотрю на Сорокина, который с неприязнью смотрит на Дэмиана. Эндрю — с фингалом под глазом, которого я прежде не заметил — и когда успел! раздражённо смотрит то на Дэмиана, то на Августа. Когда его взгляд наконец падает на меня, я ощущаю тошноту. Странное, давно знакомое чувство — этот взгляд, я его уже видел, я его знаю.

Жалость.

Он поспешно отводит глаза и я снова могу дышать, но не желаю. Я чувствую, что меня стошнило бы, будь чем.

Я прочищаю горло и закрываю глаза. Чувствую, что дрожу — тут очень холодно, а ещё мне — очень смешно.

Чувствую на себе чужой взгляд. Аляска продолжает:

— Простите, что пришлось на вас так воздействовать, но никак иначе без вреда для себя эту потасовку я бы не разобрал. А мне, знаете, ещё дороги мои глаза, — я слышу смешки в его тоне и приподнимаю голову, борясь с чувством дурноты: Винффелл показывает указательным и средним пальцем правой руки от своих глаз то на меня, то на Эндрю.

Да, фирменная фишка Дэмиана «если не знаешь куда бить — вмажь в глаз» работает безотказно. Для него самого.

Даже Эндрю ударил, надо же...

Наконец, я понимаю, что здесь что-то не так. Вот теперь: действительно неправильно.

Ну конечно. Дэмиан ударил Эндрю. А потом порезал его. А сейчас он смирно стоит и даже не...

Я делаю шаг вперёд. Аляска напрягается, я вижу, но молчит. Я подхожу ближе, ещё ближе, ещё — и смотрю на Дэмиана уже вблизи.

Его взгляд нацелен куда-то вглубь, а синие глаза кажутся затуманенными необъяснимой, невыразительной пеленой. Если глаза человека похожи на открытый космос, глаза Дэмиана сейчас были похожи на отражение неба в грязном, глубоком озере, полным тины.

Я видел, как подрагивают кончики его губ, и понял, что на них едва выступает слюна.

— Блять. У него приступ. Тащите врача, срочно, — я смотрю на Аляску и Августа, и, если последний и колебался секунду — лишь пытаясь поверить, что этому ублюдку, разбившему нам всем рожи, может быть плохо, но спустя секунды уже скрывался в коридоре. Эндрю, поражённый не меньше Сорокина, посмотрел на меня: он смотрел на меня так бесконечно долго, что я наконец выдавил:

— Помоги посадить его, — он тут же подтянулся и помог мне усадить братца на пол, аккуратно придерживая его шею так, чтобы он не запрокидывал голову.

Очевидно, силы Аляски ослабили эффект приступа, иначе Дэмиану сейчас пришлось бы куда хуже. Эффект замедления времени подействовал так на его организм: вызвав и замедлив действие. Или же приступ начался задолго до появления Аляски? И ведь правда, он бы никогда...

Врач появился даже быстрее, чем можно было ожидать, что я невольно задумался, не применил ли Винффелл снова свою аномальную?

Доктор, отпихнув меня и Эндрю прочь, молча осмотрел Дэмиана, который прерывисто дышал. Его руки начали слегка подрагивать, и даже более: всё его тело начало слегка дрожать, не от холода или страха, а урывками, порывисто, неестественно.

— Снова дрались? Он ударялся головой?

Август, подошедший сразу за Аляской и врачом, тихо ответил «нет».

— Он принимал что-то накануне? Алкоголь, психотропные вещества, иные стимуляторы нервной системы, вроде кофе?

— Нет, нет, он не... он просто был особенно зол, куда более зол, чем обычно, вы же знаете...

Я с подозрением посмотрел на Эндрю. Вы же знаете что?

— Всё в порядке, мальчики. Винффелл, помогите мне подержать его так, чтобы он сильно не дергался. Я так понимаю, от вашей аномальной — как вы успели пробормотать, приступ был заглушен, а потому он не пройдёт без нужной стимуляции. Я введу ему необходимый раствор — это абсолютно безопасно, — он кивнул Эндрю. — Это успокоит его. Во время обычного эпилептического припадка так делать нельзя, но в нашем случае всё «необычно» само по себе, — последнюю фразу он говорил уже готовя шприц для инъекции. Эндрю поражённо отвернулся, прикрывая рукой рот и широко распахнув глаза, и смотрел на меня, тихо шепча:

— Господи, что с ним, Олеан, что с ним? Я никогда, нет, бывали случаи, но мне говорили, это от посттравматического, когда наш отец, мы... о боже, — он пошатнулся так явно, что я побеспокоился, как бы и он себе голову не повредил, но Сорокин, появившийся за его спиной, крепко сжал его плечи, слегка приподнимая их.

— С придурком всё будет нормально? — спросил он через плечо Куина-старшего после того, как Дэмиан, перестав дергаться, закрыл глаза, а врач начал убирать свои примочки обратно в аптечку.

Врач, спокойно закрывая сумку, кивнул.

— Если будет соблюдать рекомендации — да. Оставьте его сейчас в покое, ему это необходимо. Я буду навещать его и наблюдать за течением возможных вспышек, — он несвойственным себе движением поправил очки. Его родимое пятно в плохом освещении ледяной комнаты Дэмиана казалось ещё темнее. Я заметил, что этот свой убийственно-врачебный взгляд он направил на Эндрю, и тот, в свою очередь, посмотрел на меня. — Если будут ещё проблемы, не бойтесь обращаться ко мне. В этом мире, похоже, я ваш единственный квалифицированный в науке друг.

Он проверил пульс Дэмиана, показал, как лучше класть его: на бок, и Эндрю с Аляской положили рыжую глыбу на матрас. Я стоял в стороне, чувствуя, как замерзают пальцы, и даже волосы будто бы становились белее в этой комнате повелителя льда.

Обернувшись напоследок, я разглядел что-то новое во взгляде врачевателя. Он был зол.

— Ещё одна драка в ближайшее время — и поверьте, новые способы лечения вам не понравятся, дети.

Врач ушёл, оставив нас в холоде и молчании. На самом деле, было здесь не так уж сильно холоднее, чем в моей комнате после того, как там не стало Коула.

Я вздрогнул, чувствуя мерзкую рябь мурашек по коже. Наконец, Эндрю посмотрел на меня:

— Он сказал — эпилептический припадок? Что за... у Дэмиана никогда не было черепных травм, то есть... нет, он конечно много дрался, но я...

Он запнулся, устало садясь, а точнее — падая на пол возле матраса, на котором лежал его младший брат.

— Всё это время... он... — Эндрю закрыл глаза, прикрывая ладонями лицо. Август аккуратно присел напротив него на корточки. Я облокотился о стену, стоя подальше от них всех. Аляска стоял в стороне, но ближе к Эндрю. Он сочувственно смотрел на Куина-старшего.

— Ты не знал? У него были все симптомы. Непонятная вечная агрессия, направленная на всех в округе, особенно в последнее время. Частые головные боли, насколько мне известно. Он, вроде как, постоянно заходил в медкабинет за таблетками от них. Конечно, это может быть симптомами разных отклонений, но...

— Господи, ты. Ты кто вообще такой? Какого черта ты тут забыл? — Август положил руку на плечо Эндрю, будто бы удерживая его на месте. В голосе Куина-старшего звучала горечь. — Ты, блять, кто такой? Мы вообще знакомы? — я увидел, как дрожит от напряжения рука Августа, удерживающая Эндрю на месте.

— Эндрю.

— Август! — он обессиленно стукнул ладонями по лицу, снова подвергая комнату страшной тишине. — Господи, простите меня. Простите, — он закрыл лицо руками и я услышал тихое, жалкое сопение. — Мне так жаль... Дэмиан...

Аляска очевидно сконфузился. Август испепелил его настолько неподражаемо-вампирским взглядом, что я невольно улыбнулся. Винффелл же, поймав меня на этом, скорчил обиженную мину: нам повезло, что Сорокин и Куин-старший этого не видели.

— Это ты прости, Куин. Я не... я просто помогаю иногда в лазарете, только поэтому я знал. Ты ни в чём не виноват.

Эндрю успокоился так же быстро, как вышел из себя: он просто молча сидел, закрыв лицо руками. Наконец, тяжело вздохнув, тот выдал:

— Аляска, да? Аляска. Спасибо, что помог моему брату. Спасибо, что остановил нас. Если бы не ты... кто знает, насколько бы плохо сейчас было Дэмиану. Спасибо тебе. Спасибо.

Он замолчал, и я увидел, как Август аккуратно сжал его плечо, чуть подавшись вперёд и что-то ему прошептав. Эндрю кивнул и показал своё лицо: глаза были прикрыты челкой, мокрые щеки и от этого ещё больше блестящая кровь из раны на щеке. Август аккуратно разжал до этого зажатую в кулаке марлю и аккуратно обработал порез Куина-старшего. И это при том, что он сам был весь в синяках и царапинах от ледяного кинжала.

Я не удержался и тихо захохотал.

Только Аляска удивлённо посмотрел на меня: оставшиеся двое даже не подняли взгляда. Я пытался успокоиться, но мне было так непреодолимо весело, что я рухнул и принялся бить кулаками пол. Мне было так смешно, что стало плевать на Аляску, которого всё это совсем не касалось, и плевать на лежащего без сознания и нуждающегося в отдыхе Дэмиана, плевать на побитого собственной невнимательностью Эндрю с его недавним убийством человека и на Августа, так наивно-невинно помогающего всем и вся, но не помогающего самому себе.

Мне было так смешно, что я закашлялся, закашлялся так, что увидел кровь на полу перед собой, и засмеялся ещё сильнее. Наконец, я пришёл в себя, когда Винффелл коснулся моего плеча и усадил меня на пол ровнее, слегка прижимая к стене для устойчивости. Он побледнел и устало скользил взглядом по моему лицу: устало-обеспокоенно.

— Всё хуже, чем я думал. Намного, много хуже...

Я улыбнулся, полностью использовав все силы, что у меня оставались на это. Я поднял руку и коснулся макушки Аляски.

— Намного. Чем ты думал, — мои пальцы окутала тьма, и тьма окутала Аляску Винффелла.

Я засмеялся снова, наблюдая за тем, как Август и Дрю всё-таки обращают на меня внимание. Правда, сделали они это только после заглушенного крика Аляски: но меня не волновало это. Волновало только то, как же сильно мне на всё наплевать. 

[Примечания:

2: Термин учёных, изучающих аномальную магию и её влияние на социум и психику людей (аномалоги): suumabnorimphobia — suum (лат., собственная) + abnormis (лат., аномальная) + imperium (лат., сила) + phobia (лат. страх, фобия)].