4 глава
Утро было почти праздничным. Воздух — как лимонад с мятой. Лёгкий, звенящий, прозрачный. Окно распахнуто, занавески колышутся, пчёлы лениво жужжат у ветки жасмина.
Но внутри — как будто осадок. Как будто под всей этой светлой тканью кто-то оставил пятно.
Мока встала первой, как обычно. Она была бледной, но улыбалась. В глазах — немного усталости, немного нежности, и что-то ещё. То, что Ироха не хотела называть вслух.
На завтраке бабушка принесла апельсиновый сок. Свежеотжатый. В высоких стеклянных стаканах с маленькими пузырьками. Солнце светило в них так, что сок казался янтарём.
— Сегодня я хочу, чтобы мы рисовали, — сказала Мока, отпивая. — На руках. На коже. На мне.
— Фломастерами?
— Конечно. Это же лето. Мы можем быть кем угодно.
Ироха кивнула. Она не спросила "почему". Хотя знала, что за этим стоит. Мока уже не могла подолгу держать карандаши. Рука дрожала. А фломастер — мягкий, яркий, слушается.
Они вышли на веранду. Туда, где тень, старый деревянный стол, и птичьи перья под ногами. Мока села, вытянула руку на стол и закрыла глаза.
— Нарисуй цветы. Те, которых не бывает. Цветы из твоей головы.
Ироха открыла коробку с фломастерами. Их было много: все цвета, все оттенки. Некоторые уже засохли. Другие — наоборот, свежие, с запахом пластика и детства. Она выбрала тёплые тона — терракотовый, оранжевый, золотисто-розовый.
И начала рисовать.
Иногда любовь — это не слова, не крики, не поцелуи. Это то, как ты держишь чужую руку. Как медленно проводишь фломастером по тонкой коже, стараясь не дрогнуть. Как выбираешь цвет для каждого лепестка.
Ироха рисовала как будто не цветы, а память.
Как будто надеялась, что кожа Моки всё это запомнит.
Что даже когда тело сдастся — на запястье останется маленький цветок.
— Это ромашка? — спросила Мока, не открывая глаз.
— Нет. Это... гибрид фуксии и солнца. Цветок, которого не существует.
— Значит, он такой же, как я.
Ироха замерла. Потом тихо продолжила.
— Нет. Он не как ты. Он — просто выдумка. А ты — настоящая. Даже когда уходишь.
Мока повернула голову и посмотрела на неё. Улыбка чуть дрожала.
— Я не ухожу. Пока ты рисуешь — я остаюсь.
В какой-то момент фломастер упал. Мока чуть пошевелилась — и всё. Оранжевое пятно на подоле платья. Стакан с апельсиновым соком покачнулся. И — хруст. Стекло. Капли на столе. На полу. На ногах.
— Чёрт... — прошептала Ироха. — Извини. Я...
— Неважно. Это просто сок.
Но не было "просто".
Потому что вместе с этим звоном как будто лопнуло что-то хрупкое. Воздух сразу стал другим. Слишком острым. Слишком настоящим.
Мока смотрела на разлитый сок. На фломастеры. На свою руку, испачканную в красном и жёлтом, как осенний лист. Потом медленно встала.
— Я немного устала. Можно я просто... полежу?
Ироха не ответила. Только кивнула.
День тянулся, как тёплая жвачка. Всё вокруг — красиво, по-летнему. Но в голове у Ирохи — шум. Не от ветра. А от страха.
Она сидела в комнате, не двигаясь. На коленях лежала рука Моки. Рисунки на ней начали бледнеть. Где-то растёкся фиолетовый цвет. Зелёный немного стерся.
Мока спала.
Но дыхание — стало другим. Как будто с каждой минутой ему всё тяжелее быть здесь.
Иногда самое страшное — это не когда кто-то умирает.
А когда он ещё жив, но ты уже чувствуешь, как он уходит.
Не телом. Душой. Слишком тихо, чтобы кричать.
Слишком медленно, чтобы поверить.
Часов в шесть бабушка позвала их ужинать. Мока не проснулась сразу. Лишь спустя минут десять она с трудом открыла глаза.
— Ты спала, как будто провалилась в мёд, — сказала Ироха, слабо улыбаясь.
— А ты — рисовала, как будто пишешь на моей коже последнее письмо, — прошептала Мока.
Они снова вышли на улицу. На крыльцо. Там пахло пылью, старой плиткой, огурцами с грядки. Воздух стал влажным — к вечеру приближался дождь.
Ироха взяла в руку коробку с фломастерами.
— Хочешь ещё один цветок?
— Нарисуй один, но на своей руке, — сказала Мока. — Чтобы я запомнила, что и ты была частью этого лета.
Ироха вздохнула. Провела фломастером по собственной коже. Получилось криво. Но в этом было что-то важное. Не красивое. Настоящее.
Мока посмотрела.
— Знаешь… — сказала она. — Мне страшно.
Эти слова были как удар. Прямо. Без украшений.
— Мне страшно, что в какой-то день я просто засну — и не проснусь. И ты не будешь знать. Просто тишина. Просто утро без меня.
Ироха подалась вперёд. Схватила её за руки.
— Не говори так.
— Но это правда. Разве ты не чувствуешь?
Ироха закрыла глаза. Только кивнула. Один раз. Маленькое движение, полное крика.
— Я хочу, чтобы ты обещала... — сказала Мока. — Что если это случится — ты не будешь винить себя. И не будешь ненавидеть это лето. И не выкинешь браслет.
— Я не обещаю, — прошептала Ироха. — Я... не знаю, что со мной будет. Но я знаю одно — я проживу это всё. До конца. С тобой.
Ироха провела пальцем по нарисованным цветам на руке Моки. Они уже начинали бледнеть. В уголках — потрескались. Кожа стала сухой.
— Завтра я нарисую новые, — сказала она. — Пока ты жива — я буду рисовать.
Мока кивнула. А потом вдруг... заплакала.
Беззвучно. Слёзы катились по щекам, как летний дождь. Она не закрывала лицо. Не пряталась. Просто сидела, обняв Ироху, и позволяла себе быть слабой.
Ироха держала её крепко. До боли в пальцах. До синяков в груди.
Потому что если это последняя сцена — она должна быть настоящей.
Вечером, когда небо стало серым, а в комнате пахло влажной землёй, они лежали вдвоём на полу. Под пледом. Молча.
Рядом стоял стакан — другой, не тот, что разбился. С новым апельсиновым соком. Не таким сладким. Но всё равно тёплым.
На руке у Моки — почти стёртые цветы. На руке у Ирохи — один кривой бутон.
И над ними — шорох дождя.
Мир продолжал жить.
Но они — замирали.