глава 13
— Как он? — не успела меня спросить Ханна, как Бен нащупывает мое плечо и мертвой хваткой обнимает.
— Не могу ничего сказать, — грустно выдохнула за воротник Бена. — Не могу долго смотреть на такого беззащитного Теодора. Вот, решила прийти к вам.
В вестибюле было заметно теплее, чем в других местах больницы. На диванах просиживали ночь на пролёт люди — они угрюмо рассматривали свои пальцы рук, а на лицах так и видна вся боль происходящего.
Думаю, по моему лицу тоже видно, что я из их «отряда». Все здесь почему-то. Кто-то, скорее всего, совсем скоро ужаснётся слов врача: «К сожалению, мы сделали все, что могли, извините». Даже думать не желаю, что подобное скажут мне.
Ночь ослабевала. Рассвет был близок. И сон решил напасть на меня. Я уснула. Но проспала не больше часа. Проснувшись, рядом с вазой цветов дрыхла Ханна. А Бена рядом не было. Не удивилась бы, если бы не знала, что он слеп. Куда он может пойти буквально без глаз? Ещё и в здании, в котором никогда не был.
Глаза болели от нехватки сна. Рот высох. Ноги набирались крови, а голова мыслей.
— Вы не видели такого парня... в очках и джинсовой куртке... темной такой, — старалась как можно более ярко описать Бена. Тыкала пальцами себе в глаза, описывая матовые очки в чёрной оправе.
— Кажется, он пошёл в реанимационную. И спасибо, что подошли. Туда нельзя!
Пока девушка со впалыми щеками и огненно-рыжими кудрями клацала по клавиатуре, я пошла в реанимационную.
Тихо, словно боясь разбудить Теодора, вхожу в реанимационную, к прохладе которой уже привыкла, и встречаюсь глазами с серыми глазами любимого.
— Мне кажется, он спит прямо как ты, — ласково пролепетал Бен, направив глаза в окно, за которым подобно гирляндам мигали фары и светофоры вдалеке.
— Не знаю, может быть, — плотно закрыла за собой дверь и прошла к окну. Уперлась о холодный подоконник.
— С ним все будет хорошо.
Голос его напоминал мне рекламу чего-то очень искушающего или очень доброго.
Я ничего не ответила. Молчала. Не отвечала вообще ни не что. Хотелось просто слушать и мечтать, что все будет именно так, как заверяет Бен.
— Тебя успокаивает, когда я говорю, что все будет хорошо? — серьёзным, но ласковым голосом спросил он.
— Думаю да.
— А что ты чувствуешь?
Я хихикнула с примесью грусти.
— Как ты и сказал, успокоение.
— А ещё что?
Задумалась. Искала ответ в тишине.
— Испытываю... облегчение.
Выдохнула, будто бы действительно с моей головы спала кастрюля с грузом.
— А ты веришь мне?
— Да, — шепнула.
— Как ты видишь эти слова?
Бен тоже перешёл на шёпот.
— Дедушка попал в лучший мир, Теодор пришёл в себя, а в будущем женился на хорошей девушке, — прикусила губу — старалась не размякнуть, — и потом у них родился милый ребёночек.
Губы Бена затрепетали — он старался не засмеяться от такого милого рассказа.
— А мама полюбила нас, — все-таки мои глаза наполнились водой. — Папа нашёл смысл жизни в чем-то кроме нас. А ты... стал самым счастливым в мире. Того же желаю и себе. Вот так я вижу слова «все будет хорошо».
Захихикав, и тем самым прогнав гнусавые чувства в груди, я подбежала к Бену и обняла его. От его шеи пахло теми самыми ужасно-приторным одеколоном, которыми он привлек самый первый раз мое внимание. С этого резкого аромата, который я думала, что сведёт меня с ума, моя жизнь стала лучше, предъявляете?
— Спасибо, что ты появился в моей скучной жизни, Бен Леман, — пока говорила, упивалась запахом его кожи.
— Спасибо и тебе, Вивиан Блэр, что благодаря тебе я посмотрел наконец фильм, который так хотел увидеть.
Глаза сужаются от улыбки. Смех так и просится на свободу, но этой свободы я ему не дам. Светила зубами до тех пор, пока чувства во мне не притупились.
Следующие пару часов мучительно скучно и долго шагали по миру. И эти часы я решила повспоминать, что в моей жизни было, а чего так и не произошло. Итак, я вспомнила, что не пробовала сэндвич ни с чем, как с беконом; никогда не путешествовала; никогда в жизни не ела больше четырёх раз в день; никогда не любила сильно; не ломала себе кости; никогда не пользовалась пудрой; никогда не испытывала страха перед смертью; и самое главное, никогда не была прежде на похоронах близких. Дедушка показал мне это. Что не странно — именно он учил меня все жизнь уму-разуму.
После того, как наступило утро, Теодор начал умирать. Врачи стали бегать по коридорам, шлепая тапочками по полу, а люди судорожно глядели на них. Я же в это время просто сидела в объятиях спящего Бена, который не был в курсе всего происходящего. С закрытыми глазами, я прижалась к парню, и стала тихо плакать, моля небеса о спасении такой ещё маленькой души моего брата.
Мои молитвы заключались в том, что я через окно приводила серым небесам веские аргументы, почему они не должны забрать у меня брата. Говорила, что он глупый и ещё не смышлёный, а значит забирать его рано; что тогда придётся и забрать у меня отца, который без Тео не проживёт и недели, а без всех их не проживу я, и это очень неправильно.
— Всего лишь скачок давления, — папа садится рядом со мной, тем самым будя Бена, в испуге отодвигающегося от меня.
— Ты о чем? — стараясь не показать, что я плакала, спрашиваю я, якобы не зная, что Теодор начал медленно умирать.
— Твой брат, — потёр свой нос папа, — С ним все будет хорошо. Врачи сказали, что ухудшение состояния — это было даже у лучшему. Он начал реагировать.
Небеса меня услышали. Спасибо всем, кто там, наверху, меня выслушал.
— Я же говорил, что все будет хорошо, — шепчет мне на ухо Бен, как только папа встал и пошёл за кофе. Папа стал кидать монеты в кофе-машинку, а меня переполняло странное чувство победы.
Но это была не она. Не победа. Это было чувство, когда ты собака, и тебя все же решили оставить в тёпленьком доме.
— Спасибо и тебе, — сказала я.
— И? — не понял он, почему я сказала «и тебе», если так больше никто не говорил.
— Тебе спасибо и всем, кто мне когда-либо так сказал.
Он сделал вид, что все сказанное мной понятно, и улыбнулся, выдохнув.
Через один день Теодор пришёл в себя, а через неделю нас выписали. Слово «нас» очень даже кстати, ведь вместе с Тео в больнице жили и все мы. Этот вестибюль чуть было не заменил мне мою комнату, настолько я привыкла к нему и ко всем просиживающим здесь в досаде людям.
— Как твоя нога? — спрашиваю я Тео в момент, как папа ставит его на ноги.
Мы наконец дома! Я так скучала! Здесь, дома, мне думается, что все бессмертны, и никому никогда не станет плохо.
— Совсем немного, — ответил Теодор таким голосом, будто-бы и не попадал под колёса, — И ещё голова тоже.
Мне хотелось пошутить, что голова у него болит всегда, но я не стала — думаю, что пока что такие шутки ни к чему.
— Отнесу его в комнату, — говорит папа.
— Не стоит, — встревает Бен, аккуратно поднимаю младшего на руки, — Вивиан меня проведёт, — и манит меня кивком за собой.
— До новогодних каникул моя нога ведь останется сломанной? — словно желая всего, что с ним состарилось, спрашивает Теодор, болтающий ногами в воздухе.
— Ну, вот смотри. Когда ты будешь в состоянии пнуть футбольный мяч своим балованным друзьям, именно тогда ты и будешь готов к школе, — открыла дверь и мы вошли в мою комнату. — Ты понял всю конструкцию? Весь план.
— Понял, — судя по голосу, Тео уже придумывал хитрющий план, как начать делать первое, и никогда не вспоминать о втором — о школе и домашней работе.
Бен укладывает Тео как новорождённого на кровать и отходит к стене. Секундой позже, улыбается, приподняв голову к верху. Не опускал до тех пор, пока я лично к нему не обратилась:
— Мне вызвать экзорцистов? — подколола я, краем уха слыша, как телефон в руках брата издаёт звуки футбольных трибун. Уж если нельзя играть вживую — играй виртуально!
Кажется, теперь я знаю о хитрющем плане Теодора. Он и вправду хитер.
— Вивиан, — пошептал Бен, потерев переносицу, и наконец опустив голову.
— Я вся во внимании.
Села поудобнее, инсценировав жадное любопытство. И тогда я опять вспомнила, что всей моей актёрской игры Бен не видит, и значит я «уколола» сама себя.
— А что, если бы я вновь начал видеть?
Наигранное любопытство тогда стало настоящим, живым, неподдельным.
— Я бы была самой счастливой в этом мире, — под ногами валялся листочек с номером телефона Бена. Его он мне дал на второй день нашего знакомства.
Интересно, почему он на полу, если я его глубоко спрятала в ящик с косметикой и блокнотиками со всякими паролями от моих социальные сетей, чтобы в случае склероза войти в фейсбук, например.
— То есть, ты была бы намного счастливее? — Бен снимает очки, и его серые глаза, некогда темно-коричневые, становятся добрыми и круглыми. Затем он улыбается как маньяк, проявляющий к своей жертве капельку сожаления.
— Ты так говоришь, как-будто хочешь обрадовать меня, сказав, что ты никогда и не был слепым, — судорожная в душе, но весёлая снаружи, говорю я.
Уголки губ миловидного шатена с хоть и слепыми, но красивыми до обморока глазами начинают медленно заползать вверх, образуя под щеками две огромные ямочки. В них мне хотелось провалиться, лишь бы не услышать ничего пугающего.
Бен медленно начинает кивать. Моргает и кивает. Моргает и кивает. Смотрит на меня и улыбается. Он смотрит на меня?
— Ты самая наивная девушка в мире, Вивиан Блэр, — расхохотался Бен, — Ты переставай быть такой. Это хоть и мило, но как качество... так себе, знаешь ли.
— Это совсем не смешно! — громко выпалила я, что аж Теодор вздрогнул.
Бен перестал смеяться, но сожаления на его лице я тоже не наблюдала.
— Не смешно! Понимаешь?
— Брось ты, — попытался меня угомонить Бен, сидя около стены. Прямо под картиной, которая я хотела, клянусь собой, чтобы упала ему на голову за эту идиотскую шутку, которая уже однажды довела меня до слез. За столом. Когда дедушка ещё был жив и здоров.
— Нет, это ты брось! Брось издеваться над своим недугом и надо мной!
Было по глазам видно было, что он не желал ругаться, так как не хотел всего этого спектакля в присутствии Теодора, только покинувшего стены белоснежной скучной больницы, где он мог лишиться жизни, не смиловавшись небеса.
— Это мое дело, Вивиан! — голос Бен все-таки повысил. Впервые. — Это мой недуг, и я сам в состоянии решить, что говорить. Это была шутка, а ты снова хочешь все перевернуть с ног на голову.
На пару секунд комната утихла.
— Перестань быть такой истеричкой, — спокойно произнёс Бен, потирая пальцы рук левой руки. — Достаточно. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты относилась к этому не так серьёзно. Да, я, мать его, совсем не вижу. Ну и что? Нельзя пошутить над этим? Над этим только и остаётся, что шутить, Виви. Не плакать же и жалеть меня всю жизнь? Не надо, прошу.
Сцена вторая: в комнате наступило затишье больше, чем на пару секунд. Я не хотела разговаривать с Беном, а Бен не желал больше ничего говорить, кроме того, что уже сказал. Так мы и сидели, слушая как играет в игры Теодор.
— Вы как дети ругались, — вдруг сказала Тео. На тот момент, я обижено читала заметки в телефоне, а Бен по-прежнему сидел под картиной, натирая большим пальцем перстень на мизинце.
Головы я так и не поднимала. Перепалка произошло не по моей вине, вот пусть и извиняется тогда Бен. Пока тишина была хозяйкой, я успела пересмотреть всю фотоплёнку на телефоне, удалить ненужные фотографии, а скопившиеся с сентября заметки — перечитать. Я была готова смотреть хоть куда, главное — не в милые глаза моего любимого Бена.
— А где Ханна? — спрашивает Теодор, но никто не ответил ему из-за все ещё не потухшей напряжённой атмосферы.
Тео тяжело вздохнул.
— Можно мне наушники?
Бен порылся в кармане — заметила это из-под завесы темных волос, которые отлично прятали мое надутое лицо — и бросил на кровать спутанные чёрные наушники. Приземлились они рядом с моими ногами, а не попали к Тео в руки.
Я лениво потянулась за ними, успешно отдав их брату, в лицо котором я успела разглядеть щепотку грусти и злости.
— Бен? — изрёк Тео, на что Бен ответил вопросительным кивком. — Ты любишь мою сестру? Ну, как мама любила папу или... как Ромео любил Джульетту?
По губам проскользнула полуулыбка — мне стало смешно от слов про маму и папу. Как же они далеки от Ромео и Джульетты, которые были готовы пойти друг ради друга на смерть. А мама ради отца готова сходить только в магазин.
Я ждала ответа Бена, но судьба решила распорядиться иначе — Теодор просто взял и задал этот же вопрос мне.
— Пусть ответит сначала Бен.
— Нет, пока ответь ты, ведь Бена ответ и так всем давно уже известен! — тыкая себя по больной ноге, сказал Тео.
— И какой же? Я не слышала его.
Позабыв, что должна играть побитую градом кошку, я ненароком посмотрела на Бена — на его бездонные глаза, так и просящие прощения, на руки, сложенные на груди, на ямочки на щеках, и во все, что меня в нем привлекло впервые.
— Ну, — начала я, — Наверное, как Джульетта любила Ромео. Хоть я и не присутствовала при этом, но думаю, что она любила его достаточно сильно.
Бен смущено отвернулся в сторону окна, но затем вернул голову в первоначальное положение, ухмыляясь уголками рта.
— Тогда почему ты злишься на него?
Теодор скрупулезно смотрел на нас.
— Потому что... — я знала, что злилась на Бена только потому, что нельзя так шутить над недугом, даже если он твой, но ответила иначе, — Потому что люблю его. Как Джульетта... как мисс Джейн Эйр любила своего мистера Рочестера.
— А как она его любила? И кто такая эта Джейн? И тот мистер... Роч... — Теодор не унимался, а мне это и надо было.
— Она любила его всегда. Полюбив однажды, любила его всегда.
Я улыбалась как дурочка. Ну, во-первых потому, что обожаю роман «Джейн Эйр», и готова его обсуждать даже во сне, а во-вторых, что эти слова я говорю вслух, а не таю их в себе, как делала прежде.
— Крутооо! А кто такая Джейн?
Мне не хотелось плакать. Плакать нужно на похоронах как говорил дедушка, когда был ещё жив, а для всего остального — смех и танцы вам в помощь, друзья!
— Девушка, влюбившаяся в человека вне зависимости от всего.
— А этот мистер Рочес?
— Мистер Рочестер. Он был был слепой.
Бен встал, разогнул спину и сел рядом со мной, прежде взяв меня за руку.
— Значит, это вы? — подивился Теодор, на что мы ответили ему лишь смехом. Как и учил дедушка. Смех нам в помощь!