Гематофагия|Магическая битва фанфик

Панда удивительное творение Яги Масамичи. Нет, он не просто творение, он ребёнок Яги. Его выстраданное, собранное по крупицам детище, в которое тот вложил всё, чего у него не было — настоящей семьи. Вот так и бывает, отдаёшься чему-то на все сто, в его случае магии. А время на семью? Оно утекает, как песок сквозь пальцы. Остаётся только рука, дрожащая от перенапряжения, и проклятая энергия, что хлещет изнутри. Ну и мастерство, которое не предаёт, которое, в отличие от людей, можно построить и оживить. Чтобы потом смотреть на это существо и не знать, как назвать ту тень любви, что роется где-то в глубине груди.

Игрушка, созданная магом с такой точностью, что в ней поселилась жизнь, невольно задумываешься: что там, за этим мехом? Органы? Кости? Или пустота, до краёв набитая синтепоном? Этот чудак был настолько жизнерадостный, бодрый и доёбчиво весёлый, что от одной его рожи хотелось закатить глаза. Говорят, если персонажа ты либо обожаешь, либо хочешь выбросить в окно — значит, автор постарался. Яга, блядь, ты гений. Аплодирую стоя. Он самое чистое существо во всей этой магической хуете. Невинный, как ребёнок, вечно с улыбкой. Но есть в нём моменты... Такие, что хочется взять и отпилить ему лапу чисто чтобы проверить: оттуда вывалится вата или хлынет кровь с клочками мышц?

Вот как сейчас.

Идёт он с Инумаки тем типом, который кроме состава онигири способен одним словом заставить тебя дрочить до потери сознания. На плече у Панды огромная колонка, будто спиздил её у рейвера из 90-х. Из динамиков орёт какой-то всратый японский поп, басы рвут мозг и поджелудочную.

— ПОДЪЁМ! — рявкнул он так, будто полковник вернулся с гражданки.

— Какого хуя?! — послышался злобный голос Маки из дверного проёма. Сонная, в пижаме, с лицом, которое могло вызвать импотенцию.

— О, Маки! — Панда тут же подпрыгнул и поскакал к ней. — Учитель Годжо с директором скоро будут! А у нас тут пиздец, а не общежитие!

— Водоросли, — выдал Инумаке. Что он имел в виду? Бог его знает. Может, это была угроза.

Панда, не сбавляя оборотов, мчался дальше по коридору, тарабаня в двери и заглядывая в комнаты, как ревизор с гранатой. Юджи вечный энтузиаст и главный долбоёб сезона уже бежал за ними, делая вид, что помогает. И вот они заходят в комнату Мегуми, который, по классике, валяется поперёк кровати, лицом в подушку, на животе. Сопит. Одеяло сбито к ногам, в стене трещина в обивке, будто кто-то с размаху приложился затылком. Кровь. На полу, на белом постельном. Свежая? Нет, уже коричневая. Пахнет странно: сладко, будто каштанами с привкусом перегара и кислотой, от которой сводит зубы.

— Идиоты... валите отсюда, — процедил Мегуми, не поднимая головы.

Они собрались в гостиной даже Фушигуро, развалившийся в кресле как плевок пассивной агрессии, он даже не переоделся, так и уснул в серой футболке и джинсах, лишь мелкие пятна крови на хлопковой ткани футболки знали то, что случилось сегодня ночью.

— Срач вы, конечно, устроили знатный. Поэтому предлагаю расчистить всё это дерьмо, пока Годжо не вернулся и не начал практиковать на нас свою бесконечность, — усмехнулся Панда, глядя поверх всех.

— Я подмету на улице! Соберу мусор! — радостно заорал Итадори, подпрыгивая как дебил.

— Никто и не сомневался, что ты первым полезешь лизать задницу перед приездом Сатору, — проворчал Мегуми. — Этот бардак не моя работа, так что... удачи, — он пожал плечами.

— Почему Тодо вообще тусуется у нас?! Половина этого срача — его рук дело! — не выдержал Панда.

— Он влюблён в своего братишку Итадори, — сухо ответила Маки.

Бедный Юджи покраснел, побледнел и, едва не уронив метлу, выбежал на улицу. Панда тем временем приподнял диван, оттуда полезло всё: банки от глазировки, обрывки упаковок, крошки и чей-то разноцветный носок. Инумаки подцепил его двумя пальцами, как заражённую проклятой энергией тряпку.

— Сушёный тунец, — утвердил он с полной серьёзностью.

— Пиздец, — поправила Маки, скривившись. — Это точно Юджи. Этот идиот разбрасывает свои шмотки как метки территории.

— И жрёт всё, что движется, — добавил Панда, ухмыляясь.

Когда Анами и Нобара увидели Мегуми в комнате, что-то внутри заскреблось по нейронам головного мозга, память. Тело вспомнило быстрее головы. Сначала ком в горле, потом резь в животе, а дальше уже нахлынуло. Всё. Вот он, блядь стоит живой, нормальный. Даже чёлка прядкой падает, как тогда, даже кромка футболки чуть смята к торсу, будто только что вышел... из неё.

Мегуми Фушигуро — имя, которое стало триггером. Человек, который сломал не символично, а буквально: ногтями, дыханием, рваными толчками, своей поганой, мёртвой тишиной. Теперь он живёт в подкорке. Не в сердце. Нет, это слишком благородно, банально, сахарно. В спинном мозге, аромате кардамона и замши. В прохладном дыхании на затылке. В тех моментах, когда ты вроде бы счастлива, но вдруг, ни с хуя, замираешь.

Потому что кожа вспомнила, потому что простыня на коленях лежит точно так же, как тогда. И ты сидишь, просто сидишь на диване. Вроде ничего, а дышать не можешь. Потому что твой мозг, как сука, прокручивает это снова. И снова. И снова. Флешбек не спрашивает он просто приходит.

Но Нобара держалась. Распласталась на диване, как будто отдыхает после прохладного душа, вытянув ноги, играя выражением лица. Даже когда их взгляды пересеклись она не дрогнула. Анами наоборот дрожала, словно это её трогали, на неё давили, в неё входили без разрешения, ломали ритм дыхания, гасили свет. Словно это она лежала, выгнутая раком, с прокушенной губой и разорванной тишиной в ушах.

Хотя... а может, и она. Кто знает теперь. Кто из них был тот — настоящий? Мегуми? Сукуна?

Они срослись. Стали одним организмом. Паразитом и телом. Ядом и сосудом. И где заканчивается один хуй поймёшь. Неважно. Потому что боль одинаково острая и от того, и от другого.

Нобара закинула голову на бок и уставилась на Мегуми, что залип в телефоне. На долю секунды тёмную, неприятную ей захотелось его. Чёрт, какая же это хуйня. Нет, пожалуйста. Это просто посттравматическая каша, пережаренные нейроны, которые уже не различают, что возбуждает, а что вызывает рвоту. Или... может, ей всё-таки хотелось Юджи, что метался за стеклянной дверью, накаченные мышцы отдавались в каждрм движении его рук методично, она прикусила губу. А может их обоих...

Она откинулась, уткнулась затылком в мягкую обивку дивана, глаза закатились, рот поехал в кривую ухмылку, сумасшедшую, с той безумностью, что появляется, когда ты перестаёшь быть человеком и становишься эхом травмы. Ей реально это было нужно. Не объятия, не нежность, а вот это: Горячее дыхание у шеи, пробивающее кожу, крепкая рука на горле так, чтобы трахея чуть дрогнула, вены, выступающие на предплечьях. И ощущение дикое, животное, неоспоримое, что ты не пустое место, что в тебя входят.

Что кто-то, пусть даже вот так, жестко, хищно, болезненно, пытается тебе доказать твою необходимость существования в этом мире. Боль внизу живота от чего-то слишком большого, слишком твёрдого. Ты сначала корчишься, но потом... становится хорошо. Потому что привыкнешь. Потому что ты уже знаешь: кровь на вкус как малина, а боль — как новая форма любви. Наркоманская, едкая. Та, где если тебя ломает значит, ты кому-то важна. Ты будешь искать это снова и снова, потому что иначе пусто.

***

Первый день переговоров с директором Киотского колледжа не задался. Вообще. Дед с лицом скорбящего Будды пялился из окна, наблюдая, как его ученики играют в гольф с Годжо, Мэй и Утахиме. И сейчас этот ебаный старпер, наконец, собрал всех в кабинете, чтоб обсудить дела семейные. И вот тут всё пошло к хуям.

— Сатору, не строй идиота! — уже надрывалась Утахиме, и голос у неё трещал. — Ты притащил Анами, потому что это хоть кто-то из твоего вымирающего клана! Я, между прочим, знаю всё про Яроми. Лично. До мелочей!

Она была зла. На пределе. А Годжо, сука, наслаждался. Годжо Сатору не любил себе подобных. Ни трахать. Ни убивать. Это было... скучно. Пресно. Как жевать сладкую, приторно скрипящую на зубах жвачку со вкусом манго, она ведь уже потеряла весь свой вкусный, концентрированный сок на часу так пятом жевания, да и челюсть уже предельно устала от этого монотонного туда-сюда.

Боги с Богами не трахаются, они уничтожают друг друга молча, вежливо, через геноцид.

Сатору предпочитал играть со слабыми, дерзкими. С теми, кто грыз его запястья в порыве отчаяния, плевался ядом, но всё равно стонал под ним. Он тащился от смелости, которая не знала меры. От языка, который щекотал уздечку, а потом прикусывал. От голосов, что срывались на визг, но всё равно продолжали спорить. Утахиме. Она была тем кто не сдавался, бил его словами, как молоточком по нервам, кто кидал в него свои принципы, хотя знала дурочка — не заденет.

Блядь, как же он кайфовал. До дрожи на кончиках. Прикидываешь? Он смаковал её агрессию, вытягивал эмоции и отпускал только тогда, когда она начинала задыхаться.

Его любимая забава: доводи женщину до истерики, потом делай лицо: «а я чо?».

— Годжо, ты хоть понимаешь, что творишь? — загремел Ёсинобу, хмурясь.

— Яроми — проклятый клан. Его выжгли из истории, потому что их кровь питает само проклятье на этой земле! Их отдали Сукуне. Добровольно. Полностью. Эту девчонку надо убить.

Сатору заржал на весь кабинет.

— Старик, у тебя, что, фетиш на убийство малолеток, а? — губы у него изгибались в мерзкую, сладкую улыбку. — Это мои дети, понял? Я решаю, что с ними делать. Не ты.

Яга молчал. Он знал: спорить с Сатору всё равно, что ссать против тайфуна. Обоссышься сам и улетишь.

— Проблема в том, что рядом с ней Итадори теряет контроль, не так ли?

— Да, — признался Сатору, но лишь потому что скрывать правду смысла нет.

— И тот вечер в клубе... она его запомнит. Навсегда, Сатору, ты позволил этому случиться, — Утахиме долбила словами, как ломом по асфальту.

Она хотела вбить в него вину, ввинтить, выблевать, а он сидел. Знал, что виноват, но это же жизнь, да? Жизнь ебёт, а ты привыкаешь быть под ударом.

— Анами Яроми временно переводится в Киотский колледж, — внезапно заявил Яга, сухо, буднично, будто про смену погоды сказал. — Им с Итадори нельзя находиться рядом. Это не обсуждается, директор Гакугандзи?

— Хорошо, Масамичи, — кивнул тот, губы у него дрогнули. — У нас найдётся место для вашей ученицы.

— Что?! — Сатору встал, руками размахивает, как дирижёр на кокаине. — Ты в своём уме?! Он только что предложил её убить, ты это слышал?!

— Ради бога, Годжо, — проворчал Ёсинобу, уставший донельзя. Потер лоб, он хотел стёреть себе мозг. — Ты орёшь как ёбаная чайка. Мы тут пытаемся спасти ситуацию, а ты опять устроил цирк.

И тишина нависла. Как перед тем, как кто-то не выдержит и пошлёт всех нахуй. По ощущениям — это будет Годжо.

***

Идзити вёз Сатору в полном одиночестве. Машина плыла по асфальту, фары вырывали из сумерек куски скучного города, в салоне гробовая тишина, только редкие уведомления в телефоне, листал ленту лениво, без цели. Пальцем вверх, вверх, и вдруг... Вчерашний пост. Фото. Тодо. Сука, Тодо и его идиоты. Пьяные, довольные. Маки ржала так, что лицо у неё вышло, как на мемах с надписью: «когда отпустило». Нобара щерилась пьяной ухмылкой, а Мегуми... сидел смотрел как они разлагаются. Сатору моргнул. Мелькнуло в голове: а где Анами? Где Юджи? Листнул дальше. Второй пост. Видео. Камера дрожит, снято херово, но чётко видно: клумба, земля, трава, фонари. И Анами, валяется на спине, упала, Юджи вытаскивает её из кустов, весь в грязи, смеётся. Он хватает её под руки, волочит к скамейке, а кто-то орёт за кадром: «Кто блеванул в сакуру?!»

Им явно сейчас не хорошо, — мелькнуло в голове.

— Идзити, — проговорил Сатору, не отрывая взгляда от своего отражения в зеркале заднего вида.

Усмехнулся. Так умеют только бессмертные мудаки, у которых есть деньги, власть и чуть-чуть совести. Совсем чуть-чуть.

— Заедем за острыми баскетами и колой. Кому-то там явно пиздец как плохо.

Он явился, как второе пришествие. Явление Христа народу, только вместо креста у него был бумажный пакет с жирными пятнами и запахом курицы в панировке. Тот самый момент, когда ты уже всё, тело пустое. Они драили этот срач целый день, валялись в гостиной, размазанные, как старый сыр на тосте. Глаза красные, волосы врозь, триллер на экране — дичь, которую никто не понимал, но переключать было лень. Нобара с пакетом льда у щеки. Маки придавлена подушкой от дивана. Итадори с глазами наркомана после пробуждения. Мегуми сидит в углу, будто его как обычно заставили всем же делать нехуй. Анами в обнимку с подушкой, рука еле держит пульт. И в этот момент, когда уже всё пошло по пизде...

— Дети, папочка дома, — заявил Сатору, распахивая дверь, он идёт спасать мир

Юджи вскинулся сразу, как пёс, услышавший слово «вкусняшка».

— Блядь! — завопила Нобара, взлетая с пола. — Баскет! Ножка! Моя ножка!

Она метнулась к пакету. Панда чуть не разревелся от счастья, Маки только хрипло простонала:

— Если там нет соуса барбекю, я уйду из колледжа.

— Я умер и попала в Рай, — пробормотал Юджи.

— Нет, детка, — фыркнул Годжо, раздавая курицу, — Это не Рай. Это Сатору-сама-сервис. Только сегодня. Только для вас.

— Учитель Годжо, вы боженька! — завопил Итадори, разрывая курицу зубами.

Соус стекал по пальцам, жир блестел на щеке, глаза горели. Чистый восторг, первобытный, голодный, как у пещерного человека, которому впервые дали KFC. Сатору, разумеется, вскинул бровь. Взглянул на Юджи сверху вниз как мессия.

— Боженька? — переспросил он, хрустя наггетом. — Деточка, я его исключил ещё на первом курсе. Теперь я — он.

Маки закатила глаза так, что чуть мозг не вывалился. Нобара, с полным ртом, процедила:

— Тебе только нимб и тапки от монастыря выдать.

— Заткнись, грешница, — отозвался Сатору, кидая ей последнию ножку. — И благодари Отца своего, что он добрый сегодня.

Анами, не поднимая головы, только тихо хмыкнула:

— Мы реально в секте, да?

— Ну, блядь, не бесплатно же вы тут живёте, — усмехнулся Панда, отхватывая свой кусок, пока никто не откусил.

Итадори тем временем облизывал пальцы с такой преданностью, будто молился.

— Благословен будь ты, баскет наш и Годжо, что принёс его с неба...

— Аминь, сукины дети, — сказал Сатору, откинувшись на подушку, и впервые за день стало спокойно, так уютно, тепло и реально по-семейному.

Когда они всё доели до последней косточки, до последней капли соуса, до последнего «ну блядь, дай хоть картошку» — наступила тишина. Пузо набито, мозг в спячке, душа паузе.

Сатору сидел посреди этого побоища, окружённый жирными салфетками, пустыми ведёрками и скулящими от кайфа подростками. И смотрел. На Нобару, которая завалилась на бок, уткнувшись в Маки и вырубилась, как отрубленный телевизор. На Юджи, который продолжал облизывать пальцы, хотя те были уже абсолютно чистыми. На Панду, уснувшего сидя. На Мегуми, который смотрел в потолок, но что-то в нём, как показалось Сатору заиграло по-другому, сгусток тёмной энергии стал гуще. На Анами, которая молча смотрела на него и не смеялась. Просто смотрела. Живая. Сатору внутренне выдохнул. Вот они. Дурные, голодные, мои. Он кайфанул. Потому что это был его наркотик — видеть, как эти мелкие идиоты потешают его эго просто тем, что едят из его рук и не умирают. Скорчив из себя скорбного принца, он медленно поднялся.

— Всё, дети, папочка на сегодня закончил исполнять чудеса. Если кто-то умрёт подождите до завтра, — бросил он лениво и ушёл.

Просто вышел в коридор и растворился в темноте, оставив за собой аромат парфюма, высокомерия и жирного KFC. В свой кабинет, зону, где снова можно быть не богом, а просто человеком, которому нужно немного тишины. И, может быть, немного вины.

Юджи подскочил первым, стал собирать коробки, салфетки, остатки курицы, швыряться в мусорку с прицелом профи. Анами тоже встала, молча помогала. Подбирала, складывала, вытаскивала из-под стола чьи-то коробочки от соуса и обглоданную косточку. Плечом задевала Юджи, он неловко улыбался. Они снова были в этой тихой, неловкой симфонии, где руки что-то делают, а глаза избегают встречи. Мегуми смотрел на всё это и только усмехнулся. Ну, конечно. Юджи и спасение мира через уборку.

А потом голос ровный, тихий.

— Анами, ко мне, — сказал Сатору из тени коридора.

Она даже не удивилась. Только взглянула на Юджи, тот опустил взгляд и пошла, как на исповедь. Только вместо священника — Годжо, уставший, раздражённый, и всё такой же охуенно красивый. Села напротив. Он сидел в полутьме, на столе пачка непочатых бумаг и трещина на мониторе, как след от нерва.

— Анами, — начал он, почесав висок, будто хотел стереть мысли, — Ты... на какое-то время поедешь учиться. Так сказать, по обмену. В Киото. — он сказал это спокойно, но зубы стиснул.

Потому что не хотел её отпускать. Даже не столько потому, что переживал — он просто ненавидел терять своих. Даже временно.

— Как только я решу этот вопрос, я заберу тебя обратно. Обещаю.

Она встала. Резко.

— Какого? — голос срывался, но глаза горели.

И тут встал он. Резко, почти зеркально.

— Вот и я то же самое Яге сказал, понимаешь? Какого хуя? — цедил он, сжимая кулак. — Но... Сейчас — это лучшее решение. Пока. Ты должна потренироваться. Ты сильная, Анами. Но ты должна быть ещё сильнее. А Тодо... — усмехнулся он, но как-то криво, — он поможет. Он идиот, конечно, но учитель не плохой.

Он замолчал на пару секунд.

— А Юджи... Он должен научиться сдерживаться. Он должен понять, что... Что не всё можно исправить «добром и кулаками». Особенно с тобой. Ты слишком... — он не договорил. И не нужно было. За дверью шорох. Конечно же, Нобара подслушала всё к хуям.

Годжо тяжело выдохнул.

— Это временно, обещаю. Я всё починю, как всегда. — обнадёживающая улбыка.

А она кивнула и вышла со взглядом, в котором теперь было чуть больше пустоты.

***

Коридор был узким и душным, стены словно сжимались, оставляя им мало пространства и ни капли воздуха. Нобара и Анами шли молча, как два бойца после боя — усталые, но настороженные. И тут — Мегуми, появился из ниоткуда. Резко зажал Анами, не дав ей пошевелиться.

— Уезжаешь от подруги? Жалко, да? — голос его мягкий, но отравленный, он играет так, что даже самым упрямым захочется сжаться и укусить в ответ.

— Если ты её тронешь, — холодно говорит Анами, — Я натравлю на тебя Сукуну.

Мегуми хмыкнул, пальцем провёл по челке.

— Брось этот бред, — проворчал он с презрением, — То, что он как-то связан с тобой, не значит, что станет твоим верным каблуком и будет бегать за каждой твоей капризулей.

— Мегуми, заткнись уже, а! — Нобара, как безумная, сорвалась, она устала от этого балагана до скрежета зубов.

Его глаза вспыхнули яростью, которую ты долго топишь под водой, а потом она вырывается на свободу. И тут Юджи, как скаут с радаром на максимуме. Входит в коридор, глаза выхватывают сцену с таким удивлением, будто попал на съемки какого-то низкобюджетного хоррора.

— Эй, ребята, все нормально? — пытается он как-то сгладить углы.

— Как у тебя хватает энергии на двоих? — холодно шпарит Мегуми, отступая.

— Я хрен пойму, — почесал затылок Юджи, — Кто из вас тут нормальный вообще?

— Вот эта рыжая — только мечтает о тебе, — Мегуми хватанул Анами за руку, притянул к себе грубо, — А эта, — иронично выплюнул, — уже и член Сукуны видела. Прикол?

Юджи нервно заёрзал, как щенок, которому зашли на территорию собаки постарше.

— Мегуми, хватит, это уже не смешно...

Сукуна воспользовался моментом, показал то, что происходило в ту ночь в клубе. То, что никто не хотел признавать. Юджи посмотрел Анами в глаза и всё увидел. Анами поняла. Вся сцена, как разбитое зеркало, в котором отражалась их правда.

— Смотри, пацан, — прошипел Сукуна в его голове, со своей обычной мерзкой ухмылкой.

И показал. Всё. Рука скользит ниже, грубо, без спроса. Она сжимает зубы, но... Тело отвечает.

— Ты ненавидишь меня, — он целует её, жестко, почти болезненно, — Но твоя плоть... она знает хозяина.

Анами хочет кричать, бить, рвать. Но вместо этого... Она стонет. Сукуна торжествует.

— Сопротивляйся, — он входит в неё резко, без предупреждения, и она вскрикивает, не от боли, а от стыда. Потому что её тело приняло его. Она кусает губу до крови.

Но её ноги обвиваются вокруг его спины. Сукуна смеётся, чувствуя, как она презирает себя за каждый стон, за каждый предательский вздох. И когда она кончает, ненавидя себя больше, чем его, Сукуна целует её жестоко, насмешливо.

— Вот и всё, — он прижимает её к полу, его голос — яд, медленно просачивающийся в душу. — Теперь ты никогда не отмоешься.

И самое страшное? Она знает, что это правда.

Юджи стоит в тени, пальцы впились в стену так, что кровь сочится из-под ногтей. Глаза широкие, пустые. В голове кадры.

Её изогнутое тело. Его руки на ней. Её стон — невольный, предательский. Нет. Нет. Нет.

Но это было. И он ничего не сделал. Первая мысль: «Убить». Но кого? Сукуну? Он уже в нём. Анами? Она не виновата. Себя? Слишком легко.

Сукуна смеётся у него в черепе.

— Ну что, герой? — его голос капает ядом. — Теперь ты знаешь правду.

Какая правда? Что она страдала? Что он бессилен? Или что где-то в глубине... Ему понравилось смотреть?