8.Свинья в законе.
— Кость брось, дрянь эту. Разкоронуют за такое... И умрёшь вдруг, — её шёпот едва колыхнул воздух, но слова упали, как камешки в тихую воду, расходясь кругами по его сознанию.
Он вздохнул — глубоко, будто выдыхая вместе с воздухом весь тот яд, что копился в нём эти два года.
— Брошу...
Это было не просто слово. Это была клятва, данная в полумраке спальни, где пахло её духами и его раскаянием.
Ксюха выдохнула облегчённо, и в этом выдохе было больше, чем просто согласие — там была надежда, которую она так долго хоронила где-то глубоко внутри.
— Ну и слава Богу...
Они лежали в тишине. Кощей не открывал глаз — не потому что хотел спать, а потому что боялся встретиться с её взглядом. Стыд жёг его изнутри — и за ту ночь, когда он чуть не задушил её в припадке ярости, и за эти месяцы падения, когда белый порошок заменял ему всё: власть, уважение... её.
Но сейчас, чувствуя её тепло рядом, её пальцы в своих волосах, он впервые за долгое время ощутил что-то, что было сильнее наркотиков, сильнее алкоголя, сильнее всей той боли, что он носил в себе.
И за окном, сквозь морозные узоры на стекле, пробивался первый рассвет — бледный, неуверенный, но настоящий. Как и это мгновение между ними.
Как и их шанс начать всё сначала.
***
Кощей бурчал, отпираясь до последнего:
— Да ты что? Не буду я у бабы жить! Не по-людски это...
Но под «не по-людски» на самом деле скрывалось «не по-мужски» — ведь для человека, чья репутация строилась на железной воле и бескомпромиссности, даже такая мелочь, как переезд в квартиру женщины, становилась ударом по самолюбию.
Впрочем, после пары споров и театральных вздохов, Ксюха всё-таки въехала в его накуренную берлогу.
Первое, что она произнесла, переступив порог:
— Ты хоть раз в жизни здесь убирался? Или паутина — это новый вид штор?
И понеслось.
Словно ураган в юбке, она принялась наводить свои порядки: выбрасывала пустые бутылки из-под водки («Это же коллекционные!» — «Коллекция мусора?»), стирала занавески, десятилетиями пропитанные табачным дымом («Они уже сами по себе никотиновый пластырь!»), и даже заставила его помыть полы («Я ж не баба!» — «Нет, ты просто свинья в законе»).
Кощей ворчал, спорил, но втайне ловил себя на мысли, что впервые за долгие годы его квартира стала походить на дом.
А не на место временного пребывания между разборками и запоями.
И пусть он никогда в этом не признается, но запах её духов, смешивающийся с ароматом свежеприготовленного борща, нравился ему куда больше, чем вонь перегара и одиночества.
Да и какому мужчине не понравится, когда его берлогу превращают в крепость, где его ждут, где о нём помнят?
Где есть она.
Со своим острым языком, тёплыми руками и этой странной способностью делать так, чтобы даже самый закостенелый бандит вдруг вспомнил, что он — просто человек.
Человек, который, оказывается, тоже хочет домой.
Дела Кощея пошли в гору — "Универсам" расцвел, как никогда. Пацаны с немым удивлением наблюдали, как их некогда неукротимый атаман теперь появлялся на сходках в отглаженных рубашках, пил в меру и больше не уходил в запои. Даже самые заядлые скептики не могли найти к чему придраться.
Хотя Ксюшу его привычки выводили из себя:
— Опять круги наматываешь, как зэк в камере? — бросала она, когда он часами ходил по комнате, сцепив руки за спиной, обдумывая очередное дело.
Утренний ритуал Кощея тоже раздражал — вместо нормального кофе он заваривал этот адский чефир, такой крепкий, что ложка в кружке стояла вертикально. (нормальный кофе он называл "бабьей водичкой");
А эти его подъёмы в пять утра! Будто внутренние тюремные часы тикали в нём, не давая поспать, как нормальным людям.
Ксюха объявила войну водке с беспощадностью полководца — холодильник опустел, а все прежние "стратегические запасы" исчезли без следа. Но Кощей, привыкший к многолетнему алкогольному ритуалу, не мог смириться с трезвостью.
Сначала в квартире стали появляться странные "потери" — то исчезала литровая банка из-под соленых огурцов (идеальная тара для самогона), то пустел кухонный шкафчик за крупой. Маленькие плоские фляжки с мутноватой жидкостью обнаруживались:
В кармане зимней куртки.
За батареей в прихожей.
Даже в полости гири в углу комнаты.
Он пробовал пить в качалке — привычной мужской территории, где, казалось, её запреты не действуют. Но Ксюха, словно обладая шестым чувством, появилась там в тот же вечер.
– Кто ему нальёт – тому я лично пальчики сломаю, – этот вариант отпал.
Кощей хмуро наблюдал со стороны, понимая, что проиграл этот раунд. Его пальцы нервно постукивали по столу — то ли от злости, то ли от начинающейся ломки.
А вечером, когда он полез за очередной заначкой, обнаружил вместо бутылки записку:
"Я же говорила — найду.".
И странное дело — впервые за много лет его губы дрогнули не в привычной угрюмой усмешке, а в чём-то похожем на улыбку.
Смешки за спиной Кощея действительно были — перешёптывания в курилке, усмешки за спиной. "Подкаблучник", "кто бы мог подумать".
Всё изменилось в один момент, когда он, не повышая голоса, бросил в наступившую тишину:
— У меня хоть баба есть. Настоящая. А не шмара, что пол-Казани через себя пропустила.
Тишина повисла густая, как смог над промзоной. Пацаны потупили взгляды — кто в стаканы, кто в сигареты. Потому что за грубостью фразы сквозила простая правда: у них не было своей Ксюхи.
Не было той, что:
Смела бы их водку в мусорку со словами "это говно тебя быстрее убьёт, чем конкуренты". Встречала бы с кухни ароматом домашнего борща после тяжёлых разборок.Смотрела бы сквозь их бандитскую бравару, видя просто мужчин — уставших, напуганных, живых.
Кощей вышел, хлопнув дверью, оставив за спиной это молчаливое признание.
А в кармане его кожанки лежал смятый листок — список от Ксюхи "Что купить". С дурацкими сердечками на полях.
И ни один из блатных не осмелился бы признаться, как сильно каждый из них мечтал о таком же листочке.
С такими же дурацкими сердечками.
И с такой же — единственной, неповторимой, их — Ксюхой.