6.Смерть Кощея - на конце иглы...
— Привет, — Ксюха расплылась в той редкой, по-детски искренней улыбке, что появлялась только рядом с матерью, крепко обнимая её сухонькие плечи.
— Дорогая моя, наконец-то! — мать тут же принялась суетиться, затягивая дочь на кухню, где уже стоял самовар и пахло пирогами. Её тёплые руки то и дело касались дочерних щёк, будто проверяя, не мираж ли перед ней. — Совсем ты в щепку высохла, сейчас я тебя откормлю как следует!
За чаем с малиновым вареньем мать, наконец, не выдержала:
— Вот до сих пор не пойму, чего тебя в ту Москву понесло, доченька?
Ксюха замерла с чашкой в руках. Зачем? Потому что испугалась. Потому что за всю свою дерзкую жизнь впервые столкнулась с чем-то настоящим — с тем, что нельзя украсть, обмануть или убежать.
Он появился как гроза в ясный день — неожиданно, сметая все её барьеры. А потом были встречи с его братвой, их многозначительные взгляды, оброненное кем-то: "Да его же за такое разкороновать могут".
И она поняла — не судьба ей быть якорем для Бессмертного. Не её удел тянуть его на дно.
Первый же поезд увез её в столицу, где можно было раствориться в толпе, где никто не видел, как по ночам она сжимает подушку, вспоминая его руки, его смех, его "люблю, Ксюнь".
— Да так, мам, — выдохнула она, откусывая пирог, чтобы скрыть дрожь губ. — Жизнь там интереснее.
В Казань она и не вернулась бы – если бы не звонок из прокуратуры, не протоколы с её именем, не этот проклятый город, что тянул её обратно, как преступника к месту преступления.
А о Кощее слышала – обрывки фраз, пересказанные шепотом:
«Спился совсем»– говорили одни, брезгливо морщась.
«Под белым крылом ходит» – кивали другие, многозначительно касаясь носа.
Ксюха слушала и курила, курила без конца, пока пепел не сравнялся с цветом её души. На руках уже затянулись тонкие серебристые шрамы – немые свидетели тех ночей, когда боль внутри становилась невыносимой, и только острый холод лезвия приносил хоть какое-то облегчение.
Они оба выбрали свой яд – он топил демонов в водке и порошке, она – в крови и одиночестве.
И теперь, стоя у материнского окна и глядя на знакомые крыши, Ксюха понимала – сколько ни беги, а цепи прошлого всё равно короче, чем кажется.
Всё в ней рвалось вытащить его из этой пропасти — хоть сама давно балансировала на краю. Вечера растворялись в водочном тумане, а пару раз — в белом порошке, что жёг ноздри и на секунду затмевал боль.
Москва встретила её шумом и возможностями. Она пыталась заткнуть дыру в душе новыми лицами — интеллигентами в очках и бандитами в дорогих пиджаках, нежными поэтами и грубыми дельцами. Ложилась под одних, доминировала над другими — лишь бы наутро проснуться не одной.
Но ни чьи-то учёные речи, ни чужие татуированные руки не могли затмить простой истины:
Он оставался единственным, чьё прикосновение обжигало не кожу, а душу. Чьи шершавые ладони знали её лучше, чем она сама. Чьё "люблю" звучало как приговор и как молитва одновременно.
И теперь, глядя на запотевшую рюмку, Ксюха понимала — можно сбежать от человека, но не от его тени. Она настигала в запахе табака "Юла", в хриплых песнях из радиоприёмника, в каждом мужчине, что невольно поворачивал голову на её смех.
Город спал за окном. А она снова оставалась наедине с призраком, что сидел напротив, ухмыляясь своей знаменитой ухмылкой:
"Ну что, Ксюнь, допрыгалась?"
Слухи о том, что Кощей окончательно растворился в химическом раю и водочном мареве, разрывали её сердце. Каждый пьяный стук в дверь, каждое хриплое "Открывай! Сука, увижу — убью!" отзывались в ней болью. Она больше не могла просто наблюдать, как человек, которого... как человек, который... Нет, она не могла допустить, чтобы он сгорел заживо.
Ксюха вышла на улицу, кутаясь в шубку. Январский снег хрустел под каблуками, когда она шла к двору, где располагалась качалка "Универсама". В коробке гоняли мяч пацаны из младшего состава — совсем юные, ещё не обременённые страхом перед смертью.
— "Универсамовские?" — её голос прозвучал резко, нарушая зимнюю тишину.
— Ну да. А чё, тёть? — отозвался паренёк в синей куртке, переступая с ноги на ногу.
— Кощей там?
— Там... А он вам зачем? — нахмурился пацан, но ответа не дождался.
Ксюха резко развернулась, выкинула сигарету и... побежала. Не пошла — именно побежала, срываясь на льду, чувствуя, как лёгкие горят от мороза.
Дверь качалки распахнулась с грохотом. Десятки глаз уставились на неё. Она прошла сквозь зал, как призрак из прошлого, и громко произнесла:
— "Смерть Кощея — на конце иглы..."
Тишина.
— "...игла — в яйце, яйцо — в утке..."
Из дальнего угла поднялась массивная фигура. Кощей. Бледный, с трясущимися руками, но всё ещё тот самый.
— "...утка — в зайце, заяц — в сундуке..."
Он сделал шаг вперёд.
— "...а сундук..."
— "...на вершине самой высокой дубовой ели," — неожиданно продолжил он хриплым голосом.
Их взгляды встретились. В его глазах — вопрос. В её — ответ.
Впервые за два года она не убегала.