18 глава.Папа... в космос улетел.
— Господи...
Шёпот Светы растворился в тяжёлом воздухе зала суда. Слеза, предательски соскользнув по щеке, упала на сложенные в бессилии руки. Женька крепко сжимала мамины пальцы, широко раскрытыми глазами пытаясь понять – почему все вокруг такие серьёзные, почему мама вдруг стала похожа на фарфоровую статуэтку, которая вот-вот разобьётся.
Кощей сидел неподвижно. Усталый взгляд медленно скользнул от испуганного личика дочери к Свете – и в уголках его глаз дрогнула тёплая искорка. Женьке он подмигнул, по-прежнему играя в их вечную игру "папа всё контролирует".
Четыре года.
Принял приговор молча, с той же стоической покорностью, с какой когда-то принимал пули. Нарушил понятия – дал взятку судье, лишь бы не двенадцать лет. Двенадцать – это пропущенное первое сентября, первые мальчишки у подъезда... Четыре – ещё не вся жизнь для его девочки, которой только полтора годика стукнуло.
В тот же день получил и Фил. Та же статья, тот же срок.
Томка рыдала в пустой квартире, сжимая в кулаках его чётки. Любила. Любила вора, бандита, человека с грязными деньгами и чистыми руками, который никогда не поднимал их на женщину. Любила – и теперь каждая слеза прожигала кожу, как калёное железо.
***
— Мам, а когда папа придёт?
Тоненький голосок Женьки дрожал в полумраке комнаты. Света лежала на кровати, уставившись в потолок, где лунные блики рисовали причудливые узоры. Бледное сияние скользило по её лицу, высвечивая мокрые дорожки на щеках – казалось, эти слезы прожгли кожу навсегда.
— Папа... в космос улетел, Женечка.
Голос сорвался на полуслове. Всё ещё пахло им – в складках простыни, в воздухе, впитавшемся в стены. На балконе стояла переполненная пепельница, на кресле аккуратно лежали чистые рубашки, будто ждали хозяина. «Как он там?» – этот вопрос гвоздем сидел в голове, не давая вдохнуть полной грудью.
Женька возилась на полу с игрушками, беззаботно болтая ножками в розовых носочках.
— Папа пообещал мне игрушки привезти, мам...
Света сжала зубы, но предательская слеза всё равно выскользнула, скатилась по щеке и исчезла в подушке. Где-то за окном шумел город, жил своей жизнью, а в этой комнате время будто застыло – между детской верой в чудеса и горькой правдой, которую ещё предстоит объяснить.
Луна, холодная и равнодушная, продолжала свой путь по небу. А внизу, в маленькой комнатке с игрушками на полу, ещё теплилась надежда – ведь папа никогда не обманывал. Значит, игрушки обязательно прилетят. Может, на той же ракете, что унесла его в далёкий, невидимый отсюда космос.
Тот невидимый отсюда космос назывался чистопольская тюрьма.
Кощей лежал на жестких нарах, сквозь зарешеченное окно тускло лился лунный свет – такой же, как в той комнате, где сейчас, наверное, Женька прижимается к Светке, не понимая, почему папа так надолго улетел.
Приняли его здесь как подобается – без лишних вопросов, без ненужных разговоров. Узнали. Поговорили по-свойски, покурили, кивнули – мол, свои люди, всё ясно.
Но сейчас, когда бараки погрузились в тяжёлый тюремный сон, Кощей не мог закрыть глаза. Перед ними снова стояли Светкины слёзы – те самые, что он видел в последний миг, когда её пальцы вцепились в его рубашку, а он уже чувствовал холод металла наручников на запястьях.
Не успел.
Не успел купить той игрушки, которую обещал Женьке. Не успел ещё раз обнять Свету так, чтобы она наконец перестала бояться. Даже пепельницу на балконе выкинуть не успел – теперь она будет стоять там, как немой укор, пока он считает дни в этом "космосе", где звёзды – это мерцающие сквозь решётку фонари вышки.
Он перевернулся на бок, стиснув зубы. Где-то за тысячи километров его девочка верит, что папа – космонавт. И, может быть, это даже правда. Ведь космос – это не только звёзды. Это ещё и бесконечное расстояние между "было" и "теперь". Между обещанием и наручниками. Между детским смехом и тюремной тишиной.
***
Света медленно теряла ощущение реальности. Спасали только вечера с Томкой, которая, разделяя её горе, приходила с пирогами, помогала с Женькой и говорила тем спокойным, будничным тоном, что цепляет за живое:
— Не знаю теперь, когда мы с Валеркой детей заведём. Хоть с крестницей понянчусь – да и тебе помогу.
В её глазах читалась та же боль. Они сидели у окна, и Свете казалось – один шаг, один миг слабости, и все эти мучительные мысли навсегда останутся внизу, размазанные по асфальту. Но тут маленькие ручонки впивались в её ладонь, и Женька, сверкая глазами, тащила к двери:
— Мам, пойдём гулять! Там уже так тепло! А папа говорил, как потеплеет – на рыбалку и охоту меня возьмёт! Он когда приедет?
На этом вопросе мир замирал. Горло сжималось так, что нечем было дышать. Но жить-то надо было...
Первое письмо она писала дрожащей рукой при свете ночника, пока Женька сладко сопела, обняв плюшевого медведя. Чернила расплывались от падающих капель:
«Родной мой...
Как ты там? Сердце ноет, будто кто-то раскалённым гвоздём скребёт по нервам. Приняли тебя люди? За Фила что-нибудь знаешь? Здоровье не подводит?
Женька каждый день спрашивает. Я от этих вопросов под землю готова провалиться. Томка – в слезах, только сейчас поняла, как она Валеру любила. Мне помогает, хоть сама еле держится.
Скучаю, Костенька. Как вдова при живом муже. Каждое утро просыпаюсь – рука тянется к твоей стороне кровати, а там холодно. В ресторане всё тихо, Влада уволила – заебал. С Женькой книжки читаем. А она опять: "Папа когда вернётся?" Говорю – в космосе ты. Мне так в детстве про умерших говорили... Но ты-то живой. Как объяснить ребёнку, что папка её – бандит?
Договорись за свидание. Без тебя – будто полжизни украли.
Целую.
Твой Светик.»
Конверт пахнет её духами и слезами. Где-то за тысячи вёрст он его развернёт – и на мгновение в казённой камере пахнет домом.