«как будто что-то он уже потерял.»
Утро не началось — оно навалилось.
Слепой свет просачивался через серые жалюзи, ложился на щеки, ресницы, руки Лионель, как будто кто-то бесцеремонно пытался её разбудить — снова, в сотый раз, не дав отдышаться от предыдущего дня. Она лежала в комнате, уткнувшись в подушку, с руками, обхватившими голову. Даже не с похмельем — с оглушающей пустотой в груди.
Серафима ушла по делам — оставила записку и не включала свет. Но Лионель всё равно проснулась. Не потому что выспалась. А потому что её накрыло. Сначала она просто залипла в потолок. Пустым взглядом, без мыслей. А потом как будто щёлкнуло.
Поцелуй, рука на талии, этот взгляд — будто прожигающий. Этот напор. Этот голос. Эти слова: «Ты вечно нарываешься». И в голове: «Ты такая громкая, что тебя нужно заглушать руками».
И будто ток ударил — вспышка из прошлого.
Другой голос. Чужой. Но слишком похожий.
«Ты сама нарываешься»— когда-то говорил ей её бывший. С тем же тоном. С тем же напором. С тем же взглядом, в котором не было ни границ, ни тормозов. Она резко села на кровати, как будто могла стряхнуть это с плеч. Сердце забилось сильнее.
— Господи... — выдохнула она.
Это не про Томми. Не про тусовки. Не про Серафиму. Это про неё. Он напомнил ей того. И она среагировала не на Томми, а на травму. Тот парень из её прошлого... Он учил её бояться — не людей, а чувств. Он контролировал. Вначале обнимал — потом сжимал. Ревновал, давил, говорил, что «это забота». Она сбежала, да. Но память осталась под кожей. И Томми... Томми просто поднял это со дна. Неосознанно. Легко. Одним движением. Одним взглядом. Одной вспышкой эмоций. Лионель встала, открыла окно. Воздух ворвался в комнату, холодный, реальный. Но в груди — всё ещё дым, всё ещё боль, всё ещё колотит. Она хотела закричать, но не могла. Взяла телефон, потом откинула.
Открыла шкаф, достала свою старую куртку — ту самую, в которой уходила от бывшего, под дождём, три года назад. Выглядела нелепо. Но в ней она чувствовала себя крепче. Защищённее. Села на подоконник. Зажгла сигарету, хотя давно не курила.
И подумала: « А если всё это — не про Томми, а про меня? А если я так боюсь, что стала атаковать первой? А если я всё ещё там, в той комнате, где меня учили, что любовь — это давление?»
*****
Толпа, музыка, дым. Снова хата, снова лица, снова люди, от которых пахло разными жизнями. Лионель не хотела идти, но Серафима буквально вытолкала её за порог, чтобы «отвлечься». Она не отвлеклась.
Томми был здесь. Конечно, был. Как будто судьба на бис крутила один и тот же сюжет.
Он стоял у стены, пил что-то из стакана, шептался с кем-то, смеялся. И снова — этот его взгляд, когда они столкнулись глазами. Слишком спокойный. Слишком наглый. Слишком всё равно. А у неё внутри — буря. Ком в горле. Давление поднимается. Не сегодня. Не при нём. Не снова.
Комната была тихой, странно уютной и далёкой от всей этой вечериночной какофонии. Здесь не гремела музыка, не пахло алкоголем и дешёвым табаком.
Здесь, наконец, можно было дышать.
Лионель сидела на полу у стены, обняв колени. Глаза были сухими, но внутри — как будто разорвалась мина. В груди тянуло, в горле — ком. Всё раздражало. Всё бесило. Всё жгло. И когда дверь снова открылась, и в проёме показался Томми — всё как будто обострилось в сто раз.
— Чего ты здесь сидишь? — спросил он, будто между прочим. Она молчала. Смотрела в пол.
— Прячешься?
— Нет. — сухо.
— Тогда от кого? От себя?
Он зашёл в комнату, закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной.
— Ты странная, — добавил он, глядя на неё. — То кусаешь, то бежишь.
— А ты — вечно лезешь, куда не просят.
— Да ну? А ты вечно делаешь вид, будто тебе плевать.
Она резко встала.
— Может, потому что действительно плевать?
— Не похоже.
Она усмехнулась, почти устало.
— Лионель...
— Не произноси моё имя, как будто тебе не всё равно, — прошипела она. — Тебе просто нравится, когда тебя боятся. Или когда реагируют.
Он сделал шаг ближе. Она осталась на месте.
— Ты правда думаешь, что я какой-то кукловод, которому важно держать тебя на поводке?
— А разве нет? Ты вечно что-то выпустишь, трек, коммент, взгляд, шуточку. Всё, чтобы я снова сорвалась.
— Тогда зачем ты срываешься?
Она молчала. Дыхание сбилось. Пальцы дрожали.
— Да потому что ты — такой же, как... — она запнулась, — как те, кого я пыталась забыть. Те, кто лез внутрь, разбирал меня на части, а потом говорил, что это я сумасшедшая.
Голос дрожал, но не от страха — от ярости.
Он смотрел в её глаза. Внимательно. Осторожно. Впервые — не насмешливо, не колко, а... глубже.
— И это тебя пугает?
— Это меня взрывает, Томми.
Она отвернулась. Подошла к окну.
— Знаешь, ты можешь сколько угодно играть в «безразличного рэпера с фриковатым стилем», но ты лезешь туда, куда не надо. А я не игрушка. И не история для песни.
Он подошёл.
— Я не писал песню, чтобы тебя сломать.
— Нет, ты писал её, чтобы выиграть. Ты всегда играешь на публику. А я — не твоя публика.
Она обернулась. Их лица — в паре сантиметров.
— Уходи — прошептала она.
— Нет.
— Уходи, пока я не сорвалась.
— А может, сорвись. Разок. Хватит глотать.
Эти слова повисли в воздухе. Словно искра, швырнутая в канистру бензина. Лионель вскипела.
— Ты, блядь, издеваешься? — голос дрожал, но не от страха. — Думаешь, я не срывалась?! Думаешь, мне легко каждый раз делать вид, будто я всё держу под контролем?
Она шагнула к нему ближе, почти вплотную.
— Я глотаю, чтобы не стать такой, как вы. Чтобы не разнести всё вокруг. Чтобы не разораться, не сорвать свою же жизнь в клочья. Потому что если я сорвусь — назад уже не будет дороги.
Томми замолчал. Она продолжала, глаза блестели — и это был не блеск ярости, а то, что прорывалось наружу, вопреки воле.
— Ты не знаешь, каково это — всё время стоять на грани. Сдерживаться. Улыбаться, когда внутри пусто. Не потому что хочется — а потому что иначе всё разлетится. — Она захрипела, но не остановилась. — Я устала. Понимаешь? Устала быть сильной. Устала глотать. Устала от себя, от всех, от тебя...
Слеза сорвалась с её щеки — одна, тихая, но отчаянная. Она вытерла её мгновенно, как будто сама не заметила.
— ...Ты так хочешь, чтобы я сорвалась? Поздравляю. Получилось.
Она рванула к выходу — быстро, словно хотела сбежать не из комнаты, а из себя самой. Томми стоял ошарашенный. Он не знал, что это было. Но в какой-то момент ноги сами двинулись вперёд.
— Лионель, стой. — Голос прозвучал глухо, почти хрипло. Она не остановилась. Он догнал её у дверного проёма и просто обнял. Без слов. Не потому, что не хотел — он боялся.
Слово скажешь — и всё снова сломается. Лионель застыла в его руках — на долю секунды, а потом начала вырываться.
— Не трогай меня! — кулаки били в его грудь, слабо, хаотично. — Убери руки, Томми! Слышишь?!
Но он не отпускал. Не крепко, не навязчиво — просто держал, как будто в этом было всё, что он сейчас мог ей дать. Она снова ударила — слабее. Словно устав от собственной ярости.
И вдруг — сдалась. Руки соскользнули вдоль его плеч, она опустилась лбом к его груди и начала плакать.
— Ненавижу тебя... — пробормотала сквозь слёзы. — Ненавижу, что ты лезешь, ненавижу, что ты понимаешь, ненавижу, что ты такой же как они...
Он не шевелился. Только опустил голову, чуть уткнувшись в её волосы.
— Я... не хочу снова. Не хочу чувствовать. Не хочу, чтобы кто-то снова мог меня сломать. — Она задыхалась, слёзы срывались без звука, злые. — А ты... ты уже ломаешь. И я это чувствую. Каждый раз.
Он всё так же молчал. Потому что понимал — ни одно слово сейчас не поможет. А она... наконец-то дала себе слабость, впервые за долгое время. В груди у него сжалось. Не от жалости — от узнавания. Слишком знакомо.
Слишком близко. Она отстранилась первой. Медленно. Глаза — опухшие, нос — красный, но в лице уже собиралась прежняя сталь.
— Только не думай, что после этого мы... — она выдохнула, провела рукой по щеке, будто стирая всё. — Просто забей.
Томми кивнул. Не кивал бы — она бы сорвалась снова. Он знал.
— Всё нормально — только и выдавил.
— Ненавижу эту фразу, — сказала она резко, но уже тише. — Типа, ничего не нормально.
— Да, — голос стал чуть грубее. — Тогда скажем, что всё по факту говно, но мы хотя бы...
Он замолчал, не найдя продолжения. Она развернулась и ушла. Без драмы, без хлопка двери. Просто — ушла, как будто её вынесло приливом, и он остался на берегу. Он остался. И остался с пустотой, которую не смог зашутить. Впервые.
*****
Томми пришёл к Йосту поздно — под вечер. В квартире уже гудело: кто-то орал из ванной, кто-то спал на полу, кто-то включил трэп так громко, что стены дрожали. Йост встретил его на кухне, с банкой пива и фразой наполовину в шутку:
— Ну что, звезда, снова устроил апокалипсис?
Томми не ответил. Только прошёл мимо, открыл шкаф, достал бутылку и налил себе. Без слов. Без привычного сарказма. Без улыбки. Йост нахмурился.
— Ты чего?
— Просто наливай — коротко сказал Томми и снова сделал глоток. Глаза стеклянные, будто он физически пытается не думать. Но мысли давили. Как бетонная плита на грудь.
Он пил, будто хотел врезать себе изнутри. Один стакан, второй, третий. Йост в какой-то момент отобрал бутылку.
— Ты нормальный вообще?
— Отдай.
— Нет. Ты не пьёшь так. Даже когда расстался с Джесси. Даже тогда не пил.
— Я же сказал — отдай — голос стал ниже, глуже, но сломанный. Йост не отдал.
— Это из-за неё?
Томми не ответил. Просто сел на подоконник, закинув голову назад, и выдохнул. Он вспоминал её голос — сорванный, злой, больной. Её руки, что пытались его оттолкнуть. Её глаза — покрасневшие, но острые, как стекло. И то, как она смотрела на него, будто он тот самый человек, который однажды её уже сломал. Томми тихо прошептал:
— Я не он.
— Что? — не понял Йост.
— Да неважно.
Йост снова сел рядом. Они молчали.
Кто-то за стенкой включил новый трек — крики, басы, агрессия. А Томми слушал внутри себя. Не трек. Ту самую фразу:
«Поздравляю. Получилось.» И ему вдруг стало реально плохо. Не злость. Не раздражение. А именно — плохо, как будто что-то он уже потерял.