Глава 1
⊹──⊱✠⊰──⊹
Малфой шел по вымокшей улице, камни под ногами были скользкими, как чужие обещания. Дождь стучал по мостовой, шелестел в ветках, бил в стекла домов, будто хотел смыть этот город с лица земли. Лондон дышал сыростью и тоской. Он всегда таким был, но в эту ночь — особенно.
Фонарь дрожал в тени, бросая пятна света на мостовую. Малфой зацепился взглядом за движение у особняка напротив. И застыл.
Грейнджер. Снейп.
Они не видели Малфоя. В этот момент он был просто тенью — случайным зрителем их маленького предательства.
Гермиона смеялась, и в этом смехе было что-то непривычное: лёгкость. Та, что остаётся, когда сбрасываешь груз чужих ожиданий. Когда перестаёшь быть «самой умной ведьмой поколения», «женой Рона Уизли», «героем войны». Просто женщина. Просто — своя.
Снейп держал её за запястье, и в этом жесте не было страсти. Было что-то куда более опасное — понимание. Он не требовал от неё великих дел. Не ждал, что она спасёт мир. Просто позволял ей быть. И этого оказалось достаточно, чтобы разрушить всё, во что она когда-то верила.
Малфой вспомнил последний званый ужин в Министерстве. Рон, красный от эля, громко спорил о квиддиче. Гермиона сидела в углу, сжав кубок до побелевших костяшек. Два острова. Один брак.
Теперь она здесь. Смеётся. Живёт. Предала — и свободна. А он? Он верен своему имени. Своей роли. Своему одиночеству. И чертовски завидует ей за это.
Он стоял и смотрел, как они заходят в дом. Как двери закрываются. Как чужая жизнь продолжается за этими стенами, наполненными книгами, теплым светом, японским чаем и вечерними беседами.
Грейнджер нашла себе ту жизнь, что хотела. Где в шкафах не пахнет нафталином семейного долга. Где стены полны элегантности, а не фотографий с рыжими головами.
Теперь вместо маггловского телевизора и остывшей стряпни Молли Уизли на столе стоит чай с эклерами, а вечера проходят в тишине, под тяжёлый голос мужчины, читающего старые романы.
Рон Уизли... Он стал тем, кем, наверное, всегда должен был стать. Сутулым, уставшим, с животом и запястьем, затянутым в золотые часы, которые подарила мать на свадьбу. Позолота слезла по краям, обнажив дешевую сталь. Как и он сам — позолота героизма стерлась, оставив усталого мужчину, который когда-то был мальчишкой с разбитым носом и храбрым сердцем.
Трое волшебников. Трое героев. Когда-то. Золотая троица. Теперь — просто имена, выгравированные в истории.
С каким-то ледяным спокойствием, которое хуже любой ярости, Малфой продолжил путь. Его шаги отдавались в пустых переулках, как удары молота по крышке гроба — методичные, без эмоциональные, окончательные.
Дом встретил его тем же холодом, что и всегда. Эльф открыл дверь, и мгла особняка тут же обволокла его, как саван. Воздух здесь был спертым — пахло пылью веков и несбывшимися амбициями. Стены, увешанные портретами предков, молча осуждали его. Но что они могли знать? Они были всего лишь краской на холсте, а он — живым трупом в фамильном склепе.
— Милорд, — проскрипел эльф, и в этом обращении было что-то издевательское. Как если бы тюремщик почтительно называл узника «ваша честь».
Малфой не удостоил его даже взгляда. Плащ соскользнул с плеч и рухнул на мрамор, как падший ангел. Вода с волос стекала за воротник, но он уже давно перестал замечать такие мелочи, как физический дискомфорт.
В гостиной он взмахнул палочкой, и камин вспыхнул ядовито-зеленым пламенем — фамильная черта Малфоев. Огонь лизал поленья, но тепла не давал. Никогда не давал.
Он рухнул в кресло, и кожаный холод мгновенно просочился сквозь одежду. Глаза закрылись сами собой, но за веками стоял тот же образ: она смеется, он касается ее руки, дождь стекает по их сцепленным пальцам...
А в его доме даже дождь не смел нарушать тишину.
Грейнджер изменяла. Но у нее было то, чего у него не было. Тепло. Любовь?
Какая же это глупая, отвратительная, до оскомины издевательская ирония.
Он поднял взгляд на висевшую напротив картину — потемневший от времени портрет его отца. Лицо Люциуса было холодным, строгим, взгляд цеплялся за него с немым укором. «Ты уже не тот, кого я растил.»
Как будто он сам не знал.
Его дом был холодным, как и он сам. Эти стены — безжизненные. Даже войти сюда было как шагнуть в пустоту. Никого. Ни голоса. Ни дыхания. Только домовой эльф, скользящий тенью по коридорам.
А в доме напротив...
Он увидел её, за окном, в теплом полумраке библиотеки. Она сидела у камина, босая, завернувшись в тёмный плед, с книгой в руках. Северус что-то говорил ей, лениво откинувшись в кресле, и, судя по выражению её лица, это было что-то забавное.
Папка с делом лежала на столе, страницы белоснежные, пахли свежей краской.
Он откинулся в кресле, вдавливаясь в кожаную спинку, сжимая в пальцах край страницы, когда резкий толчок разрезал сознание. Мир рванулся в сторону — и он уже не в своей комнате. Он в чьём-то теле. В чьём-то уме.
Перед глазами — коридор, узкий, как глотка чудовища. Скрип ступеней под ногами, пульс в висках. Запах железа. Запах ужаса. Девушка, рыжая, почти девочка, врывается в поле зрения — искажённое, как сквозь мутное стекло. Он поднимает палочку. Нет... рука поднимает палочку. Это не он, но он там. Он чувствует, как кто-то — Гарри? — шепчет заклинание. Он чувствует, как сердце девушки вырывается из груди — и не в переносном смысле. Оно действительно вырвано. Магия — липкая, тугая, как грязь.
Он видит вторую. Кудрявые волосы — Грейнджер? В темноте не разобрать. Лезет путаница. Кто-то смеётся. Звук дурной, хриплый, рвущийся, как смех Рона после слишком крепкого огневиски. Этот смех — как ржавый гвоздь под ноготь.
Девушка кричит, но звук глушится, как в подушку. Всё размывается.
Третья — её лицо он не видит, только белки глаз, искажённое заклинанием тело, и кровь, и смрад магии, что давно запрещена.
Он слышит голос. Свой? Чужой? Он не знает. Он только чувствует— это делал не монстр. Это делал человек. Живой. Жалкий. Упавший. И до боли знакомый.
Он резко вынырнул — спина прилипла к коже кресла, комната будто съежилась. Папка всё ещё лежала на коленях, но теперь она казалась ему дверью в преисподнюю.
Тот, кто это сделал, не был великим тёмным магом. Он был кем-то, кто отчаянно хотел выглядеть им. Псевдонекромант. Фанатик. Или... кто-то, кто заблудился в собственной боли и играл в ужасы, не осознавая, что уже переступил черту.
«Золотое трио», — подумал он с холодной усмешкой.