10.Маш, я тебя...
— Маш, я тебя...— начал Костя, его голос звучал хрипло, прерывисто, когда он медленно отстранился, давая себе секунду передышки.
Но Маша мягко прижала палец к его губам, останавливая слова, которые, она знала, лучше не слышать.
— Не надо, Кость,— прошептала она, качая головой. В её глазах читалось что-то сложное — нежность, сожаление, может быть, даже страх перед тем, что эти слова могут изменить.
Её палец всё ещё лежал на его губах, словно пытаясь удержать не только его признание, но и ту хрупкую грань, что отделяла их игру от чего-то настоящего.
А вокруг них город продолжал жить, не замечая, как два упрямых сердца снова сделали шаг назад — туда, где безопаснее, где можно не отвечать на вопросы, которые всё равно рано или поздно придётся задать.
Весь день в родительском доме Маша провела словно в тумане. Отец, только вернувшийся из командировки, оживлённо рассказывал о поездке, мать делилась новостями - но её мысли были далеко. Даже спустя часы после той сцены с Костей, сердце продолжало бешено стучать, будто пытаясь вырваться из груди.
Когда вечером она вышла из родительского дома, чёрная BMW уже ждала у тротуара. Без лишних слов Маша открыла дверь и села на переднее сиденье. Костя молча наклонился, его губы тепло коснулись её щеки, прежде чем он завёл мотор.
Машина плавно тронулась, городские огни за окном превратились в размытые полосы. В салоне пахло кожей, дорогим парфюмом и едва уловимым ароматом его сигарет.
— Маш, я правда тебя люб...— начал он, голос звучал непривычно уязвимо.
— Не надо, Кость. Пожалуйста. — она перебила его, закрывая глаза. В горле стоял ком, а веки вдруг стали непозволительно тяжёлыми. Так трудно было признать даже самой себе, что чувствует то же самое. Что этот вор в законе, этот наглец сумел пробраться туда, куда никто не добирался годами.
Костя замолчал. Тишина в салоне стала почти осязаемой - тяжёлой, но не неловкой. Они ехали по ночному городу, каждый утонувший в своих мыслях, в этом невысказанном "люблю", которое повисло между ними как неразорвавшийся снаряд.
За окном мелькали огни, отражаясь в стёклах и её слезах, которые она не позволяла себе пролить.
Машина плавно остановилась у её дома, шины тихо зашуршали о бордюр. Маша вышла, не торопясь, чувствуя, как за спиной открывается другая дверь — Костя, не спрашивая, последовал за ней. Она не стала возражать. Устала. Устала от этой вечной борьбы, от необходимости всегда держать оборону.
Поднявшись на этаж, она вставила ключ в замок, повернула — щелчок прозвучал громко в тишине подъезда. Дверь распахнулась, и она вошла, даже не обернувшись, зная, что он последует за ней.
В прихожей сбросила плащ, он мягко упал на спинку стула. Без лишних слов прошла на кухню, открыла шкаф — там, за банками с вареньем, стоял коньяк, дорогой, с вытертой от времени этикеткой. Достала его, поставила на стол. Два стакана — толстое стекло, ловящее свет.
Нож ровно разрезал лимон — желтые дольки легли на блюдце. Пепельницу поставила рядом — старую, фарфоровую, с потрескавшейся позолотой.
Костя молча сел за стол, его пальцы ловко сняли свинцовую печать с бутылки, пробка отошла с тихим хлопком. Аромат коньяка — ваниль, дуб, что-то тёплое и обволакивающее — сразу наполнил кухню.
Она села напротив, наконец подняла на него глаза. Никаких слов. Только хрустальный звон бокалов, когда они соприкоснулись в немом тосте за всё, что было, и за всё, что они так и не решались сказать.
Время в той кухне потеряло смысл. Они курили молча — стопка за стопкой, сигарета за сигаретой, пока пепельница не наполнилась окурками с алой помадой на одном и слегка прикушенным фильтром на другом. Тени на стене медленно плыли, сливаясь с сизым дымом.
Маша поднялась сначала внутренне — где-то между третьим и четвертым бокалом, когда тело стало ватным, а мысли наконец отпустили. Потом физически, пошатнувшись, когда каблук зацепился за ножку стула. Она не поправила сползшую бретельку — пусть висит.
Спальня встретила их прохладной темнотой. Костя шел следом, его рубашка осталась на спинке кухонного стула, ремень со звоном упал где-то в коридоре. Они падали на простыни как два корабля, прибитые к одному берегу — израненные, но целые.
Когда он обнял ее, Маша не сопротивлялась. Ее слезы впитались в его кожу — горячие, соленые, беззвучные. Она не всхлипывала, просто тихо разрушалась где-то внутри, а он держал осколки, не задавая глупых вопросов.
За окном где-то завывала февральская вьюга, а в комнате пахло коньяком, табаком и чем-то еще — может быть, болью, может быть, надеждой. Но главное — вместе. Хотя бы до утра.
_______
На сентиментальном сегодня. Дожди влияют.