8.Любовь к сильной женщине
— Герман! Куранты сейчас пробьют!
Голос Ани прозвучал из зала звонко, как новогодний колокольчик. Герман мгновенно появился в дверях, в его мощной ладони вместо шампанского скромно красовался бокал с компотом.
Компания собралась у праздничного стола. Костя стоял так близко к Маше, что тепло от его плеча проникало сквозь тонкую ткань её платья. Рита, вздыхая, тоже держала бокал с компотом — хоть Маша и знала, что сестра уже пробовала алкоголь, но сегодня решила: пусть встретит Новый год без утренних мучений.
— С Новым годом!
Торжественный хор голосов, звон хрусталя, сияющие глаза — в этот миг всё стало частью волшебства.
Герман сразу потянулся к Ане, а Маша вдруг вспомнила старую примету: под бой курантов нужно поцеловать того, кто действительно любишь.
Она ещё не успела осознать эту мысль, как на её губах уже ощутился терпкий привкус костиных сигарет. Он поцеловал её — стремительно, не спрашивая разрешения.
И она... ответила.
Был ли виноват в этом шампанский блеск в глазах или что-то другое — Маша не понимала. Знало ли её сердце что-то, что разум ещё не осмелился признать?
А за окном, в тёмном зимнем небе, рассыпались искры фейерверков, словно отмечая: вот оно — начало чего-то нового. Что бы это ни было.
Отстранившись, Маша судорожно глотнула воздух, будто вынырнув из глубины. Его глаза – два чёрных омута, в которых путались отражения гирлянд, – держали её в плену. Губы сжались в тонкую ниточку, а в глазах, впервые за долгие годы, мелькнуло что-то похожее на испуг.
Сердце бешено колотилось. Зачем? Зачем ответила?– вихрем пронеслось в голове. *Совсем дура что ли?
А он стоял перед ней с той самой хищной ухмылкой, от которой по спине бежали мурашки – самодовольный, торжествующий, будто кот, успевший слизать все сливки. Этот взгляд, этот... этот вид!
Рука сама взметнулась – звонкая пощёчина огненной вспышкой расцвела на его скуле.
– Дебил, – прошипела она сквозь стиснутые зубы, голос дрожал от ярости и чего-то ещё, чего она не хотела признавать.
Его ухмылка лишь стала шире, а пальцы лениво провели по её талии, будто пробуя на прочность границы дозволенного:
— Ну ты чего, Машка?— голос его звучал как тёплый мёд, обволакивающий и сладкий. — Почему злая-то?
Маша резко сбросила его руку, словно обожглась, и плюхнулась на диван, скрестив руки на груди:
— Потому что, дебил ты.
Костя, не смутившись, устроился рядом, развалившись с видом довольного кота. Герман, наблюдавший за сценой, многозначительно кивнул, а в уголках его губ дрожала едва сдерживаемая усмешка.
А Рита... Рита смотрела на разворачивающуюся перед ней драму с широко раскрытыми глазами, словно заворожённая настоящей, живой "Санта-Барбарой" — только куда более страстной.
Его пальцы медленно скользнули по её колену, нагло задерживаясь на округлости бедра. Маша замерла на секунду, глаза вспыхнули яростным огнём — и в следующий миг её рука молнией вцепилась в его мизинец, выгибая его с хирургической точностью.
— Блядь, Машка! — он дёрнулся, лицо исказила гримаса боли.
Она наклонилась ближе, губы почти касались его уха, голос — ледяная сталь:
— Ты совсем охренел? — каждое слово било точно ножом. — Ещё раз сунешь руку — убью нахуй. Усёк?
Резко разжала пальцы, оттолкнув его. Костя заёрзал, потирая травмированную кисть, но в глазах — странное смешение боли, восхищения и того самого, глупого упрямства.
Герман фыркнул в бокал, а Рита закусила губу, пытаясь скрыть восторг — вот это поворот в её любимом "сериале"!
Аня полулежала на диване, как королева на троне, её пальцы лениво скользили по контурам татуировки на плече Германа. Из-под приподнятого края его футболки проглядывала часть портрета – её собственное лицо, навеки запечатлённое на его коже.
Губы её тронула ухмылка – смесь восхищения и гордости, когда она наблюдала, как Маша "воспитывает" Костю.
Герман, сидевший рядом, тяжело вздохнул, в его тёмных глазах мелькнуло понимание. Он узнавал эту историю – слишком уж знакомой была эта дорога. Братку настигла та же участь, что и его самого: судьба в виде строптивой женщины, которую невозможно ни приручить, ни забыть.
Его рука невольно потянулась к сигаретам, но остановилась на полпути – Аня всего лишь приподняла бровь. В этом молчаливом диалоге, длившемся годы, не нужны были слова.
"Любовь к сильной женщине – это не цепь, – казалось, говорил его взгляд, – это меч, который ты добровольно вручаешь ей в руки".
А за окном, в морозном воздухе, продолжали рассыпаться звёзды фейерверков, освещая четыре судьбы, сплетённые в эту волшебную ночь.
***
—"Берег красный, берег белый..."— тихо напевала Маша утром второго января, помешивая яичницу на сковороде.
Её пение прервал настойчивый стук в дверь. Накинув короткий шёлковый халат, лишь подчёркивающий просвечивающийся пеньюар, она недовольно распахнула дверь.
— Тебе чего надо? — холодно спросила она, скрестив руки на груди.
Костя стоял на пороге, солнечный свет играл в его тёмных глазах. Улыбка его была такой же наглой и обаятельной, как всегда.
— Доброе утро, красавица... — голос его звучал как тёплый мёд. — Чего злая такая? Не трахал давно никто?
Маша даже не удостоила его ответом — просто с размаху захлопнула дверь перед самым носом.
— Дебил! — бросила она уже в захлопнувшуюся дверь, но в уголках её губ дрогнуло что-то, очень похожее на улыбку.
А за окном зимнее солнце продолжало светить, будто подмигивая этой странной, но такой знакомой игре.