День Второй
Настал новый день — первое утро в лесу, в армейских обстоятельствах.
Утро было солнечным, но немного прохладным. Я выспался более чем хорошо. Что-то снилось — не помню что именно, но ощущение осталось тёплое.
Вылезая из спального мешка, я немедленно закурил папиросу и, не выпуская её изо рта, начал собирать своё спальное место. Освободил палатку от деревянных колышков, убрал мешок в чехол, скрутил йога-мат.
Моя гаубица продвинулась метров на десять, может, чуть больше. Я накинул броню, закинул оружие за спину, взял свои спальные вещи и выдвинулся к товарищам.
Я поднялся на верх гаубицы к своей сумке, аккуратно уложил в неё спальные вещи и передал Шплюде его палатку.
Учений или заданий не было. Мы сидели у рации, терпеливо ожидая новых распоряжений от старших по званию.
Это было обычное, спокойное, тёплое — армейское утро. Кто-то пил чай, кто-то курил, кто-то разговаривал. Я же решил сварить себе кофе. Взял газовый баллон, зажёг его и поставил на огонь котелок с водой. Минуты спустя вода вскипела, и я высыпал в неё девять пакетиков кофе Nescafe из пайка MRE. Это не было много, как полагают некоторые мои товарищи, — скорее наоборот, возможно, даже меньше, чем следовало бы: общий объём котелка составлял чуть меньше литра.
Пока я варил кофе, рядом сидели Маркс и Скрунда.
Разговоры со Скрундой не носили враждебного характера, но в каждом своём высказывании он неизменно пытался вложить некий псевдоинтеллектуальный подтекст — словно стремился доказать, что умнее меня. У него это, конечно, не вышло.
Дижкареивис Маркс между делом проверял мои знания, оставшиеся со времён основной службы. Особенно запомнилось, как мы повторяли натовский фонетический алфавит.
— Что такое "V"? — спрашивал он.
— Виктор.
— "O"?
— Оскар.
И так далее. К собственному удивлению, я запомнил большую часть алфавита. Ответил примерно на семьдесят процентов, но Маркс всё равно переписал весь фонетический список в мой блокнот. Спасибо ему за это.
— Как у тебя получается крутить такие идеальные сигареты за считанные секунды? — удивился я мастерству Маркса.
— Уже десять лет кручу самокрутки, — ответил он.
— Какой табак используешь?
— Обычный табак.
— У меня "Амстердамер", блонд. FDC на месте?
— Да.
— Тогда я пойду к ним поздороваться. Давно не виделись.
Гаубица счётоводов находилась буквально на противоположной стороне нашего перекрёстка.
Когда я подходил к ней, меня с улыбкой встречал маленький, но великий дижкареивис Соломон, сидевший за пулемётом. Я помахал ему — он ответил тем же. Удивительно было осознавать, сколько в его возрасте у него ещё оставалось силы и энергии, чтобы сохранять внутреннее достоинство.
Я зашёл внутрь и поздоровался со всеми, и они ответили мне тем же. В это время Грибоник выносил пустые банки из-под энергетика и бутылку из-под воды, чтобы сдать их по депозиту.
— Привет, капрал Воронов, — поприветствовал я его.
— Привет, Никишин, — приветствовал меня Паша.
— Привет, старший лейтенант Паша! — ответил я, пожимая ему руку. — За какое время успел подняться в звании и получить ещё одну звёздочку?
— Пока тебя не было, многое поменялось, — сказал он. Он был прав.
— В моё время ты был только лейтенантом, а теперь вырос!
Мы посмеялись.
Наглис открыл банку со снюсом и предложил мне. Я взял один пакетик и поблагодарил его.
— Насколько мощный этот снюс? — обратился я к Наглису.
— Сорок миллиграммов, — отвечал он, переворачивая банку и читая состав, — но пакетики маленькие, поэтому по ощущениям кажется, что там меньше сорока.
— В "Апельсине" купил его?
— Нет. Снюс в Латвии запрещён, его ни в одном магазине купить нельзя.
Я удивился.
— Как давно снюс запрещён? — озадаченно спросил я.
— Примерно с зимы.
— Не слышал об этом. У тебя же за хранение проблем не будет?
— Самое смешное, что хранить и употреблять можно, а продавать нельзя.
Я слышал слухи о запрете снюса в Латвии ещё во времена основной службы, но об окончательном законе как-то пропустил момент.
— А где Трубиньш? — спросил я Воронова.
— Он там, внизу, — тот указал на шофёрское место, — только будь осторожен, он сейчас принимает стероиды и бывает очень злым.
— Трубиньш принимает стероиды? Не может быть, чтобы этот медвежонок начал это делать.
— Тебя долго не было, Никишин. Многое изменилось... Трубиньш тоже.
— Не ожидал...
— ДАВАЙ ВЫЛЕЗАЙ! — кричал Воронов Трубиньшу. — Тебя Никишин хочет увидеть.
— Кто? — еле слышно спросил он Воронова, сидя на шофёрском месте.
— Никишин!
— Он тут?
— Да!
Трубиньш вылез из шофёрского места и зашёл внутрь экипажа FDC.
— Привет, Трубиньш! — поприветствовал я его.
— Привет, — радушно ответил он мне.
— Ты стероиды начал употреблять?
— Нет, конечно же. Это они тут приколы сочинили.
— А как ты тогда так успел накачаться? — спросил его Воронов.
— Дисциплина!
— Ты и дисциплина — две несовместимые вещи.
— Не обижай меня! — ответил Трубиньш.
— Как такого Шрека вообще можно обижать? Ладно, проехали.
— Почему он Шрек? — спросил я Воронова.
— У него в лесу всегда кличка «Шрек»!
Внутрь ворвался старший лейтенант Паша и сказал приготовиться к движению. Грибоник ушёл к капитану, а я — к своему экипажу.
У меня не было артиллерийского шлема, поэтому я во время каждого выезда надевал обычный боевой шлем и затычки для ушей.
Я не был уставшим или сонным, но каждый раз, когда мы ездили в гаубице, я всегда лежал, и вибрация пути клонила меня в поверхностный, но насыщенный сон.
Мои Casio показывали около 11 часов дня. Мы встали на новом опорном пункте.
— Я пойду схожу в туалет по большим делам, — проинформировал я товарищей.
Я отошёл от своей гаубицы примерно на 50 метров, чуть в глубь леса, чтобы выполнить свои боевые задачи без всяких комплексов. Было хорошо.
Я вернулся, оставил бумагу в своей гаубице и пошёл к Калянсу покурить и поговорить.
— Покурим? — спросил я Калянса.
— Можем.
Мы отошли чуть дальше от его гаубицы и принялись вдыхать никотиновые изделия.
— Как служба? — снова спросил я.
— Вообще, хорошо. Очень хорошо. Но только не выспался.
— Как так?
— Вот так вот.
— Я великолепно выспался. Лучше просто не бывает. Скажу по честному, это, наверное, лучший сон за все прошлые ночи в армейском лесу.
— Я, короче, перед ночной сменой пытался заснуть, и я засыпал, но постоянно из раза в раз просыпался. Поэтому у меня было много маленьких снов, между которыми я был в сознании где-то по пять–десять минут.
— А после ночного дежурства?
— После дежурства не мог долго заснуть. Примерно полчаса всё никак не удавалось. Потом тоже постоянно просыпался и видел много маленьких снов.
— Со всеми бывает.
В лесу такое случается, что со всеми не спится. Помню, будучи в Австрии, вообще не спалось от слова совсем. Хоть мы и спали в палатках с печкой, да и сами условия были практически тепличными. Поэтому то, что Калянс не смог заснуть в ту ночь, было более чем понятно.
После мы с ним обсуждали латвийское язычество и его сходство со славянским. Итог был таков: все европейские культуры так или иначе тесно связаны через языческую веру, а также что язычество — это не вера, как христианство или буддизм, а большой символизм. Древние люди не знали законов физики и подобного, поэтому им было легче всё объяснить, приписывая каждому явлению (например огню или молнии) своего языческого бога.
Также сделали пару фотографий на его телефон. Я запечатлел себя с самокрутками.
Я также поздоровался с Соломоном, и мы немного пообщались, но тут же прозвучал приказ приготовиться всем экипажам к движению.
Я залез в свою гаубицу, лёг и попросил у товарища из своего экипажа, лежащего слева от меня, снюс.
Закинувшись снюсом, первое время ничего не предвещало беды. Но примерно через две минуты появилось сильное чувство тошноты. Я вытащил снюс и первые пять минут вроде как держался, но в моменте тошнота была невероятной. Не выдержал, вскочил и быстро проблевался в пакет для мусора. После того, как гаубица остановилась, я вышел на улицу и выблевал всё остальное.
Стало лучше. Я попил воды, после чего глубоко и сладко заснул. Мне было хорошо.
Примерно через сорок минут мы приехали на новый опорный пункт.
Я уселся на траве и закурил. Подошли Калянс и Пресли.
— Ну что, Никишин, поплохело? — спросил меня Пресли.
— Немного поностальгировал! — задорно ответил я.
Мы посмеялись.
— Как так-то вышло? — спросил Калянс.
— Не знаю, — ответил я.
Я соврал ему. Я прекрасно знал причину, но не смел произносить её вслух.
— Господин капрал, — обратился я к Пресли, — ты, оказывается, больше не господин капрал, а господин сержант!
— Поднялся, — улыбчиво ответил Пресли.
— В моё время ты был ещё капралом... — ответил я, пафосно затягивая сигарету, будто это было очень много лет назад.
— В твоё время? — процитировал меня Антонинс. — Ты так говоришь, будто это было не год назад, когда ты закончил службу, а много-много лет тому назад!
— То, что было пять минут назад, — уже в прошлом... И это ни за какие деньги не вернуть! — философски ответил я.
— Это правда, — согласился Калянс.
— Где я могу прочитать твою книгу? — спросил меня Пресли. — Она сейчас популярна, надо бы и мне её прочитать.
— В интернете, — отвечал я ему.
— Бесплатно?
— Абсолютно бесплатно!
— Попрошу Одиссея скинуть мне ссылку. Будет что сегодня почитать. Сколько там страниц?
— Восемьдесят или девяносто, примерно. За час или полтора спокойно прочитаешь.
— О чём она? Я слышал про крутую сцену в душе, где ты избил Розеншлюху.
— Было дело...
Наверху, за пулемётом, сидел новоиспечённый солдатик Друндинберг, который попросил меня подменить его примерно на пятнадцать минут. Его смена, обговоренная между нашим экипажем, длилась один час и ещё не закончилась — оставалось около получаса до её конца.
Я встал на пост, чтобы, во-первых, отработать час своей будущей смены, а во-вторых, дать товарищу отдохнуть.
Стоя на посту, я наблюдал, как яркое солнце сменяло своё обличие на более пасмурное. По тихоньку начали падать первые капли дождя.
— Вставай, твоя очередь быть на посту, — сказал я сонному.
— Что? — спросил он в полусне.
— Твоя очередь сидеть за пулемётом и слушать рацию.
— Я же только что сидел там.
— Ты просидел не всю смену. Осталось ещё полчаса.
— И что? Пусть идёт кто-то другой.
— Нет. Смена твоя не закончена. Если хочешь, обговори с кем-то замену. Ты просидел полчаса, попросил меня посидеть всего пятнадцать минут, а я отработал полный час — свою будущую смену. Делай выводы сам.
— Хорошо, иду.
В этот момент я почувствовал голод и понял, что сегодня ещё не успел поесть.
Залез на крышу гаубицы, достал MRE. Как только открыл его, по рации прозвучал приказ готовиться к движению.
Друндинберг сообщил экипажу.
К гаубице подбежал Маркс:
— Шофёр, заводи гаубицы, — сердито сказал, залезая на позицию, — а ты, Никишин, какого чёрта ешь на крыше гаубицы?
Я промолчал. Вопрос Маркса показался мне тупым и некомпетентным. Во время основной службы каждый раз, когда был лес с гаубицами, я ел MRE только на крыше — нигде иначе. Одиссей никогда не делал мне замечаний по этому поводу. Так что нелогичное и неуместное замечание Маркса оставляю на его совести.
В пути начался сильный дождь с ветром, но ливня не было. На новой позиции дождь прекратился, выглянуло солнце. Мы остановились, я достал MRE и сел в круг с товарищами.
— Как жизнь, товарищи? — спросил я.
— Нормально, — ответили.
К нам подошёл парень из другого экипажа.
— Слышал, пару часов назад тебе было плохо, — обратился он ко мне. — Ты живой?
— Я живой, — ответил, жуя. — А ты кто?
— Мы вчера общались.
— Разве?
— Да.
— Напомни, как тебя зовут?
— Фрицис Студент.
— Студент? — переспросил я.
— Да.
— Если ты Студент, то почему выглядишь как школьник?
Мы посмеялись.
Снова выехали. Вечер приближался.
Остановились на новой позиции. Настала моя очередь стоять за пулемётом и слушать рацию. Внизу лежали Друндинберг с Антошкой.
— Вот шлюха! — агрессивно возмущался Друндинберг, — трахаться не хочет!
— Почему? — спросил Антошка.
— Потому что шлюха! — возмущался Друндинберг. — Я ей скинул 1300 евро, а она говорит, что не хочет меня! Самая настоящая шлюха.
— Старик, — усмехнулся Антошка, — ты все свои деньги потратил?
— Нет, я 20 минут назад в автоматах выиграл 140 евро.
— Значит, у тебя осталось всего 140?
— Нет, я только что всё проиграл.
Они засмеялись, а я не видел повода для смеха. Тут было больше причин плакать, чем смеяться.
Мы снова выехали и остановились на новой позиции. Начинало темнеть, но свет оставался достаточно ярким.
Привезли ужин — были наггетсы, вкусно. Сержант Пресли пришёл и спросил, кто съел все наггетсы. Странно, ведь когда я брал свои, их было более чем достаточно для всех.
Нас собрали на лекцию о предстоящих событиях. Резервистов освободили, и поэтому я, Калянс и Леиманис остались в маленьком кругу.
Мы снова выехали и остановились на новой позиции. Начинало темнеть, но свет оставался достаточно ярким.
Привезли ужин — были наггетсы, вкусно. Сержант Пресли пришёл и спросил, кто съел все наггетсы. Странно, ведь когда я брал свои, их было более чем достаточно для всех.
Нас собрали на лекцию о предстоящих событиях. Резервистов освободили, и поэтому я, Калянс и Леиманис остались в маленьком кругу.
— Как дела у вас? — спросил я. — Как служба проходит?
— Моей службе позитива придаёт Тимур, — ответил Калянс.
— Какой ещё Тимур? — удивился Леиманис.
— Тимур — новый ВАД в нашем экипаже. Максимально смешной чувак, — Калянс задыхался от смеха.
— Расскажи о нём.
— Едем мы куда-то, а он всё время пердит. Я спрашиваю: «Почему ты это делаешь?» Он отвечает: «Будь ты человеком, войди в моё положение. Я вот-вот взорвусь. Уже второй день этот сухпаёк не вылезает из моей задницы».
Мы начали смеяться.
— Позитивный очень, — продолжал Калянс, — у него такой же русский акцент, как и у тебя, Никишин.
— Я понял по имени. В моём экипаже пару раз о нём упоминали.
— А что у тебя в экипаже происходит? — спросил Леиманис. — Говорят, у тебя там с кем-то проблемы.
— У меня ни с кем проблем нет, — ответил я, — но Шплюде показал себя настоящим гопником.
— В каком смысле?
— Я случайно разлил не свой энергетик. Вытер, но он начал командовать, говорить всякую чушь. Я послал его в трёхэтажный дом, он заплакал и убежал к Марксу.
— А что по итогу?
— По итогу я извинился — ошибка была моя. Подошёл, извинился, а он даже не слушал, сразу спросил: «Ты мне угрожаешь?» Я посмеялся, чтобы разрядить обстановку, ещё раз извинился, пожали руки. Вражды больше нет. Я признал свою ошибку, простил его некомпетентность. Но поведение его — животное, как у Розеншлюхи — показало, что такие товарищи мне не нужны.
Лекция закончилась, мимо проходил Тимур.
— Что вам говорили? — спросил Калянс.
— Сказали, что встанем все в одну длинную линию, снимем штаны с трусами, нагнёмся и нас начнут по очереди трахать в задницу. Каждого! — шутливо ответил Тимур.
— Резервистов тоже? — спросил я.
— Резервистов особенно усердно будут долбить, чтобы напомнить, каково было узкоглазым во Вьетнаме.
Мы посмеялись. Через минуту Тимур вернулся.
— Эй, Коля... — позвал он Калянса по-русски.
Не помню, что он сказал дальше, но меня разорвало от смеха, когда Тимур обратился к Калянсу как «Коля». Приятный мужик. Я хоть и не успел с ним толком познакомиться, но таких товарищей я всем сердцем люблю.
Позиция была отвратительной — высокая трава и неровная почва. В этот раз я всё-таки взял нато-кровать. Маркс дал палатку.
Соорудил себе спальное место и узнал о ночной смене. Передо мной были Толкиен с Калянсом. Договорился с Толкиеном, что он разбудит меня за десять минут до начала смены. Он добродушно согласился.
Вот таких товарищей, как Толкиен, я всем сердцем люблю. Не понимаю, как он может не нравиться кому-то.
Ко мне подошёл Студент.
— Не хочешь пару самокруток скрутить? — сказал я коротко. — Видно, что руки умеют. Делай одну мне, одну себе. Договорились?
— Договорились, — ответил он тихо.
Мы сели. Он взял листок, я взял табак. Пальцы его ловко работали, словно он это делал не первый раз.
— Ну рассказывай, — сказал я, — кто ты такой?
Он пожал плечами, глаза скользнули по земле.
— Не знаю, — сказал он. — Что тут рассказывать?
Тишина повисла между нами. В её глубине слышался только треск травы под ветром.
— Знаешь, — сказал я ему, — в этой армии каждый знает ответы на вопросы, что задаёшь.
— В каком смысле? — спросил он, не переставая скручивать.
— Ты слышал про старшего сержанта Хемингуэя?
— Нет, — ответил он, сжимая табак, — не знаю.
— Он был моим старшим сержантом в те учения, когда мы с другими резервистами тут проходили. Он был главнее всех. Даже офицера, что был при нас.
— Ну и что? — спросил он.
— А то, что он говорил: нет такого ответа, как «я не знаю» или «я не могу». Вот так просто. Сначала я не понял, а осознал только спустя время. Где-то три месяца назад, в одиночном походе. Представь — спустя девять месяцев после окончания основной службы до меня дошло.
— Долго ты думал над его словами? — усмехнулся Студент.
— Долго и много. Суть в том: незнание не освобождает от ответственности.
— Именно так?
— Да. Во вселенной ты по сути ничего не знаешь. Вспомни Сократа — он говорил: «Я знаю, что ничего не знаю», а остальные даже этого не осознают.
— К чему ты клонишь?
— К тому, что незнание — не преступление, и признавать это — честно. Но когда берёшься за дело, незнание не снимает с тебя ответственности. Если привычных знаний мало — ищи ответ там, где не привык. Не нашёл? Тогда принимай удары судьбы без оправданий, с полной ответственностью.
— Философ этот ваш старший сержант Хемингуэй, — заметил Студент.
— Безусловно. Каждый может быть философом, но не каждый решится им стать. Хемингуэй захотел — и смог.
— Насколько хорошо?
— Я не дам тебе оценки. У философии нет оценок. Старший сержант Хемингуэй сказал важную мысль, над которой я или кто-то ещё задумался. А оценка трактовки его философии — вне моей компетенции. Но я ему безусловно благодарен.
Он, конечно, когда я был особенно уставшим, очень часто выводил меня и других товарищей, мягко говоря, на эмоции. Но я ему бесконечно благодарен. Он сделал для меня больше, чем все учителя из школы за всю мою жизнь вместе взятые.
Между нами повисла лёгкая тишина, словно пауза перед важным шагом.
— Ты так и не начал рассказывать о себе, — сказал я, глядя на него.
— Да мне, честно, нечего толком рассказывать.
— Я уже объяснил, почему тебе есть что сказать. Вспомни слова моего старшего сержанта. Чтобы было проще, начни с того, кто ты был до армии и зачем пришёл сюда. У нас именно так обычно начинались разговоры.
— Ну ладно, — начал Студент, — до армии я был максимальным идиотом. Постоянно тусовался, пил и занимался непонятными вещами. В армию пришёл, чтобы изменить жизнь к лучшему, найти своё место.
— Получилось?
— Да. Поэтому и остался здесь.
— Тебе сколько лет?
— 24. А тебе?
— Мне 20. Рад за тебя. Но у меня с армией было немного иначе.
— А почему ты пришёл в армию? — спросил он.
— Школа надоела. Когда я пришёл, мне было 18, я учился в 11 классе.
Мы рассмеялись.
— Вообще, если подумать, — продолжил я, — наши цели похожи. Я тоже «убежал» в армию, чтобы изменить жизнь. Не тусовался так, как ты признался, но пришёл искать себя.
— Многие удивляются и спрашивают: как в армии можно найти себя?
— Я считаю, армия даёт лучший ответ на этот вопрос.
— Почему?
— Исключительно через боль можно найти себя. Только прислушавшись к своим слезам, Бог лучше всего слышит твою исповедь в молитвах.
— Хм, — задумался студент.
— Многие говорят, что армия — это современное рабство, ломающее твою индивидуальность.
— Так разве говорят? — возмутился студент.
— Да. И, по моему опыту, таких очень много. Но я считаю: чем сильнее пытаются сломать твою индивидуальность, тем сильнее она стремится наружу и крепнет. Только так и никак иначе. Если внутри тебя нет индивидуальности, то ломать просто нечего.
— Верно.
— Почему ты решил остаться? Не по той же причине?
— В каком смысле?
— Ты сказал, что хотел «убежать» от своего порочного образа жизни.
— Да.
— Но остался не просто так — чтобы не губить свою жизнь в городской суете, а закрепить то, что получил в армии.
— Получается именно так.
К нам подошёл Антонинс и предложил помощь в кручении самокруток.
— У вас хорошо получается, — похвалил я обоих. — Мне бы так уметь.
— Братан, — ответил Антонинс, — если будешь часто крутить сигареты, тоже научишься. Когда я жил в Англии, только и делал, что крутил сигареты.
— Это не про меня, — ответил я, — курю только в армии. В гражданской жизни никотин не употребляю.
— Когда бросил? — спросил Студент.
— Сразу после окончания основной службы.
— Я так не смогу, — сказал Антонинс, — без никотина никуда.
— Ты говорил, что много лет жил в Англии, — обратился я к Антошке, — как тебя там называли?
— Янис или Тони. Типа, у меня двойная фамилия, поэтому так и называют.
— Хорошо знаешь английский?
Он произнёс несколько предложений на отличном британском английском.
— А на русском сможешь так же хорошо говорить? — спросил я на русском.
— Конечно, — ответил он с лёгким акцентом, но без ошибок по русски, — проблем нет. Можем вообще всё говорить на русском.
— Молодец, — продолжил я по-русски. — Не смог я тебя подловить. Обычно те, кто знает английский, плохо говорят по-русски. Но ты хорошо.
— Спасибо, братан, — ответил Антошка на русском. — У меня мать русская, поэтому проблем с русским нет.
— Молодец, — искренне похвалил я его.
Мы закончили крутить сигареты — значит, время создания закончилось, настало время для их дегустации.
— Вас ждёт какая-нибудь девушка дома после учений? — начал я, держа сигарету в зубах.
— У меня есть девушка, с которой сейчас живу, — ответил Антоша, — но помимо неё у меня есть и другие женщины.
— Правильно, — поддержал его Студент.
— Зачем тебе другие женщины, если есть девушка? — спросил я.
— А где гарантия, что она действительно моя? — усмехнулся Антоша. — Раньше у меня была девушка, с которой я был пять лет. Всё ей дарил, любил бесконечно. Но она ушла. Больше я в эту чушь под названием «любовь» не верю. Для счастья любовь не нужна. Я даже скажу больше: лучше быть несчастным без любви, чем быть обманутым.
-Тоже самое, - поддержал его Студент, -сто процентное попадание.
Я ничего не ответил. Не поддерживал и не спорил с ним — не видел смысла. То, что он имеет, — его правда. Моя правда и моя этика — в другом. Я сам далеко не идеал, и грехов у меня целый чемодан. Точно такая же история со Скрундой и Шплюде — это их этика, которая меня не привлекает и к которой я не хочу относиться. К этике Антоши я тоже равнодушен, но уважаю его как товарища и могу положиться на него.
Фундаментальное различие между Антошей и Скрундой со Шплюде в том, что он держит свою этику и грехи при себе, не распространяет её на внешний мир. Антоша говорит исключительно за себя, не пытаясь казаться кем-то другим, в отличие от Скрунды, и не выносит наружу агрессивную натуру, как Шплюде.
Я, как и Антонинс, говорю о своих грехах — их у меня не меньше. Но потакать им, сбагривая их во внешний мир, — не по мне. Антонинс, каким я его увидел на этих учениях, тоже другой. В нём видны блески и искры достойного человека. Но ему, как и мне, ещё многому нужно научиться.
Мы закончили дегустацию сигарет и разошлись кто куда. Студент случайно взял мою каску, а я — его. Позже обменялись.
Мои часы показывали примерно 21:30. Я покурил последнюю сигарету, после чего попил воды и лёг спать.
Меня, как и следовало, разбудил Толкиен. Я быстро оделся и выдвинулся на место встречи ночного дозора.
Пришёл примерно за пять минут до начала смены. Там уже стояли товарищи с прошлой смены, среди них был и Калянс.
Калянс протянул мне ночник и предложил посмотреть через него на небо. Я посмотрел — были видны каждая звезда и планета в космосе.
Все были в сборе, и начался мой ночной дозор. Меня поставили с каким-то солдатиком по имени Алексей. Мы почти не разговаривали, но он рассказал, как попал в армию. Его призвали не как добровольца, а как призывника, с зарплатой в 300 евро в месяц. По его словам, этих денег ему хватало на базовые нужды и даже удавалось откладывать немного.
Смотря на его отношение к зарплате и вспоминая своё отношение во времена основной службы, я понял: в экономическом плане он — гигант.
Мы патрулировали позицию, шагая вдоль гаубицы и внимательно всматриваясь в каждое движение лесной чащи.
Иногда встречались со второй парой, во главе которой стоял капрал Осборн. Я давно не держал ночник в руках, поэтому иногда совершал ошибки, на которые он указывал и давал советы — за что ему большое спасибо.
Та позиция была действительно отвратительной для патруля. Отходя чуть дальше от гаубицы, появлялись проблемы с передвижением. Напарник капрала Осборна пару раз наступал в небольшую, но очень неприятную яму. К счастью, никто не пострадал.
Наша смена близилась к концу. За пять минут до её окончания мы пошли будить следующий патруль, хотя и не должны были — было обговорено приходить самостоятельно.
Я подошёл к Друндинбергу, который спал недалеко от моего спального места.
Проснувшись, он начал издавать недовольные вопли, характерные для малодушных личностей.
— Куда идти надо? — уныло спросил он меня.
— Иди к центру, там все собираются. Не опаздывай.
Он и другие напарники ночного патруля Друндинберга опоздали на десять минут. Эти дополнительные десять минут мы простояли в центре, дожидаясь опаздывающих.
Когда они пришли, мы разошлись по спальным местам, поблагодарив друг друга за хорошую службу в дозоре.
Я залез внутрь своего спального мешка, одел затычки для ушей, чтобы не слышать шум работающего мотора гаубицы, и погрузился в глубокий сон.
Второй день был официально закончен!