День Первый
Снова, как и в первую ночь перед армией, я не смог заснуть. Не спалось совсем. Бурление мыслей и ожиданий действовало на меня как кофеин.
То же самое случилось со мной и первого июля 2023 года — почти два года назад на момент написания этого текста.
Я не сидел в телефоне и даже не заглядывал в него. До самого звонка будильника моими единственными спутниками были мысли. В основном позитивные — они приносили мне свои добрые эффекты.
Три тридцать утра, девятое мая 2025 года. Будильник кричит. Я незамедлительно встаю, иду в душ, чищу зубы, одеваюсь, перепроверяю сумку, пью кофе и курю самокрутку.
Четыре утра, девятое мая 2025 года. За мной приезжает мама. Я еду на остановку, где я дожидаюсь автобуса из Лиепаи в Ригу.
Стоя на улице в ожидании автобуса, я ощущал необычайное тепло. На улице, конечно, не лето, но по сравнению с моим городом погода была шедевральная — без ветра и дождя.
Четыре тридцать, девятое мая 2025 года. Мой автобус выехал в Ригу.
Мысли продолжали кипеть, как вода в чайнике. Ни суетливости, ни слабости духа — наоборот: исключительная твёрдость в решении и готовность к ожидающим меня событиям.
Но на душе всё равно было лёгкое недомогание. И это понятно: я почти год не был в армии — и вот снова возвращаюсь туда.
Я убрал всё, что могло меня отвлекать. Стало легче через полчаса, но впереди оставалось ещё три часа непрерывной автобусной дороги.
Я закрывал глаза, пытаясь хоть немного поспать и набраться сил. Не получалось. Попробовал ещё раз — и снова провал.
Слева от меня сидел парень, моложе меня примерно на четыре года. Он спал как младенец, чему я немного завидовал.
Я включил Лану Дель Рей в наушниках и погрузился в себя.
Многие любители Ланы Дель Рей включают её и уходят в глубокую, часто даже негативную саморефлексию. Я тоже занимался этим в прошлом. Благо, со временем смог направить себя в более позитивное русло — не отказываясь при этом от любви к моей любимой девочке, Лане Дель Рей. Погружаться в себя и свои мысли очень полезно, но без фанатизма и разрушительной силы.
Пагубные, негативные мысли засасывают. Вылезти из них почти невозможно. Чем дольше ты сосредоточен на негативе, тем глубже в него проваливаешься. Можно пытаться бороться с этим внутри своей головы, но это похоже на попытку врезаться в мчащуюся машину, чтобы остановить её. Или на попытку спасти тонущего, когда сам уже идёшь ко дну.
У тебя нет врагов, даже ты сам себе не враг. Мысли в голове — это твои дети, которых нельзя бить, а нужно успокоить. Бить детей нельзя. С мыслями то же самое.
Тебя в голове бьют? Подставь другую щеку. Порази эти мысли своей невозмутимостью и одновременно своей любовью к ним.
Человека нельзя сломать, как лошадь или собаку. Чем больше в человека бьёшь, тем больше он озлобляется. В голове то же самое: чем больше нагнетаешь мысль, тем сильнее она нагнетает тебя.
Многие с этим живут и им хорошо, а кому-то плохо.
Мне было плохо, и я это исправил — ни за день, ни за неделю, ни за месяц, ни за год. Но теперь мне хорошо.
Подъезжая к Риге на автобусе, было прекрасно вновь лицезреть её через окно.
Выходя из автобуса, я почувствовал то самое прекрасное ощущение в теле — когда после долгого сидения на одном месте ты снова встаёшь на ноги и ощущаешь всю силу твёрдого бетона под ними.
Только выйдя из автобуса и пройдя пару метров, меня со спины догоняет Стрикис.
Стрикис — механик из моего артиллерийского дивизиона, который чинил наши гаубицы в ремонтной зоне. Толстый, немного с прыщами, с бородой на подбородке, лысый и всегда в очках.
Он тоже был из Лиепаи, но в своём городе вне службы я с ним никогда не встречался и не общался. По сути, я поддерживал контакт только со своими ребятами — теми, кто был близок мне по духу, а не по географии.
Стрикиса я был рад увидеть спустя год. Когда у меня был курс артиллериста, мы некоторое время активно общались. Потом контакт был утерян.
Примерно за пару месяцев до конца основной службы мы повздорили — он разлил мой кофе, а я заставил его убирать. Тогда мы чуть не подрались. Точнее, я с большим трудом сдержал гнев, ведь это было моё последнее кофе из запасов на тот момент.
Вражды между нами не осталось. Он рад был меня видеть, и я — его. Товарищ всегда товарищ.
— Пошли есть? — подбегая ко мне со спины, спрашивал он.
— Пошли! — после долгой дороги я тоже очень сильно хотел есть.
По пути мы обсуждали самые простые вещи, какие только можно задавать после долгой разлуки. Особенно после армейской. Я рассказал ему о своей постармейской жизни, а Стрикис — историю про то, как целый год после армии он только играл в игры, пил алкоголь и дрочил.
Мы пришли в «МакДональдс». Я заказал картошку фри, два двойных чизбургера и чёрный кофе. Сели за стол, я снял куртку, удобно уселся и начал вкушать еду.
— Насколько сильно мы опаздываем? — спросил я, выпивая кофе.
— На один час! — ответил Стрикис. — Сержант знает о моём опоздании. Я его уведомил, что живу далеко от Риги. Он сказал: «Хорошо», значит — всё хорошо. А ты его предупредил?
— Конечно. Ещё пару дней назад. Он говорил, что, помимо меня, будет ещё один парень из Лиепаи, который тоже опоздает примерно на час или полтора. Видимо, он говорил о тебе.
— Как думаешь, что сейчас там происходит?
— Не знаю, — последовала небольшая пауза с моей стороны. — Мои часы показывают 8:30 утра. Всё начинается ровно в 9:00, а самый первый автобус из Риги в Кадагу приезжает только в 8:50. Туда ехать ещё около часа. Значит, мы будем там только к 10:00.
— Наверное, наши товарищи сейчас стоят возле входа и ожидают, когда их впустят. Потом, возможно, пойдут собирать свою экипировку со складов. Наверное. Я сам не знаю.
— Наш с тобой автобус будет только через 20 минут. Значит, ждём. Проблем у нас точно не будет, ведь мы живём далеко от Риги и всех, кого надо, предупредили. Чётко.
Где-то через пять минут мы вышли на улицу покурить.
До автобуса оставалось ещё примерно 15 минут, поэтому мы спокойно стояли возле остановки, курили и общались.
Проходит 15 минут — а автобуса всё ещё нет.
— Здесь автобусы всегда опаздывают, — начал Стрикис. — Я не так давно переписывался со Смаидиньшем. Он сказал, что его автобус опоздал на десять минут.
Я не стал с ним спорить, потому что был с ним полностью согласен. Всегда, ещё во времена основной службы, автобус из Риги на базу опаздывал — иногда на две, пять, десять минут и так далее.
Следующий автобус был в 9:30 — с той же остановки. Мы продолжали ждать. Но чем дольше стояли, тем холоднее становилось на улице.
9:32 утра. Автобуса всё так же нет. Дрожь и холод пробирали насквозь. Хотя ветра не было — как, например, в Лиепае — холод ощущался до самого основания.
Стрикис начал звонить друзьям из Риги, чтобы кто-то подвёз нас на базу, но безрезультатно. Потом позвонил бабушке. Она сказала: если автобус, который должен прийти в 10:05, не приедет, то скинет ему денег на такси.
Усталость от недосыпа и холод сделали своё дело.
Я уже почти начал уговаривать Стрикиса попросить бабушку заказать такси — но, к счастью, третий по счёту автобус приехал вовремя. Без опозданий.
Заходя внутрь, я вновь почувствовал блаженное тепло автобусного салона. Купил билет, уселся на свободное место, закрыл глаза — и погрузился в глубокий сон до самой базы.
Поездка со сном длилась около часа. Мне стало значительно легче: я отдохнул от ночной бессонницы, урагана мыслей и больше чем часового ожидания опоздавшего автобуса.
Этот короткий сон ощущался как перерождение. Будто стал новым человеком.
Мы вышли из автобуса и быстрым шагом направились к базе.
Сначала, как и раньше во времена основной службы, мы со Стрикисом показали сторожам военные документы, подошли к турникетам, но пройти через них не смогли — система нас не пустила.
Тогда мы зашли в сторожевой пункт. Один из офицеров зафиксировал наши данные на бумаге и сказал проследовать в спортивный комплекс, где уже шла лекция.
Выйдя из пункта охраны, было приятно вновь ощутить в воздухе атмосферу родной военной базы и твёрдость знакомого бетона под ногами.
Возле спортивного центра стояла группа из пятнадцати человек — видимо, вышли покурить во время короткого перерыва в лекции.
Мы зашли внутрь, надели бахилы, поднялись по лестнице и прошли в класс. Почти никого не было. Значит, моя догадка о перекуре оказалась верной.
Из моего дивизиона был только Грибоник. Он грустно сидел на последней парте, уткнувшись взглядом в пустоту.
— Привет, Грибоник, — радостно поздоровался я, протягивая ему руку и быстро окидывая взглядом класс в поисках свободных мест. — Рядом с тобой свободно?
— Тут уже сидит человек, — с тем же унылым взглядом ответил он. — Он вышел, но скоро вернётся.
Все столы и места выглядели занятыми, поэтому я прошёл глубже в класс, поставил стул в самом конце, положил сумку на подоконник слева от себя и стал ждать своих любимых товарищей.
Они заходили в класс один за другим, рассаживались на свои места. Внутри меня кипело — волна тепла, будто распахнули грудную клетку и залили туда солнце. Я вновь видел те знакомые, почти забытые лица.
Каждому из них я крепко жал руку, передавая частичку своей солдатской любви. Каждому без исключения: Леиманису, Калянсу, Картенбеку, Мисиньшу, Витуму, Наглису, Блонди и Замятину. А своего любимого медвежонка Парадниека встретил особенно — артиллерийским поцелуем в щёку.
Многие изменились и в то же время остались прежними. Кто-то отрастил волосы, усы, бороды. А кто-то стал другим — совсем в ином смысле.
Я спросил их, что успел пропустить. В ответ — с усмешкой:
— Только базовую лекцию по технике безопасности. Ничего интересного.
Началась новая лекция. Уже и не вспомню, о чём она была. Я сидел в самом конце класса и крутил самокрутки.
Когда лекция закончилась, часть народа вышла покурить, часть осталась в классе. Я вышел.
— Парадниек, — обратился я к нему с самокруткой в зубах, — ты тут самый умный.
Секунду помолчал.
— Если не считать меня. Объясни, в чём был смысл этой и прошлой лекции.
Он объяснил. Стало яснее, что нас ждёт на этих учениях.
После мы пошли на обед — в столовую базы. Часто в гражданской жизни я вспоминал её еду с какой-то влажной тоской, особенно тот бежевый соус... Хотя по сути — обычный армейский обед, ничего особенного.
За этот час, проведённый вместе в классе, мы настолько открыто и искренне общались, что наши дружеские отношения стали ещё крепче и глубже. Мы затронули очень сложные и деликатные темы, которые для многих могут показаться неприятными или спорными. Например, обсуждали предубеждения и стереотипы в отношении мусульман, связанные с неверными и болезненными представлениями о них. Конечно, такие темы лучше обсуждать с осторожностью, поэтому оставлю детали за кадром.
— Ты же умеешь делать самокрутки из табака? — обратился я к Картенбеку.
— Умею.
— Сделай мне, пожалуйста, пару штук, а то у меня скоро закончатся, а крутить я вовсе не умею. Они у меня, ты сам видишь, выглядят как растаманское орудие. Проверки моих сигарет на «секретные ингредиенты» из-за их внешнего вида мне вовсе не нужны. Но вот в твоём таланте я ни капли не сомневаюсь.
— Хорошо, — любезно согласился рядовой Картенбек, — сколько тебе надо?
— Сколько не жалко. Можешь себе тоже делать сколько захочешь.
— Не, спасибо, — уже начиная крутить самокрутку, говорил Картенбек, — у меня своих сигарет достаточно. Сделаю, чтобы тебе было что курить.
Я тоже начал крутить. К процессу подключились ещё Леиманис, Витумс и Калянс. Картенбек сделал мне четыре сигареты, остальные — по три мне и по три себе. Было приятно чувствовать рядом таких товарищей.
Мои сигареты выглядели как косяки для марихуаны.
— Ты веришь в Бога? — Я начал новый разговор, обращаясь к Картенбеку.
— Я? — спросил он.
— Да.
— Ну, когда как. Когда мне надо.
— А когда тебе надо?
— Когда мне плохо, например.
— Понимаю. К счастью или к сожалению, присутствие Бога чувствуешь особенно остро, когда тебе неимоверно плохо. Когда хорошо — кажется, что никого нет кроме тебя самого. Ни Бога, ни людей. Эти моменты самые обманчивые, поэтому даже в хорошие времена стоит сохранять стойкость.
— На войне каждый атеист становится глубоко верующим, — добавил Леиманис.
— Фундаментальная правда. В самые мрачные моменты приходишь к тому, к чему не пришёл бы в обычных условиях. Ты не думаешь ни о логике, ни о Дарвиновской эволюции, ни о материализме. Тебе плевать на всё это. Война — всегда нелогичное и глупое решение сверху. И ты, как запуганный маленький солдатик, приходишь к на первый взгляд «нелогичным вещам» в поисках ответов, чтобы стало легче, лучше, понятнее.
— В гражданской жизни по-другому...
— Безусловно. Легко быть атеистом, когда чувствуешь, что всё в твоих руках и принадлежит только тебе одному.
Эрнест Хемингуэй писал:
«Когда артиллерийский огонь разносил окопы у Фоссальты, он лежал плашмя и, обливаясь потом, молился: "Иисусе, выведи меня отсюда, прошу тебя, Иисусе. Спаси, спаси, спаси меня. Сделай, чтобы меня не убили, и я буду жить, как ты велишь. Я верю в тебя, я всем буду говорить, что только в тебя одного нужно верить. Спаси, спаси меня, Иисусе". Огонь передвинулся дальше по линии. Мы стали исправлять окоп, а наутро взошло солнце — жаркий, тихий, радостный и спокойный день. На следующий вечер, вернувшись в Местре, он не сказал ни слова об Иисусе той девушке, с которой ушёл наверх в "Вилла Росса". И никому никогда не говорил.»
Этот фрагмент я понимаю так: в момент опасности, когда жизнь висит на последнем дыхании, ты приходишь к Богу. А когда всё спокойно и жизнь снова кажется бесконечной, ты забываешь о Боге.
В романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй, описывая бурную битву на холме между испанскими партизанами и фашистами, писал так:
«Пассионария говорит: лучше умереть стоя... — мысленно повторил Хоакин, а гул всё нарастал. Вдруг он перебил себя: — Святая Мария, благодатная дева, Господь с тобой; благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего, Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти. Аминь. Святая Мария, Матерь Божия, — начал он снова и вдруг осекся, потому что гул перешёл в оглушительный рев и, торопясь, стал нанизывать слова покаянной молитвы: — О Господи, прости, что я оскорблял Тебя в невежестве своём...»
В этом фрагменте важно понимать контекст. Хоакин — молодой испанский коммунист, искренне верящий в идею республики, а не в Бога. Но в пекле битвы с франкистами, когда жизнь висит на волоске, он забывает о политике и идеалах, обращаясь к молитве как к последней надежде.
За нами приехал автобус. Мы собрали вещи и сели внутрь. Штабной сержант прошёл по списку, проверяя наши имена. Затем мы поехали — дорога заняла около 30 минут.
Наша остановка была на новом военном пункте, судя по всему рассчитанном больше на пехотинцев с БТРами, палатками и контейнерами.
Вышли и направились к пункту выдачи экипировки, сохранившейся со времён основной службы. У каждого была по одной трёхдневной сумке и два мешка с вещами.
Взяв снаряжение, нам сказали разойтись по палаткам, переодеться в форму и взять в лес только самое необходимое. Мы ожидали примерно такое после получения экипировки, но мы ожидали ещё и то, что нам выделят палатку исключительно для нашего дивизиона.
По итогу оказалось, что палатка предназначалась не только для наших 16 человек, но и для всех остальных резервистов.
Для 16 человек пространство было приемлемым, но для более чем 50 там было крайне тесно.
Все толкались, перешагивали друг через друга, экипировка разбросана по полу, слышались крики и недовольства.
Из-за этого и других факторов всё мероприятие затянулось.
Сбор нашей батареи — я, Калянс, Леиманис, Грибоник и Наглис — длился дольше, потому что дополнительные сумки на броню (для фляг, магазинов и т. д.) были изъяты: нам приказали перед демобилизацией их отсоединить. Пришлось заново прикреплять сумки, что добавило времени.
Собирать и подбирать экипировку там было ужасно. Ещё хуже — осознавать колоссальный уровень некомпетентности и неподготовленности организаторов учений.
Я закончил последним — у меня возникли проблемы с тем, чтобы вставить бронепластины в бронежилет.
Закинул два мешка с вещами и сумку с личным имуществом, взял оружие и восемь магазинов, встал рядом с товарищами.
Приехал дижкареивис Яша с листом росписей нашего дивизиона.
Я хорошо знал Яшу с основной службы. Приятный парень с быстрой речью, но общались мало — он из второй батареи, я из первой.
— О, привет, Никишин! — сказал Яша, пожимая руку.
— Привет, — ответил я. — Как жизнь, Яша?
— Хорошо, лучше не бывает. Школу недавно закончил и твою книгу прочитал.
— Всю?
— Нет, большую часть. Хорошо получилось, молодец. В будущем дочитаю полностью.
— За базар отвечаешь?
— Конечно.
— Молодец.
— Практически вся вторая батарея её прочитала.
— Даже дижкареивис Кемме?
— Насчёт Кемме не знаю. Но капрал Набоков и Батлер хорошо отзывались. Набоков особенно отметил сцену, где ты дрался с Розеншлюхой, а он выбегает из душа и разнимает вас.
— Было такое...
— Беллуччи тоже хорошо отзывался.
— Сержант Беллуччи?
— Да, он самый.
Мне стало невероятно приятно. Приятно осознавать, что мои учителя с учебки — Набоков и Батлер, а также учитель с курса артиллериста — сержант Беллуччи.
— А Кемме почему не прочитала? Почему мои сансеи прочитали, а моя девочка — нет?
— Честно не знаю. Знал бы — сказал бы! Честно, Никишин.
— Верю, Яша. Я тебе всегда буду верить. Смотрю на тебя и не верю, что ты мог дать повод сомневаться в себе.
— Спасибо.
— Пожалуйста.
— Чем после армии занимаешься, Никишин?
— Учусь, работаю, хобби... Много чем, рассказывать долго. А ты чем занимаешься, кроме армии?
— Школу закончил.
— Точно. Погоди, а тебе сколько лет?
— 29.
— Выглядишь моложе.
— Спасибо.
— Пожалуйста. Но как ты мог закончить школу только в 29? Разве не закончил 12 классов раньше?
— Не, ты не так понял. Я закончил высшую школу — университет.
— Чёрт, перепутал. Молодец, рад за тебя. Какую специальность закончил?
— Бизнес.
— Будешь бизнесом заниматься после армии? Красавчик.
— Нет, это для поступления в военную академию.
— Чтобы меньше учиться в академии?
— Да, без высшего образования я бы там учился 4 или 5 лет. С высшим — только полтора.
— Теперь всё стало яснее.
— Да.
— Бизнес-образование — это образование, а бизнес как бизнес — это стиль жизни.
— В точку!
— Как там Кемме? Скучает, небось, места себе не находит?
— Она стала капралом.
— Чотка.
— Твоё эссе о ней всё ещё висит на стене. Мы иногда его перечитываем всей батареей.
— Чотка.
Нас начали подзывать к машинам, на которых мы должны были уезжать в лес.
— Увидимся на фронте, Яша... — сказал я, протягивая ему руку.
— До встречи, брат! — наши ладони крепко сжались, раздаваясь с громким звуком, словно раскатывающийся гром.
Около пятнадцати минут мы старались запихнуть сумки в багажник пикапа. С трудом справились.
Я сел в машину с Грибоником, Зелтиньшом, Витумом и Смаидиньшом. За рулём был какой-то сержант с языком наполовину латышским, наполовину русским. Я сам не без греха, но у него перебор.
По дороге я спросил, как стать капелланом в армии. Не собираюсь им быть, просто любопытно. После этого он каждый раз, когда встречался, спрашивал: «Планируешь курсы капеллана?» — Нет, братан, не моё.
Приехали на место размена.
К окну машины подошёл старший сержант первой батареи Сократ.
— Солдаты, — сказал он, — вылезайте!
Мы вылезли из машины, взяли наши сумки и встали возле неё, дожидаясь дальнейших указаний.
Стоя у машины, я увидел сержанта Беллуччи примерно в пятнадцати метрах от себя. Он был в полной экипировке и с накрашенным лицом. Я был ему рад — давно не видел своего артиллерийского товарища! Настолько, что помахал ему в знак боевого приветствия. Он тоже радостно поприветствовал меня со стоической улыбкой.
— Вы всех забираете? — спросил Сократа русскоговорящий сержант.
— Нет, — стоически и лаконично ответил ему Сократ, — я забираю только парней из первой батареи.
— А с остальными что делать? - Нервно спрашивал русский сержант.
— Я — старший сержант первой батареи, поэтому забираю только солдат из первой батареи. Остальные, скорее всего, идут ко второй.
Старший сержант Сократ закончил разговор с этим сержантом и велел нам построиться недалеко от машины. Из первой батареи нас было пятеро: шофёр Леиманис, Наглис и Грибоник — счетоводы, я и Калянс — артиллеристы. Сократ сказал двоим идти в первую машину, ещё двоим — во вторую, одному — в третью.
Грибоник взял себе в пару Наглиса, и они сели в первую машину. Леиманис и Калянс сели во вторую. Я же сел в третью.
Не знаю, кто были водители первых двух машин, но моим водителем был старший сержант Сократ.
— Почему каска не надета? — с улыбкой, но серьёзно спросил меня Сократ.
— Забыл, — ответил я, надевая каску.
— Ну, Никишин, рассказывай, — начал он, — как жизнь идёт?
— Всё хорошо. Учусь, работаю, занимаюсь полезными делами.
— Телефон где?
— Какой?
— Твой!
— Я не беру телефон с собой в лес.
— Почему?
— Зачем он мне в лесу?
— Правильно! Я слышал, ты книгу написал.
— Так точно!
— Где её можно прочитать?
— В интернете.
— Бесплатно?
— Абсолютно бесплатно.
— Там есть юмор?
— Что есть?
— Юмор!
— Что это?
— Юмор, — повторил он по-русски.
Тут я даже немного удивился. Я и представить себе не мог, что старший сержант Сократ знает русский. И при этом сказал это слово практически без акцента. Оно, наверное, и понятно — он же взрослый человек. Помню, когда мы были в Австрии, ему тогда исполнялось 40 лет. Сейчас ему, значит, 41 год. Людям его возраста в школе, видимо, преподавали русский язык, если он так идеально сказал «юмор».
— Есть, но совсем немного, — отвечал я, пытаясь показать старшему сержанту, что моя книга — не просто набор анекдотов, а целый эпос наподобие «Одиссеи». — Юмор там в минимальном количестве. Но если и есть, то такой, солдатский, типа юмор для суровых мужиков!
— Как-нибудь прочитаю.
— А как вы о ней узнали? Если не секрет.
— Сначала от капрала Одиссея, сейчас же практически вся батарея о ней говорит.
— Удивительно.
Мои блестящие Casio показывали примерно шесть часов вечера. Сквозь лобовое стекло машины был виден закат — оранжевый, красивый.
— Помните, мы были с вами в Австрии? — начал я.
— Помню.
— Как вы узнали, что у меня в тот день будет день рождения?
Я уже упоминал, что в Австрии старший сержант Сократ отметил свой день рождения. Буквально через пару дней после его юбилея был мой день рождения. С того момента и по сей день меня время от времени интересовал этот вопрос.
— В Австрии, — отвечал он, — у нас был список людей, у которых день рождения выпадал на дни командировки, чтобы мы могли поздравить их на месте.
— Понятно.
Далее мы ехали молча. Хотелось немного покурить. Мне казалось, что мы слишком долго едем. В сумме весь наш путь был около тридцати минут.
— А куда мы едем? — начал я.
— Латвию защищать!
— От кого?
— От врагов.
— А кто мой враг?
— Тот, кто без спроса зашёл захватывать нашу землю.
— У меня есть враги? — задумался я.
Мы приехали на место. Здесь был главный опорный пункт первой батареи!
Выйдя из машины, я достал свою экипировку из багажника пикапа, положил её у дерева, после чего осмотрелся вокруг. Я не мог не нарадоваться виду своих старых добрых гаубиц. Я скучал по ним, а они по мне. Это однозначно. Наша с гаубицей артиллерийская связь будет всегда и везде. В любом из миров.
— Привет, Никишин! — отвлёк меня от моих влажных фантазий о гаубицах очень знакомый голос. Почти забытый. Повернувшись, я узнал, кто это.
— Привет, капрал Осборн! — поприветствовал я его, протягивая руку.
— Как жизнь, Никишин?
— Великолепно. У тебя как?
— В лесу, как видишь.
— Это хорошо или плохо?
— Когда как.
— А где Одиссей?
— Какой Одиссей?
— Капрал Одиссей.
— В Австрию уехал.
— Значит, его тут не будет, и я его не увижу спустя столь долгое время?
— К сожалению, нет.
— А Веинберг где?
— Какой Веинберг? — спросила со спины капрал Джоли. Я её не заметил. Она отвечала за экипировку.
— Здравствуйте. Маленький Веинберг. Где он?
— Он на больничном, — ответила она.
— Понятно... Я могу покурить? — обратился я к Осборну.
— Подожди немного с курением, — ответил он. — Капитан хотел вам, резервистам, что-то сказать.
Мы пятеро резервистов встали в одну линию. Пришёл капитан — главный в нашей батарее.
Он спрашивал, кто передумал насчёт службы и хотел бы продолжить. Никто не ответил. Спрашивал каждого, кто чем занимается. Мы все ответили. Затем дал нам мотивирующую речь. Мы замотивировались.
В конце своей речи капитан удалился, и ему на смену пришёл Сократ, который объяснил нам дальнейшие действия и назначения.
Наглис и Грибоник ушли к счетоводам. Леиманис и Калянс — к другим экипажам. Каждый в разную сторону, я не знаю, с кем они были, но мы оказались в разных экипажах.
Меня назначили к экипажу дижкареивиса Маркса, который появлялся у меня как инструктор во время учебки на две недели. Потом он вместе с Дель-Реем, Набоковым и Батлером уехал в Косово на полгода.
Сократ сказал, что Маркса пока нет, его заменяет ефрейтор Шплюде.
Я спросил о курении, обращаясь к нему «старший сержант», но он поправил: теперь он — штабной старший сержант. Я не заметил, что к его погону добавилась ещё одна полоска. Поздравил искренне.
Подошёл к своей гаубице. Там меня встретил Шплюде.
— Здарова, Никишин, — радостно сказал он. — Как жизнь?
— Хорошо. А у тебя?
— Нормально. Кто тебя назначил в экипаж?
— Сократ.
— Понятно.
— Знаешь, через сколько Маркс вернётся?
— Примерно через час.
— Окей. Я тогда пойду перекурю и после сменю парня у рации. Можете отдохнуть.
Увидев снова своих товарищей, мне стало их жалко. Хотя ситуация не критична, они выглядели плохо. Сердце рвалось на куски. Я не мог не предложить помощь и дать им немного отдыха.
Я положил сумку и подошёл к своей гаубице.
Романтический закат освещал берёзы, ели, высокую траву и мою малышку M109.
Рядом стоял солдат и занимался гигиеной.
— Вячеслав Никишин, — представился я, протягивая руку.
— Янис Антонинс, — без особого энтузиазма ответил он.
— Теперь мы в одном экипаже. Товарищи!
— Спасибо.
— Обращайся, если что.
Я закурил самокрутку. Было хорошо. Солнечные лучи грели кожу, придавая силы снаружи, а затяжки — изнутри.
Со спины ко мне подошёл капрал Пресли — близкий товарищ ещё со времён основной службы.
— Чау, Никишин! — поприветствовал он.
— Привет.
— Одиссей сейчас в Австрии, давай сделаем фотку для него.
Я снял шлем, слегка причесался рукой и сделал крутую распальцовку — как уголь в гетто. Всё, чтобы выглядеть максимально брутально для старого командира.
— Чотка, — улыбнулся Пресли, закончив фотосессию.
Я подошёл к рации, чтобы следить за информацией.
Пока сидел за рацией и пулемётом, сделал около пяти самокруток и немного общался с Антонинсом. Парень приятный, но в каждом его слове звучало либо: «Когда получу — сразу уеду в США», либо «ненавижу армию». Было видно, что лес он не любит.
— У тебя есть сигареты? — спросил он.
— Курить хочешь? — риторически ответил я, протягивая самокрутку из портсигара.
— Что это? — испуганно спросил он.
— Сигареты. Сам делаю. С любовью.
Он настороженно огляделся и шепотом спросил:
— Они с ганджей?
— Конечно, — с сарказмом ответил я, — в армии без ганджи никуда.
— Не врёшь?
— Зачем мне врать? Курни сам, расслабься и убедись.
Он осторожно принюхался к самокруткам, затем возмутился:
— Они же не с травой!
— А с чем им быть?
— С табаком.
— Там и есть табак. Амстердамский, хороший.
— Ладно... — расстроенно ответил он.
— Курить будешь? Если да, пора закурить мою самокрутку. Не думаешь?
— Правильно!
— Почему ты решил, что это джоинты с ганджей?
— Видишь, как они выглядят?
— И что?
— Так выглядят джоинты с травой.
— Нет! Так выглядит моя ручная работа, сделанная с любовью и от сердца, а не капиталистическая эксплуатация рабочего класса на африканских сигаретных фабриках.
Наступил ужин. Пока все шли есть, я сидел у пулемёта. Потом меня сменил Антонинс, и я тоже направился к ужину.
— Куда идёшь? — окликнул меня наглый, знакомый голос на пути к столу.
Я посмотрел вправо и увидел Скрунду. Помню, как во время основной службы он старался казаться кем-то выше, чем был на самом деле. Тогда, когда я с ним общался, он говорил высокомерно, пытаясь казаться «круче» меня. Я не воспринимал его всерьёз — маленький рост, худой, да и по слухам девственник. Его невинность была видна за километр, но я ни на один из его душевных недостатков не обращал внимания. Наоборот, где-то в глубине души я надеялся, что каждый мой такой «товарищ» за тот год, что меня не было, изменился в лучшую сторону. И речь шла не только о Скрунде, а обо всех подобных ему.
-Иду на ужин, — ответил я ему.
-Видишь эти рёбрышки? — указал он на еду в своём котелке.
-Вижу.
-Но ты их не получишь.
-Почему?
-Потому что ты резервист. У тебя и остальных резервистов ужин не оплачен, — надменно сказал он.
-Мы должны были оплачивать ужин? Мы только сегодня приехали на учения.
-Этот ужин сделан исключительно для нас. Там ровно столько, сколько нас есть. Резервисты не предусмотрены, — он почему-то улыбался.
Я не стал ничего отвечать. Разговор закончился ровно в тот момент, когда он стал тыкать мне в служивое положение и пытался вывести меня из себя.
Становилось холоднее, и я решил надеть под френч кофту из сумки на крыше гаубицы. Пока переодевался, мимо проходила пара патрульных.
— Ты кто такой? — спросил один из них.
— Резервист, — ответил я.
— Как тебя зовут?
— Вячеслав.
— Не слышал. Это имя или фамилия?
— Имя.
— А фамилия?
— Никишин.
— Никишин? — он повторил мою фамилию, выпучив глаза. — Тот самый Никишин?
— Я тебя знаю?
— Скорее всего, нет. Я тут новенький. Пришёл в армию после тебя. Но многое о тебе слышал.
— Кто тебе обо мне рассказывал?
— Капрал Одиссей.
— И что он тебе обо мне рассказывал? — я сам заинтересовался.
— Что тебя тошнило в гаубице.
— Было дело. Что ещё?
— Много чего. Ты тут легенда!
— Спасибо.
Я смотрел на этого парня и видел в нём своего бывшего инструктора со времён учебки — практически точную копию дижкареивиса Климы...
Пришёл дижкареивис Маркс. Я тепло помахал ему рукой после долгой разлуки.
Я запомнил его ещё до его командировки в Косово, когда он был выбрит. Это было во время моей учебки. Тогда наш главный — старший сержант Хемингуэй — приказал всем инструкторам побрить лицо. Маркс присоединился к нам ближе к концу учебки и стал нашим инструктором на некоторое время. До него успели побриться лысый капрал Батлер и молодой дижкареивис Клима.
Я где-то слышал от Калянса, что до того, как стать нашим инструктором, дижкареивис Маркс носил усы.
Теперь у него была густая борода, глаза постоянно красные, а лицо опухшее, словно после укуса пчелы.
Мы немного поговорили, спросили друг у друга, как дела, и на этом общение закончилось.
Дальше были учения. Солдаты нашей батареи играли роль пехотинцев и шли вглубь леса. Моя задача — помогать командиру и в случае опасности вместе с ним и шофёром отступать на гаубице.
Мы несколько раз ездили, отступали и возвращались на исходную позицию. В тот день больше никуда не двигались.
День клонился к закату, ночь всё плотнее окутывала лес.
Начали готовиться ко сну.
Я думал спать внутри гаубицы, но у моего пончо — палатки — не было верёвок для крепления к деревьям.
Шплюде предложил мне свой пончо, а сам решил спать внутри.
У меня был первый уровень спального мешка — лёгкий, для тёплого сезона. Взял его, думая, что середина мая будет тёплой. Но на деле оказалось прохладнее, чем ожидал.
Приготовил спальное место, снял ботинки с носками и залез в спальный мешок, не снимая форму. Тактика привычная — чтобы утром не тратить время на переодевание и чтобы теплее было внутри.
Часы показывали около десяти вечера.
Не вылезая из мешка, закурил последнюю самокрутку перед сном. В этот момент подошёл Маркс.
— Никишин, это ты? — спросил он шёпотом.
— Да.
— Ты знаешь, во сколько у тебя сторож?
— Нет.
— Твоя смена с часа ночи до часа сорока.
— Всего 40 минут?
— Да.
— Хорошо.
— У тебя есть будильник?
— Нет.
— Почему?
— Я никогда не беру с собой в лес телефон.
— Тогда тебя разбудит кто-то из тех, кто будет перед тобой.
— Хорошо.
У солдата день заканчивается не тогда, когда он впервые засыпает, а только тогда, когда он засыпает во второй раз — после ночного сторожа.
Спалось очень хорошо и тепло. Мне даже что-то снилось. Не помню что именно, но что-то приятное.
Меня разбудили, не помню кто именно.
Я как мог быстро оделся, сложил спальный мешок в чехол и вышел к центру нашего пункта.
— Привет, Никишин! — приветствовал меня голос из темноты.
— Кто ты? — спросил я, обращаясь в темноту.
— Толкиен.
— Здарова, брат, — ответил я, пожимая ему руку в темноте.
Со мной в смене были Наглис, какой-то новенький солдатик и дижкареивис Толкиен. Наглис взял себе в пару этого новенького, а я оказался с Толкиеном. Мы ходили перекрёстно — туда и обратно, взад и вперёд, как и положено на ночной службе.
— Давно не виделись, Никишин, — начал он.
— Год прошёл. Время летит.
— У кого как. Для меня в лесу время всегда тянется бесконечно.
— Вне комфорта оно всегда медленное.
— Правильно.
— Как у тебя жизнь вообще?
— Честно?
— Да.
— Плохо.
— Почему?
— Учения бесконечные. Больше месяца уже. Вся первая батарея без отдыха. Пару дней выходных, и всё. У второй, по ощущениям, свободного времени куда больше.
— В смысле?
— В прямом. Сначала одни учения, потом другие, потом третьи — и вот мы опять в лесу.
— Сколько вы уже тут?
— Пятый день. После этого почти сразу в Латгале.
Мне стало по-настоящему жаль своих ребят. Без отдыха, без передышки, почти круглосуточно тянут службу.
— Пять дней... — тихо повторил я.
— Да. Но зато вы, резервисты, тут. Хоть вы. Снова увиделись.
— Да, это круто. Я и по тебе скучал.
— Спасибо.
— Пожалуйста. Но, чёрт, старик... ты не устаёшь? Морально?
— Устаю. Сильно. По семье скучаю. По жене и детям. Но работа есть работа. Что поделать?
— Даже не знаю, что сказать. Мне помогает религия и философия. А тебе?
— Думаю о семье.
— Тоже хорошо. Каждый ищет своё. Я один, но не один — духовно.
— Я не особо религиозный. Прости, Никишин, даже не знаю, что ответить.
— Уже ответил. Твоя семья — твоё спасение.
— Леса у нас слишком часто стали.
— Так же часто, как у пехотинцев из первого и второго батальона?
— Чаще. Намного чаще. Даже они не проводят столько времени в лесу, сколько мы, артиллеристы.
Мы продолжали патрулировать. Ходили туда-сюда, медленно, по кругу. Лес был тих, но напряжён.
— Знаешь, Никишин, — начал он снова. — О тебе много говорят в армии.
— В дивизионе?
— Да. Практически весь. Твоя книга сейчас очень популярна. И эссе о Кемме — тоже.
— Спасибо, — сказал я, и это было искренне.
— Не только в плане содержания. Ты стал своего рода феноменом.
— Какой ещё феномен?
— То, как ты говоришь по-латышски.
— До армии говорил плохо. Почти не говорил. Сейчас — лучше. Намного.
— Я знаю. И ты большой молодец. Мы все тебя уважаем. Даже больше скажу: у тебя свой стиль общения.
— Про акцент?
— Да.
— Когда кто-то меня не понимает, я шучу: это не я плохо знаю язык — это ты не знаешь мой диалект.
Мы оба тихо посмеялись.
— В этом ты силён. Это твоя фишка. Уникальная черта.
— У каждого, по-моему, должна быть своя.
— Правильно.
Я потянулся к карману, пошарил внутри.
— Не могу найти портсигар. Ты его не видел?
— Нет.
— Где, к слову, Шипс?
— Какой Шипс?
— Тот, что был ещё старшим лейтенантом.
— Он больше не служит. Сотворил глупость. Даже вспоминать не хочется.
Дижкареивис Толкиен всегда мне нравился. Часто грустил, видно было — по своим причинам. Но настроение держал — ровное, спокойное, человечное. Такие люди мне по душе.
Оставалось минут десять. Смена подходила к концу. Мы встретились со второй парой на перекрёстке опорного пункта. Перекинулись словами — о прошлом, настоящем, будущем. Ждали следующих.
Я снова забрался в спальный мешок. Снял только шоколадные сапоги и носки.
Гаубица всё ещё работала — шумела, как генератор. Заснуть мешала.
Я сунул в уши затычки и провалился в глубокий сон.